— Это, с вашего позволения, рейхсфюрер, полное дерьмо, — высказался парень, глядя Зельману в глаза. — Это позор — так писать женщину.
Гиммлер довольно кивнул. Зельману всё стало ясно. Парень представлял собой то, что на жаргоне «Реферата Н» называлось «пеленгатор»: он был талантливейшим телепатом, способным не только улавливать чужие мысли, но и с лёгкостью определять их носителя. Офицерик слово в слово повторил всё то, что у Зельмана язык чесался произнести.
— Рекомендую вам, Зельман, воспитывать ваши художественные вкусы. Учтите, скоро я буду знать мысли всех и каждого, — сухо сообщил Гиммлер и вновь посмотрел на парня.
— Это будет сущий ад, рейхсфюрер, — невинным голоском произнёс офицерик, улыбаясь помрачневшему Зельману. Генерала просто взбесило, что какой-то сопляк так беспардонно потрошит его сознание, да ещё прямо перед шефом СС. Парень же уставился на какую-то большую картину и громко изрёк, что если изображённое на ней существо называется идеалом немецкой девушки, то в таком случае он требует отдать художника под суд от имени всех немецких мужчин.
Потом они шли по светлым залам, и Зельман, с возрастающим изумлением слушая невообразимую трепотню молоденького офицерика, внутренне метался от острого желания надавать парню затрещин и тем самым привести его в состояние, быть может, более соответствующее окружающему миру, до жгучего намерения любым способом выцарапать это сокровище из «Аненэрбе» и сделать его своим заместителем в «Реферате Н». Кажется, дело тут обернётся сотрудничеством, решил в конце концов генерал. И притом сотрудничеством долгим и успешным.
От 18.X.44
В сущности, рано или поздно я всё равно предстал бы перед эсэсовцами — если не в качестве нового сотрудника, то в качестве подозреваемого или обвиняемого. Думаю, в тридцать девятом Зельман уже знал о моём существовании — во всяком случае, о существовании некоего человека, обитавшего в одном из пригородов Мюнхена, в квартале старых особняков, а выяснение личности было лишь вопросом времени. Дело в том, что блокляйтерам этого квартала подозрительно часто не везло.
Первый блокляйтер, трусливое, склонное к мелким пакостям животное, поначалу трепетал перед моим отцом, но болезнь отца и наша нищета вскоре развязали этому ничтожеству руки. У него была лишь одна страсть (не считая выпивки): он обожал вызывать своими словами опасливую настороженность в глазах мужчин и жалобный испуг (лучше со слезами) в глазах женщин. Моя мать, не проронившая ни слезы даже тогда, когда мой отец, едва разомкнув одеревеневшие губы, повелел привести священника (она отрезала: «Нет», — и, я думаю, только поэтому отец выжил), блокляйтера холодно игнорировала, что выводило мерзавца из себя. Ему неинтересно было просто донести на нас. Он пытался запугивать, пытался насмехаться. Он лично вручал мне бланки вступления в Гитлерюгенд (тогда членство в этой организации уже было повальным, но ещё не являлось обязательным), чтобы после либо с издевательским участием поинтересоваться, не отказали ли мне из-за моего порока, либо порассуждать о нашей «спеси» и в сотый раз пригрозить сообщить о нас «куда следует». Такие бланки тогда распространяли и в гимназии: «Почему ты ещё не в Гитлерюгенде? Если ты за Гитлера и Гитлерюгенд, заполняй бланк. Если не хочешь вступать, напиши о причинах…» Я вообще ничего не писал.
Потом, после истории с моей сестрой блокляйтер над нами измывался уже в открытую. То, что я однажды наговорил в ответ на очередное его оскорбление, уставившись ему в глаза, — теперь я понимаю — было настоящим, образцовым проклятием, пущенным в упор. В тот же день блокляйтер отравился, вскоре сломал обе руки, затем у него сгорел дом. Затем он исчез куда-то — говорили, он был арестован, — и на его место пришёл новый. Этот не докучал нам целый год, а потом история повторилась. Кроме того, я опрометчиво взялся практиковаться на главных осведомителях блокляйтера, которых начали одолевать разнообразные недуги — то поочерёдно, то всех вместе. Я всё отчётливей осознавал свою силу, могущую стать незримым оружием против всех тех, кто пытался опорочить нашу обнищавшую, увязшую в долгах семью, лишить нас последнего, что ещё оставалось, — доброго имени да ветхого дома, где высокие сумрачные потолки с потрескавшейся, осыпающейся по углам лепниной нуждались в штуктурке и побелке ещё, должно быть, с кайзеровских времён. Третий блокляйтер вёл себя осторожно, и он-то, будучи человеком неглупым, в конце концов сообщил «куда следует» и «что следует». После зачисления в университет я сам слёг с неизвестной хворью — с жаром, ломотой в костях, постоянным кровавым привкусом во рту — проклятия непременно возвращаются к тому, кто их произносит, а я тогда не умел защититься. В первый раз после болезни выйдя на улицу, я почувствовал, что за нашим домом следят. Позже я узнал, что это были инквизиторы Зельмана. Он в середине тридцатых возглавил независимую группу «Реферат Н» в составе гестапо, позже переформированную в отдел IV Н, фигурировавший лишь в секретных документах рейха. Работников этой структуры острословы окрестили «Hexenjager» — «охотники на ведьм». Отдел был создан для выявления и ареста людей со сверхъестественными способностями, оппозиционно настроенных по отношению к режиму.
Я решил не дожидаться инквизиторов.
Мюнхен 8 января 1943 года
Мюнхенский институт тайных наук занимал длинное здание на Леопольдштрассе — конвоирующий улицу от перекрёстка до перекрёстка трёхэтажный корпус с узкими окнами и тяжёлыми ступенчатыми карнизами. Насупленный условно-классицистический фасад этого строения, казалось, принадлежал суду или казарме, а не научному учреждению; сумрачными зимними днями он выглядел особенно сурово. Поздним утром подъехав на машине к институту, Штернберг увидел, как под арку во двор заезжают большие фургоны. Чем-то они притягивали взгляд, эти безликие серые автомобили, чем-то от них веяло таким, словно они были доверху нагружены тяжёлой промозглой тьмой — казалось, стоит раскрыть двери фургонов, и наружу выйдет ночь. По гулким коридорам института он прошёл до чёрного входа, где солдаты войск СС выгружали из фургонов и заносили в здание длинные металлические ящики. «Сущие гробы», — подумал Штернберг. Он поравнялся с очередной парой солдат, что, пыхтя, спускали свой груз вниз, в подвал, по крутой лестнице, снял с левой руки перчатку и скользнул пальцами по мокрой от слякотной снежной мороси поверхности ящика, мысленно пытаясь проникнуть внутрь, в тёмный холод, всколыхнувшийся навстречу и на миг заполнивший сознание. Твёрдый от мороза воздух; согнутая спина человека, бегущего меж мёрзлых стен окопа; привычная тяжесть карабина в руках; фонтан земли из бруствера — и будто накренилась камера. И боль. Штернберг отдёрнул руку, у него волосы под фуражкой поднялись дыбом.
— Назад! — зашипел он на опешивших солдат. — Санкта Мария, вы из ума выжили — тащить сюда это?! Да ещё в таком количестве?! Вы же всё здание отравите, вам вообще знакомо такое понятие как «энергетика места»?
— Виноват, оберштурмфюрер, — сказал тот, что стоял двумя ступеньками выше. — Приказ.
— Чей?! Покажите, сию минуту покажите мне этого идиота, который сумел додуматься…
— Вы это о ком, мой дорогой юноша?
Наверху лестницы показался очень высокий, со Штернберга ростом человек — тёмный силуэт на фоне пасмурного неба в проёме распахнутых дверей. Шинель наброшена на плечи, короткая солдатская стрижка подчёркивает длину продолговатого черепа.
— Хайль Гитлер, — процедил Штернберг, нахально засунув руки в карманы.
— Что это вы тут так живо обсуждали? — Офицер махнул рукой солдатам, и те понесли зловещую ношу дальше.
— Да вот, погода чудесная, штурмбанфюрер. — Штернберг исподлобья вперился взглядом в чёрный силуэт. — Только уж больно грязно, не находите? — Он прошёл мимо офицера, едва не задев его плечом.
Ну и зачем же, со злостью думал Штернберг, поднимаясь к своему кабинету на втором этаже, зачем отдали этому клиническому сумасшедшему людвигсхафенских физиков и мою «Штральканоне»?
Проект «Штральканоне» закрыли, когда погиб профессор Хельвиг. Долгое расследование ничего не дало: судя по всему, это действительно был просто несчастный случай на испытаниях новой установки.
«Пока с этим оружием могут управляться только сильнейшие экстрасенсы рейха, а их можно по пальцам одной руки пересчитать, — сказал Хельвиг Штернбергу при последней встрече. — Мы должны создать оружие, которое будет обслуживать обычный расчёт немецких солдат». Вместо энергии Тонкого мира, которую концентрировали кристаллы ясновидцев, профессор решил задействовать электричество. Первое же включение аппарата убило не только крыс, на которых проводились испытания, но и тех, кто находился в хорошо защищённой будке контрольно-наблюдательного пункта.
Проект «Штральканоне» закрыли, когда погиб профессор Хельвиг. Долгое расследование ничего не дало: судя по всему, это действительно был просто несчастный случай на испытаниях новой установки.
«Пока с этим оружием могут управляться только сильнейшие экстрасенсы рейха, а их можно по пальцам одной руки пересчитать, — сказал Хельвиг Штернбергу при последней встрече. — Мы должны создать оружие, которое будет обслуживать обычный расчёт немецких солдат». Вместо энергии Тонкого мира, которую концентрировали кристаллы ясновидцев, профессор решил задействовать электричество. Первое же включение аппарата убило не только крыс, на которых проводились испытания, но и тех, кто находился в хорошо защищённой будке контрольно-наблюдательного пункта.
«Мы должны создать оружие для обычных немецких солдат», — такие слова часто повторял про себя Штернберг в эти дни; порою казалось, что вечно всем недовольный Хельвиг не погиб, а просто дал ему отставку, выставил за дверь за ненадобностью, притом что Штернберг лично обследовал зал с испытательным стендом после трагедии, писал психометрическое заключение и присутствовал на похоронах. Хельвига хоронили как героя. Все его наработки решено было передать группе физиков из Людвигсхафена, которые тоже сотрудничали с оккультным отделом «Аненэрбе», причём уже давно, — с большим подотделом штурмбанфюрера Мёльдерса.
«Апогей дьявольской бессмыслицы», — говорил Штернберг об этом решении, не скрывая того, что считает свой крохотный подотдел полноправным наследником бюро Хельвига. Но Штернберг был слишком молод для того, чтобы возглавить проект уровня «Штральканоне». И тогда он взялся за создание собственного проекта. Ему не давала покоя мысль о британских близнецах-агентах (одного из которых арестовали в августе прошлого года на мюнхенском вокзале) — о людях, мгновенно передающих друг другу информацию из любой части света.
Время было не самым удачным для новых начинаний. В обход обтекаемых заголовков газет и бравурных радиоречей ползли разговоры о невиданных потерях под Сталинградом, который ещё несколько месяцев назад должен был пасть, но имя этого злополучного города упорно возникало вновь и вновь, выплывая из тумана слухов подобно кораблю-призраку, чьё появление, как известно, не сулит удач. Приход нового года ознаменовался расстрелом нескольких астрологов — не из «Аненэрбе», — опрометчиво пообещавших немецким войскам скорую победу, зато был выпущен из-под домашнего ареста начальник подотдела оккультной прогностики, ещё в конце лета предупреждавший об очень тяжёлой фронтовой зиме.
Тем не менее Штернберг был уверен, что его проект будет одобрен. Он ещё раз просмотрел бумаги. Сегодня он представит проект самому рейхсфюреру.
Мюнхен Январь — февраль 1943 года
Позже Штернбергу казалось, что всё в те дни предвещало нечто значительное. Впрочем, работа шла как обычно. Он был одержим идеей телепатической передачи разведданных и искал способ пробудить скрытые сверхчувственные способности обычных людей. Его не ограничивали в средствах, что вызывало зависть не только работников других подразделений «Аненэрбе», но и коллег из оккультного отдела, никогда, собственно, не страдавших от материальных затруднений. Но Штернберг пока не желал этого замечать. Склизкая темнота человеческих мыслей была привычной и единственно возможной атмосферой. Настоящая жизнь проходила не в этой мгле, а в золотистой дымке на горизонтах нескончаемого внутреннего поиска, там, где проступали очертания чего-то удивительного и необыкновенного.
Это было состояние того непрерывного внутреннего подъёма, той стеклянно-дрожащей чистоты восприятия, когда всякий случайный предмет, на который падал рассеянный взгляд, представал с мучающей глаз бессмертной отчётливостью, словно бы перед тем, как запечатлеться в вечности, явив через себя суть всех вещей. В такие минуты чудилось, что душа добирается до высшей своей октавы и звенит там, требуя нового, более высокого, невообразимого регистра, какого-то четвёртого измерения. Все краски вокруг были как никогда насыщены полутонами, и все звуки казались как никогда объёмными, дробными, многоплановыми. Сидя в своём кабинете за столом, заставленным старыми книгами, с веером выписок под правой рукой, Штернберг слышал, как в соседнем помещении, за толстыми стенами, легко ходят, деликатно опускаются на едва заскрипевший стул, глухо хлопают дверцей тумбочки, — и всё это сквозь грохот и гомон рабочих, прямо под окном разбирающих брусчатку; слышал цокот дамских каблучков в арке через дорогу — который нисколько не заглушался остервенелым рёвом проехавшего грузовика, битком набитого запакованным в серое сукно человеческим грузом, в унисон думающим о тепле и о пиве, — и это он слышал тоже, уже, правда, другим слухом, тоже обострившимся до предела. И где-то высоко над всем миром, оставшимся в холодной глубине, мысль скользила, как конькобежец по льду.
Лихорадка очередного изыскания захватила его целиком, не оставляя времени ни для еды, ни для сна. Часто он оставался на ночь в институте (да и не хотелось идти в недавно приобретённую мюнхенскую квартиру, огромную, прекрасно обставленную, но совершенно нежилую; прислугу он, едва наняв, прогнал сразу, как выяснилось, что любопытные женщины, невзирая на все запреты, повадились трогать различные амулеты, идолы и загадочного вида устройства, которыми были заставлены почти все комнаты, да к тому же интересоваться его перепиской). Глаза саднило от хронического недосыпания, но его это мало беспокоило; так и не удосужился он поинтересоваться и тем, кто каждое утро доставлял ему на письменный стол кофе и бутерброды. Никто и ничто не тревожило: сотрудники не нарушали его сосредоточенное уединение, учёба в университете на тот момент не представляла для него уже никакой проблемы, временно он мог позволить себе забыть о ней, так как по личному распоряжению Вальтера Вюста, куратора «Аненэрбе» и, с июля сорок первого, ректора Мюнхенского университета, изыскания Штернберга зачитывались за университетскую научную работу.
Он ещё не знал, к чему приведут поиски, но уже смутно представлял себе некий прибор — не курения, не ядовитые порошки по забытым рецептам — а нечто современное, некое техническое устройство, и хитроумное, и обескураживающе простое, предназначенное из любого человека сделать на время настоящего мага. Существовало ли у древних что-то подобное? Посмотрим: зеркала прорицателей. Зеркала для святочных гаданий у русских. Индийские священнослужители пользуются вогнутыми зеркалами с позолоченной поверхностью. Так называемое «Зеркало Соломона», из полированной стали — и ныне довольно распространённое магическое приспособление. Вогнутое зеркало собирает в своём фокусе астральный свет, и человек, находящийся перед таким зеркалом, приобретает способность к ясновидению — очень интересно, надо будет проверить на практике. Золотые и серебряные зеркала, найденные в захоронениях перуанских племён. Бронзовые, с полированным дном, священные котлы древнегреческих жрецов. Кстати, о котлах: если вспомнить истории про чудесные котлы из кельтских мифов — тот же котёл Брана, возрождающий павших воинов, — имеет ли всё это какое-то отношение к… — впрочем, не будем пока отвлекаться. Таинственное зеркало учёного-монаха Роджера Бэкона — уж не являлся ли необычайно прозорливый францисканец, знаменитый своими мистическими озарениями, ясновидящим, заглядывавшим в далёкое будущее? Зеркала флорентийских академиков семнадцатого века, способные отражать и концентрировать холод ледяных глыб. Любопытно: в сущности, вогнутое зеркало — своеобразный приёмник и передатчик, причём далеко не только видимого света — любых излучений, в том числе и излучений Тонкого мира? Интересная мысль, но что дальше?..
Штернберг выпрямился, заведя руки за голову и растирая затёкшую шею. Все суставы слегка ломило, как при высокой температуре, было и жарко, и холодно — его здорово знобило от разыгравшегося волнения. Казалось, разгадка невероятно близка — но мысль застряла в какой-то колдобине, и, пока она там буксовала, в дело вмешался совсем нежелательный помощник — скепсис. Штернберг поспешно перебрал выписки. Идея всё быстрее уплывала вдаль, словно последний вагон отходящего от перрона поезда, лишь фонарь на задней площадке дразняще-недостижимо мерцал в сизом дыму, сливаясь с тусклой полосой заката. Пепел вдохновения тихо сыпался за окном опустевшего сознания.
Штернберг в тоске огляделся, жестом крепко задумавшегося школяра запустив пальцы в гущу волос на затылке. Взгляд упал на раскрытый свежий номер «Германии», лежавший поверх стопок книг, — он отложил его, чтобы позже ознакомиться, было там что-то любопытное, касающееся работы шеферовского отдела Центральной Азии, кажется, отдел преобразовывается в целый институт — журнал был открыт как раз на начале этой статьи. Там была помещена и фотография самого Эрнста Шефера, ещё времён его тибетской экспедиции тридцать восьмого года, наделавшей столько шума, — Шефер, бородатый и весёлый, в меховой шапке, на фоне каких-то тибетских гор, а точнее, на фоне одной огромной скалы — Боже правый, да я ж собственными глазами это видел! Край обрыва шёл от одного угла снимка до другого ровной чашей, обнимая склонившееся к нему небо. Скала была вогнутой и идеально ровной. Штернберг вздрагивающими руками потянул к себе журнал. Похоже, совсем не случайно Шефер сфотографировался на фоне именно этой скалы. Вогнутая и совершенно гладкая. Как зеркало мага. Да где же я видел подобное?.. Припомнились солнечные блики, струящиеся по жёлтым откосам, запах мокрого песка, жара, влажный, тинистый, камышовый ветер с реки, вялая возня голых по пояс людей на каких-то раскопках, огромные древние камни. Как там называлось это место?..