— Шестеро моих парней готовы отдать Богу души. Ещё четверо плохи. Сэм говорил, что ты смыслишь в медицине?
— Немного смыслю. У меня письмо для вас.
— От кого?
— От герцога Нортхэмптона, господин.
— Я не «господин». Чего от меня хочет Билли?
Монашек не ответил, и Ле Батар насмешливо прищурился:
— Только не делай вид, что ты не сунул нос в письмо! Чего надо от меня Билли?
— Я чужих писем не читаю!
— Монах-праведник? Чудеса! — Ле Батар покачал головой, протянутого письма не взял, — Иди к раненым. С письмом потом разберёмся.
Больше часа брат Майкл вместе с двумя другими монахами промывал и перевязывал раны, а, выйдя на свет Божий, первое, что увидел, — двух эллекинов, пересчитывающих груду дрянной серебряной монеты.
— Договор был, — обратился Ле Батар к павилльскому аббату, — что наши услуги будут оплачены в генуэзских дукатах. Золотом.
Настоятель сконфузился:
— Граф передумал и заменил золото серебром.
— И вы разрешили? Он нарушил договор, обманул нас при вашем попустительстве!
— Что я мог сделать, мой добрый господин? — оправдывался аббат, — Он прислал за деньгами своих головорезов!
Нанимая эллекинов, Лабрюиллад обязался заплатить им полновесным золотом генуэзской чеканки, но после того, как деньги привезли на хранение в монастырь, и Ле Батар убедился, что всё честно, люди выжиги-графа наведались в обитель ещё раз, заменив золото кучей разнородных серебряных монет: экю, денье, флоринов, среди которых имелось немало опиленных и откровенно поддельных. Формально выплаченная серебром сумма соответствовала условленной, но по сути граф заплатил эллекинам вдвое меньше.
— Я протестовал! — горячо уверял настоятель, боясь, что Ле Батар откажется выплатить положенный монастырю за хранение процент, — Протестовал!
— Верю, — холодно кивнул чёрный командир.
Он снял бацинет и задумчиво пригладил коротко остриженные чёрные волосы:
— Умом, как я понимаю, граф Лабрюиллад не блещет? Как и широтой души.
— Не блещет, — с готовностью согласился аббат, — Жаден до бесстыдства. Это из-за его отца. Лен Лабрюилладов простирался до моря, однако родитель графа южную половину спустил в кости.
Настоятель посмотрел на отброшенную одним из считавших монеты эллекинов явную подделку и с беспокойством осведомился:
— Что будете делать, мой добрый господин?
— Делать? — Ле Батар поразмыслил, — Ну, деньги, так или иначе, я получил. А нарушенные договорённости — хлеб стряпчих. Пожалуй, следует обратиться в суд.
— Очень разумно, мой добрый господин! — воодушевлённо одобрил аббат, уяснив, что его доле ничего не грозит.
— Не суд графства, естественно…
— Может, суд епископа?
Ле Батар благосклонно кивнул:
— Мне понадобится ваше свидетельство, святой отец.
— Конечно, конечно, мой добрый господин.
— Ваше содействие будет щедро вознаграждено.
— Можете всецело располагать мною, мой добрый господин.
Ле Батар погонял носком сапога бросовую монетку и объявил:
— Значит, так тому и быть. Положимся на справедливость законов. К монастырю у меня претензий нет.
Он приказал своим людям отобрать для выплаты настоятелю монеты получше. Брат Майкл (в который раз!) шагнул к нему с нераспечатанным письмом.
— Погоди, — опять отмахнулся Ле Батар, улыбаясь подошедшей женщине с ребёнком.
Пока эллекины штурмовали Виллон, их семьи ждали за городом. На марше брат Майкл больше грезил о прелестной Бертилье, чем рассматривал спутниц жизни наёмников, а зря. Эта дама не только не уступала по красоте графине, но в чём-то даже затмевала её. Бертилья была темноволосой, хрупкой и нежной, эта — белокурой, грациозной и хищной. Ростом она почти равнялась Ле Батару, её золотые кудри горели огнём в лучах тусклого зимнего солнца, споря в сияньи с её отдраенной песком, уксусом и проволокой до голого металла кольчугой. Боже, думал поражённый монах, наверно, там, где она проходит, распускаются розы. Ребёнок, мальчик лет семи-восьми, имел её черты лица и смоляную шевелюру Ле Батара.
— Моя половина Женевьева и сын Хью. А это брат…? — Ле Батар вопросительно уставился на монаха.
— Брат Майкл, — подсказал юноша, не сводя с красавицы глаз.
— Брат Майкл привёз письмо.
Ле Батар вынул из пальцев пялящегося на его жену монаха сложенный листок пергамента, запечатанный иссохшим потрескавшимся сургучом, передал Женевьеве.
— «Сэру Томасу Хуктону», — прочитала она, — Сэр Томас Хуктон, это вам.
Она блеснула белыми зубами, а муж скривился:
— Я — Ле Батар.
Он крещён был Томасом, и звался так большую часть жизни, иногда добавляя название рыбацкой деревушки Хуктон, где родился, и не претендовал ни на что большее, хотя мог. Семь лет назад герцог Нортхэмптон сделал его «сэром», посвятив в рыцари, а по праву рождения, пусть и помимо законного брака, ему принадлежали титул и графство в восточной Гаскони. Сейчас он предпочитал зваться «Ле Батаром» или просто эллекином. Прозвища нагоняли страху на врага, а испуганный враг наполовину побеждён.
Ле Батар отобрал у поддразнившей его жены письмо, сунул за пояс и хлопнул в ладоши:
— Эй, ребята, выступаем на запад через пять минут! Шевелитесь! — отвесив учтивый поклон аббату, учтиво сказал, — Благодарю вас. Мои стряпчие, несомненно, захотят побеседовать с вами.
— Да поможет вам Господь!
— А это, — Томас вложил в ладонь настоятеля ещё один кошель, — За моих раненых. Позаботьтесь о них. Похороните тех, кто отойдёт, панихиды отслужите.
— Конечно, мой добрый господин.
— Я буду заглядывать иногда, проведывать, не нужно ли им чего…
В дружелюбном голосе Ле Батара прорезалась сталь, и аббат рассыпался в неискренних любезностях:
— Вам мы всегда будем рады. В нашей скромной обители ваши увечные воины ни в чём не испытают нужды, мой добрый господин! Ни в чём!
Оставшиеся монеты сноровисто ссыпали в перемётные сумы и навьючили на лошадей. Хуктон заглянул в лазарет подбодрить раненых. Солнце низко висело над горизонтом на востоке, а отряд двинулся на запад. Брат Майкл ехал на спине выделенной ему кобылы, держась Сэма. Тот, несмотря на юность, командовал у Ле Батара лучниками.
— И часто Ле Батару приходится прибегать к услугам стряпчих?
— Стряпчих он на дух не переносит. Будь его воля, всё их гнилое семя он бы запнул в самую вонючую дыру ада и дал бы сатане нагадить сверху.
— А аббату он сказал…
— Сказал, — Сэм кивнул на восток, — Следом за ними, святой брат, жирный граф пустил с десяток соглядатаев. Умишка у них не много, раз позволили нам себя заметить, тем не менее, его хватит, чтобы пошушукаться с настоятелем. Потом они вернутся к хозяину и доложат, что видели нас, направившихся на запад. И его жирное сиятельство будет ждать вызова в епископский суд. А получит вот это.
Сэм ласково провёл по гусиным перьям на торчащих из чехла стрелах. Кое-где на белом оперении темнела кровь — напоминание о схватке за Виллон.
— Так мы проучим толстяка? — оживился брат Майкл.
У него как-то само собой вырвалось «мы». Подсознательно он уже причислил себя к эллекинам, забыв о Монпелье.
— Проучим. Жирдяй вздумал надуть нас, такое спускать нельзя. Выждем, пока блюдолизы графа натреплются вволю с аббатом, полюбуются на наши задницы, увозимые на запад, и побегут к пузатому. Тогда мы свернём на юг, а потом на восток. С тупицами вроде графа приятно иметь дело, они не видят ничего дальше одной кружки пива. Вот Томас другой. Томас глядит вперёд на две кружки.
Хуктон услышал последнюю фразу и повернулся в седле:
— Всего на две, Сэм?
— А ты больше двух не пьёшь, — парировал тот, скалясь.
Томас погрозил ему пальцем, дождался и поехал с ними:
— Вся штука в том, остался Лабрюиллад в Виллоне или решил улизнуть к себе. Насколько я его раскусил, свинья вроде него надолго из родного свинарника пятак не кажет. Поэтому мы и повернём на юг.
— Надеетесь перехватить?
— Надеюсь, — Томас взглянул на светило, прикидывая, который час, — Думаю, после полудня мы с Божьей помощью окажемся у него на пути.
Он достал из-за пояса письмо:
— Так ты, святой брат, не читал его?
— Нет!
— Зря. Сберёг бы мне время.
Ле Батар сломал печать, развернул лист и углубился в чтение. Брат Майкл принялся смотреть на едущую впереди верхом на серой лошади Женевьеву. Ле Батар заметил, кого монах буравит тоскливым взором и фыркнул:
— Разве прошлая ночь не научила тебя, мой брат во Христе, что бывает с заглядывающимися на чужих жён жеребчиками?
— Я… — монах зарделся, теряясь с ответом.
— К тому же моя жена отлучена от церкви и обречена гореть в аду. Кстати, как и я. Тебя это не смущает?
— Э-э… — промямлил брат Майкл.
— Почему ты здесь?
— То есть?
— Ну, ты же приехал во Францию не только для того, чтобы передать мне привет от Билли?
— Я направлялся в Монпелье.
— Монпелье там, святой брат, — Томас кивнул влево, на юг.
— А мы как раз поедем на юг, — вмешалась Женевьева, — По-моему, брату Майклу просто нравится у нас в отряде.
— Это как? — спросил Томас.
— Так! — с неожиданной горячностью отозвался юный монах.
— Тогда добро пожаловать, — сказал Томас, — в наш отряд пропащих душ.
Которые свернули на юг и на восток, чтобы наказать глупого жирного графа за жадность.
Граф Лабрюиллад злился.
Его отряд волочился всё медленнее и медленнее. Лошади устали, солнце припекало не по зимнему, у перебравших ночью солдат хмель выветрился, сменившись свирепым похмельем. Вскоре после полудня кавалькаду нагнали посланные следить за Ле Батаром разведчики с отличными новостями, вернувшими графу превосходное настроение.
Англичанин убрался на запад.
— Вы уверены?
— Как Бог свят, Ваше Сиятельство!
— Вы сами видели?
— Своими глазами! Посчитал деньги, его разбойники поскидывали доспехи и почесали прямиком на заход солнца. Все до единого. Он сказал настоятелю, что будет добиваться справедливости через суд.
— Через суд? — граф засмеялся.
— Аббат так передал. И ещё передал, что Ваше Сиятельство может рассчитывать на его помощь.
— Через суд! — от души веселился Лабрюиллад, — Что ж, может, его внуки что-нибудь у моих и отсудят! Как раз хватит покрыть услуги стряпчих!
Проклятый Ле Батар был больше не страшен, и спешка потеряла смысл. Граф остановился в убогой деревеньке и потребовал вина, хлеба и сыра. Платить за них он не собирался, для вонючих скотов-крестьян угостить высокородного господина само по себе — великая честь. Заморив червячка, он развлёкся, водя ножом по прутьям клетки, в которой сидела изменница:
— Хочешь, подарю на память, а, Бертилья?
Бертилья не отвечала, затравленно глядя красными от слёз глазами на покрытое засохшей кровью кривое лезвие.
— Я обрею тебя наголо, моя милая, и заставлю ползти на коленях к алтарю, вымаливая у Бога прощение. Бог тебя, может, и простит, а я — нет. Сдам тебя в женский монастырь погрязнее, и ты остаток дней будешь мыть там полы и стирать их исподнее.
Жена не реагировала, и граф, наскучив забавой, приказал посадить себя в седло. От тяжёлой и тесной брони он с облегчением избавился, оставшись в сюрко с гербом. Следуя примеру господина, латники тоже разоблачились, погрузив латы на лошадей вместе с копьями, щитами и тюками с награбленным в Виллоне добром.
Налегке дорога словно сама стелилась под копыта лошадям, петляя меж холмов, поросших ореховыми дервьями. У корней рылись в земле свиньи, и граф распорядился прирезать парочку. Свинину он любил. Туши привязали поверх клетки графини, чтобы кровь капала на мерзавку.
Во второй половине дня подъехали к перевалу, за которым начинались земли графа. Неуютным местечком был этот перевал. Кривые, перекрученные сосенки, высокие скалы. По легенде, на перевале во времена оные перебили уйму сарацинов. Тёмная деревенщина приходила сюда ночами колдовать, что, естественно, не одобрялось ни церковью, ни самим графом. Впрочем, что греха таить, когда Бертилья сбежала к любовнику, Лабрюиллад приехал ночью на сарацинский перевал, зарыл монетку, плюнул трижды и проклял Виллона. А ведь сработало, с удивлением думал граф. Красавчик Виллон превратился в холощёный кусок отбросов на дне вонючей телеги.
Солнце опустилось к самой кромке холмов на западе. До темноты оставался час или около того, хватит перемахнуть перевал и выехать на прямой, как струна, отрезок тракта, ведущий под уклон к воротам Лабрюиллада. Колокола замка будут звенеть вовсю, возвещая сквозь тьму о триумфе Его Сиятельства.
И в этот сладостный миг свистнула первая стрела.
Ле Батар привёл в южные холмы тридцать лучников и двадцать два латника. Остальные поехали на запад с теми из раненых, кто мог передвигаться верхом. Ле Батар вёл полсотни бойцов на утомлённых конях тропами, разведанными в дни подготовки к нападению на Виллон.
Томас прочёл письмо герцога на ходу. Прочёл раз, перечитал другой. Эллекины поглядывали на предводителя, пытаясь угадать по выражению его лица, чего хочет от отряда герцог Нортхэмптон.
— Нас вызывают в Англию? — не выдержал Сэм.
— Нет, — покачал головой Томас, пряча письмо в кошель на поясе, — Какая от тебя польза герцогу, Сэм?
— Никакой, — согласился лучник с явным облегчением.
Ему не улыбалось тащиться к чёрту на кулички, в Англию или Гасконь, чего вправе был потребовать герцог Нортхэмптон от своего вассала сэра Томаса Хуктона. Эллекины зарабатывали на жизнь наёмничеством, и до сих пор все этим были довольны, включая имевшего долю в немалых прибылях отряда герцога.
— Пишет, что летом мы можем понадобиться принцу, — сообщил другу Томас.
— Пока принц Эдуард отлично обходился без нас.
— Летом не обойдётся, если французский король решит поиграть с ним в кошки-мышки.
Принц Уэльский разорил южную Францию, а король Иоанн палец о палец не ударил, чтобы ему помешать. Но французскому королю придётся всё же что-то предпринять, если принц решится на новую «шевоше»[7]. А решиться тому сам Бог велел, думал Томас. Франция слаба, её союзник — король Шотландии томится в лондонском Тауэре, англичане подмяли под себя Бретань, Нормандию и Аквитанию. Франция сейчас походила на терзаемого гончими оленя.
— А что ещё в письме? — полюбопытствовал Сэм.
— Личное, — коротко ответил Томас и пришпорил лошадь.
Взяв с собой Женевьеву, он отделился от остальных, кивком разрешил приблизиться лишь сыну Хью, путешествовавшему на смирном низкорослом мерине.
— Помнишь бродячего доминиканца, приходившего в Кастильон? — спросил Томас у жены.
— Того, которого ты приказал выкинуть из города?
— Он порол чепуху, — кисло объяснил Томас, — «Ла Малис» — волшебный меч, второй Экскалибур и всё такое…
— Почему ты вспомнил о том сумасшедшем?
Томас вздохнул:
— Потому что вздор, за который я взашей выгнал дурня-монаха, повторяет Билли в своём письме.
«Билли» — так любовно кликали между собой Вильяма Боуна, герцога Нортхэмптона, воевавшие под его знаменем ветераны. Томас развернул письмо и протянул Женевьеве:
— У них в Карлайле объявился другой монах, но несёт он ту же чушь, что нёс наш кастильонский гость о «Сокровище Тёмных паладинов».
— А герцог знает…?
— Что я — потомок одного из них? Знает.
Кто-то звал их «Тёмными паладинами», кто-то «Адскими», кто-то «Проклятыми». Как бы то ни было, все семеро были давно мертвы. Остались потомки, одним из которых являлся Томас.
— Билли желает, чтобы я разыскал пресловутое «сокровище», — скривился Ле Батар, — Разыскал для принца Уэльского.
Женевьева, хмурясь, пробежала глазами послание, благо написано оно было по-французски, на языке английской знати, и прочла вслух:
— «На владевших ею семерых проклятье и вина, ведь лишь владыку всех владык благословит она…»
— Слово в слово белиберда нашего бродяги.
— Ты думал уже, где будешь искать?
Томас был знаком с другим отпрыском Тёмных паладинов — аббатом Планшаром, истинным христианином и человеком, к которому питал безмерное уважение. Аббат Планшар умер много лет назад, но у него, насколько помнил Хуктон, имелся старший брат.
— Есть местечко в Арманьяке под названием Матаме, — произнёс Томас неохотно. Поиски мифического сокровища, взваленные на его плечи герцогом, энтузиазма у него не вызывали, — Думаю, там сыщется ниточка к этой самой «Ла Малис».
— «…Не подведи нас», — прочитала Женевьева последнюю строку послания Нортхэмптона.
— Безумие заразно, — усмехнулся Томас. — Билли, видать, от монаха подхватил.
— Так мы, что, едем в Арманьяк?
— Сначала закончим здесь.
Ибо прежде граф Лабрюиллад должен был узнать цену скупости.
В Париже лил дождь. Затяжной, он размочил грязь и дерьмо, наполнив вонью узкие улочки. Из-под нависающих над ними вторых этажей нищие несмело тянули тощие ладони к веренице въехавших в столицу всадников. Большой город был явно в новинку прибывшим, судя по некоторой робости, с которой взирали они на каменные дома в несколько этажей и редких прохожих. Выглядывавших из окон парижан их реакция не забавляла. Больно грозный вид был у незнакомых бородачей в плащах. Грозный и необычный. Воины с иссечёнными шрамами обветренными лицами, видавшими виды щитами и в чиненых-перечиненых латах, не чета изнеженным франтам, что трутся у тронов магнатов. Бойцы, для которых жизнь людская, чужая ли, своя, не стоила костяной пуговицы. Над их головами развевался стяг с красным сердцем.