«Ее величеству королеве Слозарии.
Уважаемая государыня!
Вы, наверное, удивитесь такому письму от незнакомой вам женщины, но я ваша соседка по отелю и снимаю номер как раз над вашим. И, может быть, вы слышали про моего сына, Терри Тейта, известного мальчика-киновундеркинда (нет-нет, замените это на «киноактера», мисс Гингл), и, может, ваш сынок, король Максимилиан, видел его в таких его знаменитых фильмах, как «Купите газету» или «Подайте милостыньку, мистер».
Он сейчас здесь со мной в Лондоне и не дает мне покоя, все твердит: «Мамочка, мне очень хочется познакомиться с королем-мальчиком Максимилианом. Мы ведь с ним однолетки, потому что ему десять лет, как и мне, и т. д.»
Поскольку ваш сынок — король, а публика во многих странах любезно называет Терри Королем Киновундеркиндов, то я и подумала, что им неплохо было бы познакомиться, обменяться опытом и т. д. Я буду очень рада пригласить его и вас на завтрак, чай, обед, коктейли или еще что-нибудь, что вам будет удобнее, и хотя Терри очень занят, потому что ему надо выступать перед Бригадой Юных и т. д., мы постараемся быть свободны в любой подходящий для вас час.
Только, боюсь, надо будет поторопиться, потому что парижская публика Герри требует, чтобы он поскорее приехал туда.
Так что позвоните, когда вам будет удобно, в любое время прямо сюда, в люкс пять-Б, и мы обо всем договоримся.
В надежде, что письмо найдет вас в добром здравии, остаюсь искренне ваша…»
— Как только перепечатаете письмо (я распорядилась, чтобы мне в спальне поставили машинку), сразу отдайте его мальчишке, и пусть он тут же снесет его в номер к Сидди. Пора браться за дело. Валяйте.
И Бесси радостно унеслась в вестибюль нанимать себе горничную, а Терри — камердинера необычайно зловещей внешности.
Его звали Хамберстоун. Он, разумеется, никогда в жизни не снисходил ниже герцогов, а за общение с fe * 189 американцами потребовал лишние два фунта в неделю. И получил эти два фунта. Он их стоил. Даже юный король Словарии проникся бы уважением к яйцевидной голове Хамберстоуна.
Бесси с гордостью ввела этого вельможного камердинера (четыре фунта в неделю) в спальню сына. Там на сильно замусоренном полу сидели два маленьких мальчика, и Хамберстоун воззрился на них со злобным неодобрением. Рыжик содрогнулся. Терри досадливо сдвинул брови.
— Сынуля, вот твой новый камердинер, — проворковала Бесси, излучая такую материнскую нежность, что ее многоопытный отпрыск сразу насторожился.
Хамберстоун смотрел на железнодорожников глазами людоеда, питающего пристрастие к хорошо прожаренным мальчикам с луковым соусом. И под этим гнетущим, смакующим взглядом веселое возбуждение Терри угасло, и он вновь погрузился в уныние, не оставлявшее его все последние недели.
— Мамочка, мне не нужен камердинер!
— А кто, позвольте вас спросить, фыркалка несчастный, будет следить за вашим гардеробом? Уж не я ли? Хамберстоун, вы можете спать вот здесь, рядом. А теперь прогладьте костюмы мистера Терри.
Когда Хамберстоун вслед за Бесси удалился с охапкой одежды в руках, мальчики печально уселись на диван, потеряв всякую охоту крушить поезда.
— Взбеситься можно: не камердинер, а живоглот какой-то! — пожаловался Терри.
— Правильно. Такого страшилу поискать, — согласился его приятель Рыжик.
— Зануда, сразу видно.
— Воображала, одно слово.
— Взбеситься можно, Рыжик! Мы этого не потерпим!
— Правильно, Терри! Не потерпим!
— Давай сбежим! В Поппи-Пикс.
— Это ваше ранчо?
Когда Терри будет вынужден у райских врат признаться святому Петру, что, повествуя о медведях и привольной жизни на ранчо, он громоздил одну ложь на другую, авось мудрый старый святой поймет, как ему было трудно: им без конца восхищались за глупости вроде ангельского ротика и шелковых кудрей, и ни разу никто не похвалил его за дело — за умение объезжать мустангов, ловко набрасывать лассо на шею быков и стрелять индейцев, которое он, несомненно, продемонстрировал бы, если бы его знакомство с Диким Западом не ограничивалось Главной улицей Лос-Анжелоса.
— Ну, ясно, наше ранчо. Вот увидишь, я попрошу маму пригласить тебя туда! Мы живем там в большой бревенчатой хижине, и каждую ночь за окнами воют медведи-гризли.
— Здорово! А тебе случалось подстрелить гризли?
— Не скажу, чтоб часто, а все-таки двух-трех я на своем веку убил.
— Расскажи, а? Ты охотился с Биллом Роджерсом[11] или с Хутом Гибсоном?
— С обоими. С нами были и Билл, и Хут, и Дуг Фербенкс и… ну… Уилл Биб,[12] натуралист, и мы разбили лагерь в… ну… в Малой долине Большого Рога — это у нас на ранчо Поппи-Пикс, — и как-то ночью сплю я в полыни, завернувшись в мои одеяла, и вдруг просыпаюсь и слышу: кто-то нюхает, нюхает, и гляжу — что-то такое большое, высокое, огромное, длинное…
— Ух ты!
— …словно преогромный человек гигантского роста, только вдвое выше, и в меховой шубе с густым таким мехом. Ух, и перепугался же я! Протянул руку, схватил папино ружье и прицелился, тщательно, как следует прицелился…
— Вот это да!
— … и как спущу курок, и медведь хлоп на землю! Только он не сразу упал, а зашатался и пошел прямо на меня…
— Ой!
— …только мой выстрел всех разбудил, и Гарольд Ллойд…[13] нет, Ричард Бартлмес схватил свою винтовку и выстрелил, медведь свалился рядом со мной, и у меня волосы на голове зашевелились от его жаркого зловонного дыхания, и потом он дважды дернулся, и все — издох!
— А-а-ах!
— У тебя, наверное, тоже были приключения, Рыжик? Ведь все английские ребята убегают из дому в юнги, разве нет?
— Да мне все как-то некогда было, так я и не собрался. А вот мой дядя Генри Бандок, вот это человек, Терри! Он бы тебе понравился. И уж у него приключений было побольше, чем даже у принца Уэльского! Он и юнгой был, да еще каким! Вот один раз он плавал в Южных морях, и их корабль разбился — напоролся на кита величиной с гору и сломал вдребезги носовой кильсон, и стал тонуть тут же на месте — ужас, что такое, — а мой дядя поплыл к берегу — четыре мили, а эти воды кишмя кишат акулами, а он доплыл, и еще в моем возрасте, ему тогда двенадцать стукнуло, хоть в нем уже было шесть футов росту — сколько раз он мне это говорил. А на берегу его поджидала голая шайка самых что ни на есть кровожадных дикарей, да только… у него с собой было зажигательное стекло, а эти темные дикари, конечно, не знали, что это такое, а он словно бы их и не видел, а прямо навел стекло на кучу хвороста, и хворост загорелся, а дикари как все испустят один ужасный вопль и ну бежать, и вот как он стал у них королем.
— Он и до сих пор у них королем?
— Кто? Дядя Генри? Как бы не так! Будто у него других дел не было! Как ему надоело быть королем, он смастерил себе из бревна пирогу и уплыл и… и выставил свою кандидатуру в парламент на Сандвичевых островах!
— Расскажи еще что-нибудь! — потребовал Терри.
Но появление грозного Хамберстоуна вновь охладило их пыл, а затем в комнату впорхнула Бесси и распорядилась:
— Можешь идти, Рыжик! Терри, вымой руки. Пора обедать.
— Мамочка! Я хочу, чтобы Рыжик приходил ко мне играть каждый день.
— Хорошо, хорошо, посмотрим. А теперь поторопись. Сегодня к нам, возможно… к нам, возможно, придут важные гости. Очень важные!
В течение следующих двух дней Бесси терпеливо ожидала ответа королевы Сидонии на свое письмо, но королевская цитадель хранила гробовое молчание.
К этому времени Лондон без особого ажиотажа обнаружил, что в его пределах пребывает Король Киновундеркиндов, и к Герри явился репортер американизированной газеты, чтобы взять у него интервью о сравнительной духовной ценности бейсбола и крикета, о его любимом стихотворении и о том, как, по его мнению, следует готовить брюссельскую капусту.
Он выступил перед Бригадой Юных — писать про это попросту нечего. И получил шестьсот восемнадцать писем от лиц, ничего не имевших против того, чтобы он заплатил по их закладным или по счету хирурга.
Остальное же время в течение этих двух дней он прятался в темных уголках, стараясь стать как можно незаметнее, пока в гостиной расхаживала и сверкала глазами Бесси, а в его спальне сверкал глазами и расхаживал камердинер Хамберстоун. Рыжика к нему, правда, допустили, но чуть они начинали шуметь, Бесси приходила в такую ярость, что в конце концов мальчики соорудили пиратское логово в углу за кроватью Терри, и там Рыжик рассказывал ему о приключениях своего дяди Генри Бандока, когда он в качестве стюарда и бармена сопровождал прославленную арктическую экспедицию («Принесите-ка мне виски с содовой, мой милый», — говорит сэр Джон Пири,[14] и дядя Генри несет ему виски, а сэр Джон предлагает выпить за Северный полюс и говорит моему дяде: «Генри, мы бы в жизни его не открыли, если бы не ваше великолепное обслуживание!») и совершал неслыханные подвиги во время мировой войны, когда он в качестве английского шпиона пробрался в императорский дворец в Берлине и разговаривал с кайзером, который — до того хитер был дядя Генри! — принял его за союзника-турка.
Терри и так уже был покорен веснушчатой ухмылкой Рыжика, а честь знакомства с родственником столь отчаянного героя, как дядя Генри Бандок, сразила его окончательно.
Поручив Терри заботам Рыжика, Бесси могла вволю мучиться из-за молчания королевы Сидонии, терзаться мыслями о том, что, быть может, вытворяет на просторах Голливуда беспризорный и злокозненный Заяц, отдаваться в руки маникюрш, массажисток, портних и модисток и вообще наслаждаться жизнью. Так что, когда на второй день Терри и Рыжик куда-то исчезли, она почти не рассердилась. Однако прошло два часа, а они все не появлялись, и Бесси вдруг с ужасом поняла, что Терри заблудился в неведомых дебрях.
Правда, даже лондонские газеты должны были напечатать такое известие на своей первой странице, которая у них помещается на третьей, и эта мысль послужила Бесси некоторым утешением, но все же она от души надеялась, что Терри не опоздает к обеду. С истинно материнской любовью и чисто американской деловитостью она сперва позвонила в газеты, а потом в Скотленд-Ярд.
Однако едва успели ворваться в номер обрадованные репортеры и фотографы, как Бесси услышала какую-то возню в спальне Терри и, метнувшись туда, обнаружила, что Терри робкой овечкой пробрался домой через черный ход в сопровождении другой, еще более робкой овечки — Рыжика, а также подлинного агнца — огромного, неуклюжего пса, по преимуществу каштановой масти, если не считать черных, белых, оранжевых и попросту грязных пятен, пятнышек и полос. Пес обладал широкой спиной, специально предназначенной для верховой езды, хвостом, который исходил в умильных повиливаниях, и глазами, взиравшими на мальчиков с пылкой любовью, а на величавого Хамберстоуна — с благоразумной опаской.
— Боже милостивый! — ахнула Бесси. — Я же запретила тебе покупать эту жуткую дворнягу!
— Да нет, мамочка! Та собака (в голосе Терри послышалось невыразимое презрение) была просто доберман-колли с примесью терьера, а это чистопородный маргетский водоплав. Гак сказал приказчик! Его зовут Джозефус. Собаку то есть. А он запросил десять шиллингов, а Рыжик выторговал его мне за восемнадцать пенсов и фото Фреда Стоуна с автографом.
— Ах! — простонала Бесси. — И подумать, что у меня такой простонародный сын! Вылитый папаша, ну просто смех! Ладно, после поговорим. А теперь слушай. Там репортеры! Ты потерялся. Скажешь им, что… что тебя хотел похитить какой-то человек, а Рыжик, он видел тебя в вестибюле отеля, и он шел мимо, и, конечно, сразу тебя узнал, и уговорил не ходить с этим человеком: он был похож на большевика. Понял? Ну, смотри!
С материнской гордостью Бесси слушала, как Терри признался репортерам в том, что поступил очень легкомысленно, отправившись бродить по туманному Лондону. Лояльный Рыжик, когда к нему обратились за подробностями, не забыл упомянуть о своем дядюшке Генри Бандоке — оказалось, что дядя Генри Бандок в свое время служил в царской императорской гвардии и превосходно разбирался в большевиках; именно он, распознав советского шпиона, и спас Т ерри.
Репортеры подняли брови и чрезвычайно вежливо удалились. На следующее утро Бесси встала в семь часов и потребовала, чтобы ей немедленно принесли все газеты. Упоминание о страшном приключении Терри нашлось только в одной из них, в заметке мистера Суоннера Хаффера:
«После длительного (как утверждают) общения с гангстерами и тому подобными обитателями преступного мира Сан-Франциско, Бангора и других западных городов Соединенных Штатов, Теренс Гейт, американский мальчик-киноактер, с восторгом открыл, что фешенебельный Лондон начинает изобиловать опасностями в духе его отечества. Отправившись вчера погулять, юный Гейт, чья матушка не без оригинальности приравнивает его талант к таланту сэра Генри Ирвинга,[15] сэра Джонстона Форбс-Робертсона[16] и Элеоноры Дузе,[17] умудрился так ловко заблудиться в дремучей глуши Пэл-Мэл, что отелю пришлось снарядить на его поиски спасательную экспедицию, экипированную радиопередатчиком, ледорубами и моржовыми консервами.
С той невообразимой проницательностью, с помощью которой американской кинематографии удалось покорить наивные британские души, юный Гейт обнаружил шайку краснокожих индейцев, разбивших лагерь на ступенях Карлтон-клуба,[18] и шайку большевистских шпионов, которые, переодевшись епископами и припрятав под облачением бомбы, рыскали по крыше Атенеума.[19] Жуткие открытия юного Гейта были сообщены Скотленд-Ярду, и будем надеяться, что благодаря юному герою (ведь ему только шесть лет — так мало, что его матушка не разрешает ему приобрести четвертый личный автомобиль) Лондон вскоре станет столь — же безопасен, как его родной Чикаго».
Бесси произнесла получасовой монолог на едином дыхании. Не успокоил ее и тот факт, что в каждой газете не меньше двух столбцов было отведено под описание детского бала, который маленькая принцесса Елизавета[20] дала в честь короля Словарии Максимилиана, а затем сообщалось, что в конце недели Сидония и Максимилиан отбудут с английской королевской семьей в замок Сэндрингем[21] в Норфолке.
В заметках указывалось, что поездка носит неофициальный характер и в замок приглашены лишь самые близкие друзья королевской фамилии.
Почему-то, она сама не знала почему, Бесси Тейт из Поппи-Пикс это сообщение задело куда больше, чем описание самых пышных торжеств — к ней решительным образом повернулись спиной.
В конце недели! Ее охватило отчаяние.
И если даже страшное похищение Терри не взбудоражило английскую прессу, так что еще может сделать беззащитная женщина? Весь день она галопировала по своим апартаментам, изливая гнев на горничную, на Хамберстоуна и даже на мисс Тингл, утонченную секретаршу из благородных. Особенно ее раздражали звуки веселой возни, доносившиеся из спальни, где Терри, Рыжик и Джозефус, маргетский водопла-в, тявкали, хохотали и шумно гонялись за теннисным мячом. От досады она даже переставала слышать тихий внутренний голос, шептавший: «Поосторожней, Бесс! Не зарывайся!»
«Да заткнись ты!» — оборвала она боязливого ментора и, послав мисс Тингл за конвертами, которые ей были не нужны, горничную — за сетками для волос, которые она никогда не носила, а Хамберстоуна — в его комнату, где он продолжал бездельничать с внушительным видом, сама бросилась к телефону и рявкнула:
— Дайте мне люкс четыре-Б.
— Извините, сударыня, но я не могу вас соединить. Его снимает королева Словарии.
— О господи! Пли я, по-вашему, этого не знаю? Да мы с королевой самые близкие друзья.
— Еще раз прошу извинения, сударыня, но у меня есть инструкция. Если желаете, я могу соединить вас с бюро графа Элопатака, конюшего ее величества.
Бесси была в полном недоумении: она не понимала, во-первых, зачем нужно соединяться по телефону с бюро — предметом меблировки, ящики которого для нее твердо ассоциировались с воротничками и розовым шелковым бельем мистера Зайца Гейта, а во-вторых, чем конюший зарабатывает себе на жизнь. «Что-то лошажье. Как погляжу, кроме как с лошадью ее величества, мне ни с кем поговорить не удастся». Однако вслух она покорно произнесла:
— Хорошо, соедините меня с его графством.
После чего она беседовала по очереди (насколько ей удалось потом вспомнить) с американцем из Огайо, агентом кливлендской фирмы «Эглантин, Кац и Коминский», который приехал в Англию купить партию брюк и, судя по всему, не имел ни малейшего отношения к королевскому дому Словарии; с англичанкой, по-видимому, стенографисткой секретаря таинственного конюшего; с секретарем конюшего; с возмущенным англичанином, который негодующе заверил ее, что он вовсе не словарский конюший, а, совсем наоборот, владелец кофейных плантаций в Британской Гвиане; с графом Элопатаком и наконец со смуглым и бородатым голосом, который, по его собственному признанию, принадлежал секретарю королевы Сидонии.
Но секретарь, видимо, не любил разговаривать по телефону. Судя по доносившимся по проводу звукам, он все время порывался повесить трубку, и Бесси удавалось помешать ему только с помощью непрерывных восклицаний вроде: «Нет, вы уясните себе!» и «Это чрезвычайно важно!»
Бесси все же успела осведомиться, получила ли ее величество письмо от миссис Т. Бенескотен Тейт, проживающей постоянно в Калифорнии, матери знаменитого…
Да, такое письмо, кажется, было получено, но, разумеется, письма от незнакомых людей не рассматриваются.
Ну, в таком, случае она согласна обсудить это дело по телефону.
Какое дело? Слава богу, нет никаких дел, подлежащих обсуждению.
А они спросили его юное величество, не хочет ли он познакомиться со знаменитым маль…
Его величеству не угодно ни с кем знакомиться, и право же, быть может, мадам будет так любезна… его ждут неотложные дела и… щелк!