— Отличная работа, сын мой, — улыбнулся он итальянцу, — Превосходная работа! Облака будто с неба сняты и перенесены на потолок!
— К вящей славе Господней, — пробормотал Джакомо, — К вящей славе матери-церкви.
— И твоей славе тоже, сын мой, — папа вскользь благословил подмастерьев, заметил Томаса, — Ты тоже художник, сын мой?
— Солдат, Ваше Святейшество.
— Откуда родом?
— Из Нормандии, Ваше Святейшество.
— А! — одобрительно кивнул Иннокентий, — Твоё имя, сын мой?
— Гильом д’Эвек, Ваше Святейшество.
Один из кардиналов, в красной рясе, туго перехваченной кушаком поперёк пухлого брюха, недобро покосился на фрески снизу вверх и принялся сверлить папу взглядом, явно имея претензии к художнику. Папа подчёркнуто игнорировал толстяка, продолжая расспрашивать Томаса:
— Ответь мне, сын мой, присягал ли ты на верность англичанам?
— Нет, Ваше Святейшество.
— В отличие от многих иных твоих земляков! Скорблю о Франции. Так много жертв… Пора, наконец, принести мир на её политые слезами и кровью просторы! Благословляю тебя, Гильом!
Он протянул ладонь, и Томас, подбежав, приложился к кольцу святого Петра, надетому поверх расшитой перчатки.
— Благословляю, — повторил Иннокентий, возлагая руку на макушку Томаса, — и молюсь за тебя.
— А я за вас, ваше Святейшество, — пробормотал Томас, соображая, отменяет папское благословение отлучение от церкви или нет. Почувствовав, что рука дрогнула, торопливо уточнил, — Молюсь, чтобы Господь даровал вам долгую жизнь, Ваше Святейшество.
— Я стар, сын мой. Мои лекари обещают, что у меня ещё много лет в запасе, но лекари всегда лгут, не так ли? — он скривил губы, — Отец Маршан уверяет, что его «калады» также пророчат мне долгую жизнь.
У Томаса перехватило дыхание. Боясь спугнуть удачу, он несмело переспросил:
— А что за «калады», Ваше Святейшество?
— Вещие птички, сын мой. Предсказывают будущее, — папа убрал с головы Томаса невесомую ладонь, — В дивную эпоху выпало нам жить, не находите, отец Маршан? Птицы прорицают грядущее… Чудеса, да и только.
Высокий священник поклонился наместнику святого Петра:
— Исходящая от вас благодать — вот истинное чудо, Ваше Святейшество!
— Пустое! — отмахнулся папа, — Истинные чудеса перед нами! Фрески! Они совершенны! Поздравляю тебя, сын мой!
Он потрепал Джакомо по плечу, а Томас украдкой изучал отца Маршана, смуглокожего, тонкокостного, с блестящими зелёными глазами. Тот почувствовал на себе взгляд, повернул голову, и Томас потупился. Мягкие туфли папы были расшиты изображениями ключей святого Петра.
Иннокентий, довольный скоростью, с которой продвигалась у итальянца роспись комнаты, благословил его и вышел. Свита последовала за папой, исключая тучного кардинала и зеленоглазого священника. Кардинал возложил на чело начавшего было подниматься Томаса мясистую длань и потребовал:
— Повтори-ка своё имя!
— Гильом д’Эвек, Ваше Высокопреосвященство.
— А я — кардинал Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно, папский легат при дворе короля Иоанна Французского, возлюбленнейшего из царственных чад Господа нашего на грешной земле, — кардинал выжидательно воззрился на Томаса.
— Благослови Господь Его Величество, — послушно поддакнул Томас.
— Слышал я, что некий Гильом д’Эвек распрощался с этим светом, — в голосе кардинала звучали опасные нотки.
— Мой двоюродный брат, Ваше Высокопреосвященство.
— Как он умер?
— Мор, — неопределённо ответил Томас.
Сэр Гильом д’Эвек был врагом Томаса, затем другом, а перед тем, как его прикончила чума, сражался с Хуктоном плечом к плечу.
— Он дрался на стороне англичан, — изрёк кардинал.
— Да, Ваше Высокопреосвященство, такой позор семье! Но я, по счастью, его плохо знал.
Кардинал убрал тяжёлую ладонь, И томас встал. Зеленоглазый внимательно озирал выцветшую старую роспись.
— Это ты рисовал? — повернулся он к Джакомо.
— Нет, отче. Это задолго до меня малевали. Француз какой-то, а то и бургундец. Его Святейшество желает, чтобы я её замазал, а поверх написал своё.
— Замазать — это правильно.
Тон священника привлёк внимание кардинала к поблёкшим фрескам. На его лице Томас читал сомнение в том, что назвавшийся д’Эвеком паломник — тот, за кого себя выдаёт, но роспись заставила прелата забыть на миг о подозрительном нормандце. На стене был изображён апостол Пётр с неизменными ключами в руке. Правой он подавал меч коленопреклонённому монаху. Дело происходило в засыпанном снегом поле, хотя вокруг монаха снег отсутствовал. Инок стоял на островке травы и тянулся к рукояти оружия с оглядкой на второго монаха, высунувшегося из-за приоткрытой ставни заснеженного домика.
— Кто этот нарисованный монах? — зло спросил кардинал у Джакомо.
— Понятия не имею, Ваше Высокопреосвященство.
Бессьер посмотрел на зеленоглазого, подняв бровь в немом вопросе. Тот ответил пожатием плеч.
— Почему эта мерзость до сих пор не замазана? — гневно осведомился кардинал у итальянца.
— Его Святейшество распорядился начать с потолка, Ваше Высокопреосвященство.
— Замажь немедля! Сейчас же! — Бессьер вспомнил о Томасе, — Зачем сюда пришёл?
— Получить благословение Его Святейшества, Ваше Высокопреосвященство.
Бессьер задумался, покосился на старую фреску:
— Замажь, Джакомо, слышишь? — у Томаса же спросил, — Остановился где?
— У церкви Сен-Бенузе, Ваше Высокопреосвященство.
Ночлег он вместе с Женевьевой, Хью и десятком парней нашёл на постоялом дворе за большим мостом, на порядочном отдалении от церкви Сен-Бенузе, а слукавил, потому что меньше всего на свете хотел, чтобы его местонахождение было известно кардиналу Бессьеру, брат которого по вине Хуктона отправился к праотцам. Узнай Бессьер, кто скрывается под личиной д’Эвека, и на площади перед папским дворцом уже вечером весело пылал бы костёр с Ле Батаром на столбе.
— Меня очень интересует положение в Нормандии, — объяснил кардинал, вглядываясь в физиономию Томаса, — После ноны[8] за тобой зайдёт отец Маршан.
— Непременно, — кивнул священник, и короткое слово прозвучало угрозой.
— Помочь Вашему Высокопреосвященству — величайшая честь для меня, — учтиво склонил голову Томас.
— Убери эту мерзость, Джакомо! — кардинал ткнул пальцем в сторону бледного изображения святого Петра и, подозвав зеленоглазого, удалился.
Художник испустил вздох облегчения, поднимаясь с колен. Томасу же заметил:
— Ты ему не пришёлся по нутру.
— А что, есть кто-то, кто бы ему по нутру пришёлся?
Джакомо хмыкнул и выругался по-итальянски на подмастерьев. Те бросились к ступе. Томасу художник объяснил:
— Раствор надо помешивать, а то штукатурка быстро застынет прямо в посудине. Ребятки — миланцы, а миланцы через одного — идиоты. Вот кардинал Бессьер — далеко не идиот. Я бы не хотел заполучить врага в его лице.
Томас уже заполучил Бессьера во враги, и спасло его лишь то, что кардинал ни разу не видел Хуктона и подумать не мог, что того занесёт нелёгкая в Авиньон. Джакомо, перебирая плошки с красками, продолжал:
— Бессьер метит в папы, а Иннокентий на ладан дышит. Со дня на день отольют новый перстень рыбака[9].
— Почему его так разозлила старая фреска?
— Может, у пузана, наконец, прорезался хороший вкус? А, может, он решил, что фреску рисовала дворняга торчащей из-под хвоста кисточкой, и кардиналу показалось, что от стены несёт собачьим дерьмом?
Томас рассматривал роспись. Смысл изображённой сцены был непонятен как Бессьеру, так и зеленоглазому. И тем не менее кардинал страстно желал убрать фреску от чужих глаз навек. Почему? Святой Пётр, снег, два монаха.
— Ты и вправду не знаешь, что намалёвано? — поинтересовался Томас у итальянца.
— Легенда какая-нибудь.
— Какая?
— У апостола Петра ведь был меч? Может, он при каких-то хитрых обстоятельствах передал его церкви, то бишь этому монаху. А зря. Лучше бы сначала маляру, который всё это наляпал, руки его кривые отрубил!
— Обычно же Петра с мечом рисуют в Гефсиманском саду? — недоумевал Томас.
На стенах бесчисленных церквей красовалась одна и та же сцена: апостол Пётр отсекает ухо рабу первосвященника при взятии под стражу Христа. Снег при этом, насколько помнил Томас, не рисовался.
— Неуч — маляр малевал наобум, — неуверенно предположил Джакомо.
«Наобум» в церковной живописи ничего не рисовалось. Значение имела любая мелочь. Если изображённый держал пилу — это был апостол Симон, распиленный заживо. Гроздь винограда означала евхаристию, царя Давида узнавали по арфе, апостола Иуду-Фаддея — по дубинке, святого Георгия — по дракону, святого Дионисия — по его собственной отсечённой главе в руках. Всё имело смысл, только смысла старой фрески Томас не улавливал.
— Разве вы, живописцы, не должны разбираться в символах? — спросил он у Джакомо.
— Каких именно символах?
— Меч, ключи, снег, человек в окне.
— Меч — это меч святого Петра, ключи — ключи от небесных врат. Тебе, нормандец, еду тоже кто-то разжёвывает, сам не тянешь?
— А снег что значит?
Джакомо нахмурился, затрудняясь с ответом.
— Неуч-маляр не смог прилично траву нарисовать! — вышел из положения итальянец, — Снег-то легче изобразить — знай мажь известью! И всё, и никакого значения. А завтра уже и голову ломать не придётся — замажем, и делу конец.
Итальянец был неправ, неизвестный художник тщательно выписал свободный от снега участок под ногами монаха. В траве виднелись даже синие и жёлтые цветочки. Снег что-то означал, и второй монах в окне тоже.
— Уголь есть? — спросил Томас.
— Да сколько угодно, — Джакомо указал на стол.
Томас выглянул в приёмную. Убедившись, что ни Бессьера, ни зеленоглазого там нет, взял кусок угля и вернулся к фреске.
— Что это ты делаешь, нормандец?
— Послание для кардинала.
Большими буквами он нацарапал поверх извёстки: «Calix meus inebrians».
— Чаша моя преисполнена? — перевёл итальянец.
— Из Псалмов Давида.
— И что это значит?
— Кардинал поймёт.
Джакомо покачал головой:
— В опасные игры играешь, друг-нормандец.
— Спасибо, что позволил облегчить мочевой пузырь, — поблагодарил Томас на прощанье.
Да, он затеял опасную игру, однако овчинка стоила выделки. Раз не удалось отыскать неведомого отца Калада в Авиньоне, пусть теперь отец Калад сам ищет Томаса. Почему-то Хуктон не мог отделаться от ощущения, что у отца Калада окажутся зелёные глаза отца Маршана. Зеленоглазый первым заинтересовался старой фреской, центром композиции которой являлись не монахи, не апостол, а меч. И у меча, похоже, имелось имя. «Ла Малис».
В тот же день, задолго до ноны, Томас и его спутники покинули Авиньон.
Теплело. По всей Франции точили оружие, тренировали лошадей и ждали вызова на королевскую службу. Англичане слали подкрепления в Бретань и Гасконь. Всех занимал один вопрос: когда король Иоанн соберёт войско, чтобы сокрушить захватчиков? А король Иоанн с небольшой армией осадил наваррскую крепость Бретейль и намеревался взять её штурмом с помощью «гелиополиса».
Гелиополис или бефруа, был осадной башней выше церковного шпиля, деревянной бандурой в три этажа на железных осях и четырёх колёсах из крепкого вяза. Перед и бока её были обшиты дубовыми досками, которые не пробивались арбалетными болтами. К доскам зябким утром мастеровые прибивали сырые шкуры. Работа шла на виду у защитников замка, всего в четырёх сотнях шагов от стен, и обороняющиеся, нет-нет, да постреливали, видимо, надеясь, что случится чудо, и болт долетит до неуклюжей конструкции, убив кого-то из плотников. На вершине башни реяли четыре стяга. Два — с лилиями французского короля, два — с топорами небесного покровителя Франции, мученика Дионисия. Холодный порывистый ветер с запада играл флагами.
— Один хороший дождь, — скривился лорд Дуглас, — и эта ваша игрушка завязнет в грязи на первых десяти шагах.
— Господь убережёт, — спокойно ответил его молодой собеседник.
— Ну-ну…
— Убережёт, — повторил тот.
Изящный, едва разменявший третий десяток юноша был ладно сложен и дивно красив. Белокурые волосы он зачёсывал назад с высокого лба, голубые глаза взирали на мир уверенно, в уголках губ пряталась усмешка. Его поместье в Гаскони отобрали англичане и быть ему бедным, как церковная мышь, если бы Роланд де Веррек не стяжал лавры лучшего турнирного бойца Франции. Кое-кто полагал, что Жослен из Бера искуснее, пока под Осером Роланд трижды не повершил Жослена в схватке, а потом ещё и измотал другого знаменитого воина, Вальтера фон Зигенталера в поединке на мечах. Под Лиможем он единственный выстоял в жестокой сече, а в Париже навсегда пленил сердца зрительниц, шутя справившись с двумя благородными противниками вдвое его старше и гораздо опытнее. Роланд де Веррек заслужил свою славу, так как был воином от Бога.
И девственником.
На его чёрном щите цвела белая роза без шипов — знак Девы Марии и его собственной непорочности. Мужчины, которых он побеждал, считали его малость тронутым, женщины безнадёжно сохли по нему. Свой меч посвятил он прославлению добродетели. Его непорочность стала притчей во языцех. Над ним посмеивались, за глаза, конечно. Ему завидовали, ибо Роланда де Веррека взяла под покровительство Богоматерь. Впервые она явилась ему в четырнадцать лет, коснулась и поведала, что он будет непобедим, коль сбережём чистоту, как сберегла её сама Святая Дева.
— Ты встретишь суженого, — обнадёжила она его, — Но до той поры блюди себя.
И он блюл. Мужчины могли смеяться за его спиной, женщин он сводил с ума. Одна воздыхательница провела пальцами по его щеке и восхитилась:
— Какая красота! Столько схваток, и ни единого шрама!
Он отпрянул, будто рука её была раскалена, и сухо заметил, что главное — душа, а красота — тщета мирская, коей он чужд. Чужд или нет, одевался он щегольски и доспехи его всегда были выдраены уксусом, песком и проволокой, горя в солнечных лучах огнём. Сегодня латы не сияли. Небо низко нависло над Бретейлем, мрачное и пасмурное.
— Дождь собирается, — буркнул лорд Дуглас, — Башня дурацкая на сдвинется с места.
— Она принесёт нам победу, — кротко возразил де Веррек, — Епископ Шалонский освятил её ночью.
— Кой чёрт мы, вообще, тут делаем?
Дуглас злился. Король Иоанн позвал шотландцев принять участие в штурме Бретейля, хотя в крепости засели не англичане, а французы.
— Я приехал убивать не французов, — ворчал Дуглас, — Я приехал убивать англичан!
— Они — наваррцы, — пожал плечами де Веррек, — Враги короля и Франции.
— И что с того? Англичан в Бретейле нет!
— Кто бы ни был внутри, монсеньор, — мягко улыбнулся де Веррек, — Я повинуюсь приказам Его Величества.
А Его Величество, словно забыв об англичанах в Кале, Гаскони и Бретани, поволок армию на границу Нормандии и Наварры. Невразумительная кампания истощала и без того жалкие ресурсы ради усмирения Навварры, которая Франции никак не угрожала. Лорд Дуглас такие междоусобные склоки ненавидел.
— Пусть бы хоть сгнили здесь, пока мы разделывались с англичанами. Сорванец Эдди творит, что хочет с Францией, а король Иоанн играет в бирюльки непонятно с кем непонятно ради чего!
— Ему нужен Бретейль.
— Кота за хвост он тянет, лишь бы с англичанами не встречаться, — со вздохом посетовал лорд Дуглас.
С момента прибытия шотландцев король Иоанн менял решение по сто раз на дню. Утром он намеревался выступить на юг, днём — на запад, вечером король уже предпочитал благоразумно оставаться на месте. И вот — Наварра! Англичане намеревались вылезти из гасконской берлоги, чтобы опустошить Францию. Другая армия собиралась на южном побережье острова для высадки в Нормандии или Бретани, а король Иоанн изволили воевать с занюханной Наваррой! От этих мыслей лорду Дугласу хотелось расплакаться, как ребёнку. На юг, внушал он королю, на юг! Разбить щенка Эдуарда, захватить, разметать кишки его своры по земле, и Дуглас мог бы поторговаться об обмене английского принца на шотландского короля. А Иоанн осадил задрипанный Бретейль!
Дуглас с де Верреком беседовали на верхней площадке бефруа. Гасконец вызвался возглавить атаку. Когда десятки согнанных с округи крестьян под градом болтов подкатят башню к стене крепости, воины перерубят верёвки, удерживающие перекидной мост в вертикальном положении, он упадёт, соединив стену замка и верхнюю площадку башни. Бойцы под командованием Роланда ринутся вперёд с боевым кличем на устах. Погибнут, вероятнее всего, но ценою собственных жизней купят время, нужное для того, чтобы сотни латников поднялись в башню и вышибли защитников сначала со стены, а затем и из Бретейля в целом. Из-за риска неминуемой гибели войти в ряды первого отряда считалось неслыханной честью, и Роланд де Веррек на коленях умолял короля даровать ему право встать во главе смертников.
— Зачем вам это? — спросил король.
Роланд объяснил, что любит Францию и рад послужить королю, а ещё, что он ни разу не участвовал в баталиях, только в ристалищных схватках, и желает проявить себя в настоящем деле. Он не обманывал короля, умолчав лишь о том, что считает себя достойным для совершения великого ратного подвига, приличествующего его духовному подвигу непорочности. Дозволение Его Величество даровал. Даровал Роланду и племяннику лорда Дугласа Робби.
— Ты сдохнуть, что ль, решил? — шипел на Робби дядюшка предыдущей ночью.
— Я решил, что ужинать в замке мне завтра понравится больше, чем в палатке, — ответствовал Роберт.