Вскочив, он потянулся через башни книг к телефону и поставил его перед собой на раскрытый журнал.
— Хаймар?.. Да, это я. Будьте добры, свяжитесь с центральным архивом и закажите все отчёты Шефера по тибетской экспедиции. Я особенно подчёркиваю — все — включая фотоснимки, киноматериалы, абсолютно всё, что только там найдётся, до последней дрянной бумажонки. Кто? Перебьются. Подождут немного. Пусть пока в пивную сходят. Что?.. А не пошли бы они… А вот так и передайте: Штернберг из оккультного отдела настоятельно порекомендовал им устроить себе парочку выходных. Сразу заткнутся. Надолго… Да, и ещё: мне срочно нужны все данные по Зонненштайну. Любые публикации, исследования, записи местных легенд — всё что угодно… Зонненштайн. Нет, это не гора. И замок в Саксонии тут тоже не при чём. Это археологический памятник на юге Тюрингии. Что-то вроде капища, большое сооружение, очень древнее. И узнайте, пожалуйста, когда Шефер намеревается появиться в Мюнхене… Отлично. Да, разумеется. Благодарю вас.
Штернберг положил трубку. Он широко улыбался, глядя в стену перед собой и видя вместо неё озарённую солнцем отвесную плоскость скалы, огромное каменное зеркало, вогнутое зеркало, по свидетельствам древних авторов, способное помочь обычному человеку обрести ясновидение. Он уже ясно представлял себе, как будет выглядеть его новое устройство: простая система вогнутых зеркал, возможно, совсем небольших, гигантские здесь, наверное, ни к чему. Он знал, что предстоит ещё немалая работа по подбору геометрических параметров этих зеркал, по расчёту их местоположения, он ещё не понимал толком, как это будет работать, но уже был совершенно уверен: это — работает. И, кроме того, его ждал отдельный роскошный приз, венчающий всю эту идею, — загадка древних монументов, ключ к которой, кажется, теперь тоже был у него в руках.
От 19.X.44 (отрывок)
Самое первое, легчайшее прикосновение до поры неведомой идеи я ощутил ещё летом сорок второго, во время невинного, довольно бесцельного и в какой-то степени случайного посещения малоизвестного археологического памятника, в старых преданиях упоминаемого как Камень Солнца — Зонненштайн. Тогда я собирался сопровождать рейхсфюрера в очередной поездке к Экстернштайну — и тут шефу поступило предложение ознакомиться с недавно расчищенным археологами древним сооружением, вероятно, ничуть не менее значительным, чем известная эсэсовская святыня. Он же в свою очередь предложил мне изучить магические и ритуальные перспективы обретённого национального достояния.
Помешанный на романтике Гиммлер, у себя в Вевельсбурге приказавший соорудить аналог артуровского Круглого Стола для своих двенадцати приближённых обергруппенфюреров, с первого дня моей службы величал меня «мой юный Мерлин». Прозвание мне, конечно, льстило. Я до опьянения гордился собой. Я был блестящим студентом, талантливым исследователем, выдающимся экстрасенсом, работником ценным, успешным и перспективным, и, разумеется, высокооплачиваемым, — в общем, наличествовали все поводы для хмельной самовлюблённости. В глаза меня уважительно характеризовали как «амбициозного молодого человека»; за спиной говорили: «парень с бешеным гонором». Некоторые меня уже боялись.
В то лето я часто ездил с Гиммлером на раскопки — шеф бредил петроглифами. Мне довелось посетить множество памятников древности, и Зонненштайн был далеко не первым кругом больших камней из тех, что я видел, хотя и самым впечатляющим среди них.
И самым странным. Дело было не только в исчезновении археолога, на которое я тогда не обратил особого внимания — в окрестностях капища множество крутых откосов и тёмных оврагов, на краю которых запросто можно оступиться; я обещал профессору Кауфману, что этим случаем займутся наши специалисты, но они ничего не смогли выяснить. Им не удалось разгадать массивную, как колонны древнего храма, тишину этого необыкновенного места. Увы, и я не сумел прочесть его историю. Я положил ладонь на шероховатый, зернистый, горячий от июльского солнца камень, закрыл глаза. Если бы удалось очистить сознание от всех до единой мыслей, прошедшие века, возможно, заговорили бы со мной далёкими голосами и сумрачными мимолётными образами. Но ничего не получилось. В моём отношении к этому капищу уже тогда был неопределённый опасливый интерес, мешавший достичь необходимой для психометрии отстранённости. Оно словно бы смотрело на меня, это сооружение. Да, именно смотрело. Это был гранитно-тяжёлый, давящий и как будто изучающий взгляд, который чувствовался спиной — лопатками, дугой позвоночника, всеми внутренностями. Не выдержав, я обернулся — но увидел лишь утёс над рекой. Возможно, профессор Кауфман тоже чувствовал нечто подобное: я видел, как он боится этого места — и в то же время как притягивает его к нему.
Я думал, что не скоро вернусь к этим камням, — «Штральканоне» представлялась мне тогда гораздо важнее, чем ветхие тайны древних построек. Однако я заблуждался. (…)
Тюрингенский лес, окрестности Рабенхорста 11 февраля 1943 года
Из-за непогоды археологические работы приостановили, и капище было тихим и безлюдным, словно сотни, тысячи лет назад, когда ходить к нему воспрещалось всем, кроме неведомых служителей. Медленный снег опускался с серой хмари неба на чёрную гладь реки. Мегалиты стояли тёмные, строгие, загадочные. Ходить, а тем более стоять между ними было изводяще-холодно, прохватывало до мозга костей. Скала Штайншпигель, обледеневшая у основания, уходящего в воду, и тоже потемневшая, посуровевшая, казалась сейчас настолько откровенно, настолько рукотворно гладкой, столь идеально отшлифованной, что Штернберг лишь диву давался, как тогда, летом, мог безропотно согласиться с коротышкой-археологом, ничего не видевшим дальше своего учёного носа, ничего не замечавшим, кроме привычных и благопристойных мослаков да черепков, — или он тогда и сам был слеп?
Тишина давила на уши. Падающий снег поглощал все звуки.
Скала смотрела на него — так, как смотрит на ребёнка густая тьма из распахнутой в ночь двери, — многооко, пристально, сковывающе. Хочешь, но не в силах отвести взгляд — а если всё же отвернёшься, то мучительно леденеет спина, и уже очень скоро оборачиваешься назад, затаив дыхание от необъяснимого страха.
Беззаботно насвистывая, он оглядел скалу от края до края (неубедительная мелодия тонула в густой тишине). Если предположить, что это и впрямь огромное магическое зеркало, то требуется встать в его фокус, дабы получить необходимый эффект. Допустим, это творение рук человеческих, положим, эта штука была создана для того, чтобы концентрировать энергии Тонкого мира и с их помощью активизировать у людей сверхчувственное восприятие. «Разумеется, мне-то такая активизация ни к чему, но что-то я наверняка должен ощутить. Попробуем, а там видно будет», — решил он. Интересно, где тут этот фокус? Ответ напрашивался сам собой: там же, где и алтарный камень. Если прикинуть в уме план территории, место представлялось вполне подходящим. Ну что ж, сейчас посмотрим.
Алтарь, припорошённый снегом, по форме напоминал большой низкий стол, на котором при желании мог свободно улечься любой человек, даже очень высокого роста. Штернберг нарочито-раскованно обошёл камень, ложиться, разумеется, не стал, а поднялся прямо на жертвенник и встал ровно посередине. Постоял, хмыкнул, пожал плечами. Да, затея с самого начала отдавала клиническим бредом. Конечно, всем свойственно ошибаться, но это как-то слишком. Тоже мне, арман. Наследник древних тайн. Стоит только здраво подумать о том, сколько народу и сколько времени потребовалось бы для обтёсывания скалы таких размеров. Чем они её, оленьими рогами скребли? Каменными топорами тюкали? Ну чушь же, чушь собачья. Штернбергу было жаль потраченного зря времени. Сорвался из Мюнхена куда-то ко всем чертям, зачем, спрашивается? Он с досадой поглядел на циферблат наручных часов. Часы стояли. Его прямо-таки подбросило от раздражения. Ну не везёт так не везёт. Швейцарское качество, чтоб его. Золотой корпус, бриллианты. На эти часы автомобиль купить можно. Чёрт бы их побрал. Он постучал ногтем по циферблату, потряс рукой, приложил запястье к уху. Мёртво, как в могиле.
— Прекрасно! — саркастически воскликнул он, но не услышал собственного голоса.
Внезапный испуг был обжигающим и хлёстким, как удар крапивным стеблем.
— Кажется, у нас проблемы, — отчётливо произнёс он, сосредоточенно вслушиваясь, и опять не услышал ни звука.
Проклятие, у меня что-то со слухом, с оглушающим ужасом подумал он. Или же с голосом. Или и с тем, и с другим. Он с силой топнул ногой, но каблук сапога беззвучно утонул в мягком снегу. Крикнул без слов, до предела напрягая голосовые связки, но результат был такой же, как если бы он являлся глухим от рождения. Глаза тем временем прямо-таки ломило от дичайшего несоответствия, немыслимой неестественности вокруг, и когда он, наконец, обрёл возможность вновь воспринимать увиденное, то изумлённо вздохнул, млея от какого-то неназываемого чувства, сродни вкусу сновидения из детства.
— Прекрасно! — саркастически воскликнул он, но не услышал собственного голоса.
Внезапный испуг был обжигающим и хлёстким, как удар крапивным стеблем.
— Кажется, у нас проблемы, — отчётливо произнёс он, сосредоточенно вслушиваясь, и опять не услышал ни звука.
Проклятие, у меня что-то со слухом, с оглушающим ужасом подумал он. Или же с голосом. Или и с тем, и с другим. Он с силой топнул ногой, но каблук сапога беззвучно утонул в мягком снегу. Крикнул без слов, до предела напрягая голосовые связки, но результат был такой же, как если бы он являлся глухим от рождения. Глаза тем временем прямо-таки ломило от дичайшего несоответствия, немыслимой неестественности вокруг, и когда он, наконец, обрёл возможность вновь воспринимать увиденное, то изумлённо вздохнул, млея от какого-то неназываемого чувства, сродни вкусу сновидения из детства.
Мир остановился. Мир застыл. Из самого сердца Вселенной некто всемогущий изъял сам принцип движения, и снежные хлопья, ещё минуту назад медленно опускавшиеся к земле, сейчас замерли в воздухе, словно на фотоснимке. В этом нарушении всех земных законов было что-то настолько величественное, что он долго стоял, не смея пошевелиться, и всем существом внимал сковавшей мироздание священной немоте. За недвижимой завесой снега почти неразличимы были монолиты, огораживающие капище. Казалось, вовсе уже ничего не существует, кроме торжественного сна снежного безмолвия.
Глупо улыбаясь, он сгрёб в горсть россыпь снежинок, поднёс к лицу. Они холодили кожу, но не таяли. Он дунул, и снежные хлопья, разлетевшись, замедлили движение и вновь застыли на сюрреалистическом полотне мира без времени. «Как же так, — всё больше веселясь, подумал он, — что же такое происходит, если это ход времени прекратился, то как я дышу, как я существую, почему в теле не остановился обмен веществ, да я уже давно должен быть трупом!..» Он потёр ладони — они были тёплыми. Вспомнил про перчатки, обронённые, когда началась вся эта чертовщина; наклонился и увидел их не долетевшими до земли, зависшими на полпути вопреки всем законам притяжения.
Тем временем всё вокруг плавно пришло в неспешное движение: снежные хлопья тихим ходом устремились обратно к смутно-серым небесам. Они отделялись от снежного покрова и медленно поднимались ввысь. Снежинки срывались и с чёрного сукна шинели, высвобождаясь из микроскопических волосков шерстяной ткани, и уплывали всё выше и выше. Часы на запястье вздрогнули и мерно пошли в обратную сторону. Маховик времени крутанулся вспять.
— Санкта Мария, — только и сумел пробормотать Штернберг. — Господь всемогущий!
Вдруг воздух, словно гранатой, разорвало чьим-то оглушающим истошным воплем. Не успел Штернберг толком испугаться, как кто-то за спиной хрипло произнёс скороговоркой: «Кажется, у нас проблемы», и вслед за этим кто-то ещё в паре метров от него ядовито прокомментировал: «Прекрасно!» Голос показался незнакомым, к тому же за каждым звуком колыхалось странное смазанное эхо — поэтому Штернберг не сразу узнал свои собственные слова, затерявшиеся в расслоившемся и скомканном времени и пространстве.
Вокруг происходило что-то противоестественное. Рябящий снегом воздух потемнел и наполнился неясными, очень далёкими отзвуками чего-то скрипучего, отвратного. От пронзительного холода онемели пальцы и заломило в висках. Изумление быстро уступало место самому чёрному, животному страху. Продолжая играть деловитое спокойствие экспериментатора, хотя всё внутри уже дрожало и ходило ходуном, Штернберг достал из кармана компас. Обычно на Зонненштайне магнитные приборы не выкидывали никаких фокусов, но сейчас стрелка плясала и вертелась во все стороны как бешеная.
— Чёрт знает что, — произнёс он, чтоб хоть что-нибудь сказать. Голос прозвучал глухо, словно в противогазе. Нервы уже сдавали, хотелось бежать без оглядки — но куда? Обняв себя за плечи, он ещё раз осмотрелся — паника боролась с любопытством, и любопытство пока брало верх — а вокруг становилось всё темнее, снег беспорядочно мельтешил, носясь сразу во всех направлениях, в ушах нарастал сиплый и глухой монотонный рёв, напоминавший эфирные помехи исполинского радиоприёмника, виски и затылок сдавило, и он почувствовал, что, кажется, начинает терять сознание. «Вот ещё сдохну тут», — мельком подумалось ему, но эта мысль почти не испугала из-за невероятности происходящего. Он шагнул вперёд, но не ощутил под ногами никакой опоры. Вообще вдруг перестало существовать само понятие верха и низа, исчезло всякое направление, протяжённость пространства сжалась в ничто, и за единый миг он увидел дрожащие отблески факелов на гигантских камнях и мглу тинистого речного дна, человека в белом одеянии вроде тоги, бьющего по лицу связанного пленника, и жертву дурацкого, бессмысленного убийства, лежащую пятками врозь у брошенного автомобиля в уютном лесочке за огромной скалой, а затем всё смешалось, пропиталось тьмой и сгинуло.
Постепенно вместе с самоощущением вернулась обыденность мира, и Штернберг почувствовал, что лежит, раскинув руки, в снегу, и снежный холод уже успел растечься по жилам. Что-то мягко скользнуло по щеке. Штернберг заморгал, стряхивая снег с ресниц. Кажется, чья-то рука смахнула с его лба длинную чёлку — и вдруг в глаза высыпалась целая пригоршня снега. Он зажмурился, мотнул головой, услышал словно бы лёгкий смешок и вновь щекой ощутил мимолётное шелковистое касание. Через мгновение открыл глаза, поправил криво сидевшие очки, но ни рядом, ни поодаль никого не было.
Стоило приподняться, как земля потеряла устойчивость и совершила несколько плавных кругов; от такого аттракциона гадко подташнивало. На какое-то время вышел из строя вестибулярный аппарат, и казалось решительно неосуществимым не то что подняться на ноги, но даже встать на четвереньки — конечности подгибались, и после пары безуспешных попыток он остался лежать на снегу, медленно приходя в себя и соображая, как следует расценивать всё то, что с ним случилось. До жертвенного камня было метров пять, если не больше, и Штернберг не мог понять, как и когда успел отойти от алтаря. Создавалось впечатление, будто его выбросило из центра капища — словно бы взрывной волной или силовым полем невиданной мощности.
На снегу не было никаких следов. «Кто-то ведь здесь был, — недоумевал он, — тот, кто сыпал мне в лицо снег. Мне это не померещилось. Но можно ли здесь вообще доверять своим ощущениям?» В старых легендах об этом месте говорится, что человека, оказавшегося в одиночку среди камней, посещают диковинные видения, а ещё может почудиться, что он провёл на капище всего пять минут, тогда как на самом деле прошло два часа, и наоборот, час может обернуться несколькими минутами…
— Господа, кажется, эксперимент превзошёл все ожидания, — объявил Штернберг в морозную тишь, после чего кое-как встал на ноги и пошёл к автомобилю, шатаясь, падая и вновь сосредоточенно поднимаясь.
В холодной, как пещера, автомашине он первым делом поглядел на часы на приборной панели. В сравнении с его наручными часами они ушли на двадцать минут вперёд.
Йена 15 февраля 1943 года
— Как ваше здоровье, профессор Кауфман?
Вопрос был задан только из вежливости: Штернберг видел, что со здоровьем у археолога дела плохи. И тот понимал, что Штернберг это видит.
Они сидели на скамье у окна, в тупике больничного коридора. За окном анемичное солнце вяло трогало мокрые ветки деревьев.
— Вы хотите поговорить о Зонненштайне? — Кауфман искоса взглянул на него, по-птичьи дёрнув головой. В сером больничном халате маленький археолог казался особенно хрупким. — Вы туда приезжали недавно, я вижу.
— Расскажите мне о людях, которые исчезли на раскопках. Я знаю, после того июльского случая было ещё два подобных происшествия.
Штернберг почувствовал внезапный испуг археолога.
— Я не… Я, собственно, подумал, вы попросите рассказать легенды о капище.
— О легендах мы ещё поговорим. Я прочёл все публикации вашего дражайшего коллеги, занимавшегося легендами, господина Габровски. Жаль, что он составил компанию обитателям Бухенвальда. Хотя, разумеется, ему следовало подумать о последствиях, прежде чем распускать язык.
Археолога передёрнуло. Впрочем, раздражение его быстро уступило место равнодушию, на дне которого тёмными водорослями колыхался страх.
— Они были моими лучшими учениками. Все они были молоды… и, я б сказал, несколько самоуверенны. Они выдвинули интересную гипотезу о том, что высота мегалитов как-то связана с высотой солнца в различное время года… Двое должны были осенью отправиться на фронт… Не знаю даже, что вам ещё сказать…
— Они не пытались залезать на жертвенник?
Кауфман озадаченно нахмурился.
— Понятия не имею, не видел.