– Лезь в кабину. Там поговорим, – коротко бросила Зойка.
Там было тесно, но сестры, не сговариваясь, каждая прижались к своей дверце, чтобы не касаться друг друга даже одеждой.
Нона открыла лоток. Сняла рунку. Взяла пальцами кусочек омлета, потянулась им к губам сестры.
– Минтай с омлетом. Твой любимый, – проговорила она. – Ты же любишь такой. Только я так готовлю, ты всегда говорила.
– Ты умом тронулась, Нонча, – со страданием в голосе отозвалась сестра. Отодвинула настойчиво лезущую ей в лицо руку.
– Он тоже такой любит. Вы оба. Он как ты – вроде самостоятельный, умный, а тоже надо заботиться, кормить, проверять, чтобы с вечера собрал портфель…
Нона положила омлет в рот. С хрустом разжевала, смахнула с губ льдинки.
– Ты ведь теперь не Волкова.
– Рыбнева, – ответила Зойка. В ее глазах мелькнула теплая искорка, тотчас сменившаяся жалостью к сестре.
– Значит, взял все-таки тебя замуж твой политрук, – оскалившись в улыбке, продолжила Нона. – А знает твой муж, что его падчерица – фашистский выродок?
– Знает, – улыбнулась воспоминаниям Зойка. – Он Ольгу из воронки на поле достал. Меня бежал спасать, а вытащил обеих. И главврач тоже знает. А еще они знают, сколько советских магов и простых людей Ольга спасла от смерти, а порой и от того, что пострашнее. А если ты донесешь, что мы тут прячемся, они нас прикроют. Знаешь, сколько раз уже приходили-нюхали? А видишь, не отыскали.
– Если Леня умрет, я постараюсь, чтоб нашли, – прошипела Нона и выскочила из кабины, хлопнув дверцей.
– Не смей приближаться к моей дочери, Нонча! – крикнула ей вслед Зойка.
«Вот так-то, магическая родня, чужая кровь роднее своей», – пробормотала про себя Нона, скрываясь за углом. Но не пошла к воротам, а нырнула в приоткрытую дверь черного хода.
«Раскомандовалась, сопля, – буркнула она про себя. – К Оле ее не подойди! Значит, малявка пожиже приемной матери. Нет в ней Волковской крови».
Оля была в палате, делала перевязки. Она выросла, но осталась такой же худенькой и беленькой. В халате она выглядела снегурочкой. Пациенты перешучивались, дожидаясь часа, когда Катерина Павловна вернется и сядет читать. Кому-то привезли яблок, и счастливчик наделил ими всю палату.
– Хотите? – спросил у Ноны совсем незнакомый молодой человек, протянул на ладони большую антоновку.
Оля обернулась на звук его голоса, вздрогнула. Нона кивнула и вышла, надеясь, что племянница последует за ней. Она хотела говорить сухо и по делу, как говорила с Олей всегда – строго, отстраненно и доброжелательно. Хотела напомнить малявке, как приняла ее в свой дом, как учила, как спасла ей жизнь… Но едва с губ сорвалось: «Мой Леня умирает», вся напускная строгость слетела с нее в один миг. Нона повалилась к ногам племянницы, захлебываясь слезами и причитая, как бывало, причитала Нянька: «Оленька, родненькая, спаси его. Только ты можешь… Спаси. Проклятая “слизь”. Спаси его… Я спасла тебе жизнь… Хранила все тайны… Знаешь, сколько раз они меня спрашивали… Как спрашивали… А теперь Леня умрет. Не может он умереть… Ты спасешь. Спасешь? Ведь ты добрая, Оля, очень добрая… Ты столько душ через себя на волю выпустила. Ведь там где-то и мать твоя настоящая, которая в Германии умерла и тебя Зойке нашей “Материнским словом” перекинула – ведь и она тоже не может освободиться. Вылечи его. Он формулу сделал, чтобы всех их выпустить. Пробовать ее сам полез – и добралась “слизь”. Знает, что, если он выживет, дни этой дряни сочтены. Он пять лет работал… с тем, что ты ему передала».
– Убирайся, – прошипел совсем рядом знакомый голос. Оля так и стояла, глядя на пальцы тетки, стискивавшие полу ее халата, но рядом появилась Зойка. – Убирайся, пока я Косте не сказала. Докладывай кому хочешь, но Ольгину жизнь на чужую менять не позволю.
Нона так и осталась лежать на полу ничком. Зойка вошла в палату, втащила за собой Олю и прикрыла дверь. Через несколько минут из палаты донесся Зойкин голос – сперва дрожащий, от страха ли, гнева, но постепенно окрепший, сильный, живой и густой. Прежний. Зойка читала.
– Эх, – проговорил у самой двери кто-то из бойцов. – Яблоки, чисто, светло, Катерина Пална с книжкой. Если мне такое на том свете посулят – умру с легкой душой.
Нона поднялась, пошатываясь, и, ничего не видя перед собой, побрела по стенке в сторону лестницы.
Зойка с трудом справилась с дрожью в голосе. Яблоко подкатилось к ее ногам, ударилось о ножку стула, на который она всегда садилась для чтения. Одним взглядом она попросила Олю проверить, что случилось.
Оля приложила скрещенные руки к груди: «Умер».
– Эх. Яблоки, чисто, светло, Катерина Пална с книжкой, – проговорил, прочитав жест Оли, один из пациентов. – Если мне такое на том свете посулят – умру с легкой душой. Многие за такую смерть, как у Станислава Георгиевича, все бы отдали.
– Жаль, яблока не укусил, – проговорил другой. – Положи ему на подушку. Хороший был мужик. Уж очень тяжелый. Зато ушел легко, без боли, Катерину Павловну слушая. Душа, верно, как птичка упорхнула. А иной, глядишь, мучается, весь свет от боли проклинает… Вы ведь видали такое на фронте, Катюша?
Зойка кивнула:
– Да тут, Иван Сергеич, все видели. Даже Оля моя всякого насмотрелась.
– Вот я и говорю, ребята из моего взвода за такую смерть, как у нашего товарища Авдеева, много бы отдали, в огненном-то котле. За то, чтоб без боли, с яблоком в руке, а рядом – красивая женщина книжку умную читает.
– Может, им как раз сейчас мирно и покойно? – предположил кто-то из дальнего угла. – Уж они свое отмучились.
От этих слов у Зойки на глазах навернулись слезы. Со всеми данными доказал маг Крапкин, что не так все на самом деле.
Оля взяла со стола газету, оторвала клочок и написала что-то ровным мелким почерком. Подала матери.
«Я хочу вылечить. Пусть закончит свою формулу».
– Как хочешь, родная, – опустила голову Зойка. – Нонча на вертолете с пациентами прилетела. Говорят, место там есть для лекарки. Они Веронику хотели уговорить. Полетишь?
Девушка испуганно подняла брови.
– Да не бойся, я ж знаю, какое расстояние держать. Тут езды-то часа три. Как раз доберусь, как ты управишься, и посижу с тобой. Разве позволю я, чтобы кто чужой тебе красную нитку повязывал?
Зойка улыбнулась, подмигнула, пытаясь успокоить дочь.
Оля выбежала – позвать медбратьев забрать мертвого, а Зойка дочитала главу и, простившись с больными, пошла к машине. Собираться времени не было, как покажется над крышами вертолет – сразу в путь. Закурив, Зойка выудила из кармана блокнот, вырвала страницу. Сгорбленная тень мелькнула от угла к фургону за ее спиной, но Зойка не заметила ее, расправила на капоте листок, вынула из кармана авторучку.
«Милый Костя, не тревожься. Уехали на срочный вызов. Будем за…» – карандаш выпал у нее из руки. Вокруг все потемнело.
Нона затолкала обмякшее тело сестры в грузовик, села за руль. Хорошо, что отец успел научить водить их обеих. Просто ездить самой доводилось Ноне редко.
– Не хочешь так, Оля, пойдешь за «Материнским словом»! – прорычала она, заводя машину. Фургон прогрохотал по улице, взметнув клубы пыли.
– Ой, не знала матушка, как дочку изжить… – зазвучал тихо в голове Нянькин голос. Она часто пела эту песню, когда Зойка была маленькой. И рассказывала сказки.
Изжила, родимая, единым часом…
Зойка словно каким-то чудом очутилась в одной из них. Из серой мглы выступали очертания леса, черного в тумане.
– Мама, – позвала откуда-то издалека Оля. Зойка бросилась на голос в удушающую влажность тумана.
– Единыем часиком да минуточкой… – пел в голове надтреснутый старушечий голос. Зойка упала, запнувшись за невидимый в темноте корень. Все тело шаг за шагом наливалось свинцом. Она опустилась на четвереньки, поползла, ощупывая дорогу. Лицо дочери, полупрозрачное, бледное, заплаканное, соткалось перед ней в воздухе.
Казалось, Оля пытается что-то сказать: «Не двигайся». Зойка зажмурилась и поползла наверх. Ей казалось, что она снова очутилась в том поле под бомбами. Кружилась голова, болели раненые ноги. Земля выгибалась под ней воронкой.
– Вот ты как действуешь, «Материнское слово», – усмехнулся кто-то во тьме знакомым голосом.
– Как наутро матушка лодку купила…
А к обеду матушка гребцов наняла…
Земля закачалась. Зойку оглушило взрывом, залепило глаза грязью. Высоко в небе, где место жаворонку, гудел мотором зеленый «Хейнкель».
– Купленная лодочка по волне плывет…
Снаряды били в землю, рвали ее, вышибая фонтаны грязи вперемешку с мятой травой. Пахло дымом, горячим железом, кровью и сеном. Вырванная трава вяла в воронках на палящем солнце.
– Нанятые гребчики весело гребут…
– Зоя! Волкова! – пробился к ней знакомый голос.
– Я здесь, Костя! – захотела крикнуть Зойка. Рука сама дернулась, сжав конец оборванного провода. Зойка закрыла глаза, чувствуя, как стекает по лицу кровь из рассеченного виска, зашарила перед собой, ища второй конец провода.
– Ничего, Зойка, ничего. Скоро. А дальше – как хочешь… как знаешь, – пробился издалека, словно из другой реальности, голос старшей сестры.
– Осержусь на матушку – шесть лет не приду…
На седьмой-от годик пташкой прилечу…
Зойке показалось, что она становится птицей. Сидит на перебитой пулей ветке и смотрит, как какая-то девчонка пытается соединить два провода. У девчонки лицо в крови, гимнастерка рваная, вся в земле. Бежит к девчонке синеглазый политрук, падает, в грязи поскальзываясь, и опять встает, словно бомбы не боится. И опять падает, навзничь, рядом с девчонкой – синие глаза в небо, а под ним грязь темным наливается, бурым. Только над сапогом что-то светится – выскочила из-за голенища ложка, поймала солнечный луч и метит им, глупая, в глаз фрицу в кабине «Хейнкеля». Но тот головой тряхнет и снова прицелится. И видит Зойка-птичка, как наклонилась над девчонкой смерть. Высокая женщина, растрепанная, виски чуть тронуты сединой. И лицо у смерти знакомое, родное.
– Сейчас, – сказала Курносая, отбрасывая с лица волосы. – Запаску поставлю и доедем. Всего-то с полчаса еще.
Нона влетела на машине в госпитальный двор. Выскочила из кабины, рванула по ступенькам.
– Готовьте его! – крикнула она, обводя безумным взглядом замерших на крыльце сестер. – Крапкина готовьте. Через час-полтора лекарка здесь будет. Не даст ей магия выбора – притащится за матерью, как пить дать.
Она побежала наверх. Ее никто не удерживал. Бокс, где держали Леонида, был пуст.
– Там он, в палате, – с умилением глядя на нее, проговорила пожилая фельдшер, указывая дальше по коридору. Леонид Яковлевич сидел на кровати бок о бок с полковником Румяновым, который уже не собирался отдавать его под трибунал. Перед ними на полу, подоконнике и тумбочке были разложены бумаги Крапкина.
– Это вы хорошо придумали, верно, – удовлетворенно проговорил Румянов. – Но после такого вам лежать надо, а не скакать. Вашу мысль я понял. Идея толковая. Завтра пришлю вам магов, будем досчитывать и пробовать. Вот и Ольга Ивановна в себя придет, и Зоя Васильевна подтянется. Вы ведь привезли сестру, товарищ Крапкина? – не оборачиваясь, бросил он Ноне. – Она в порядке?
– В кузове, – проговорила бесцветным голосом Нона, глядя на примотанную к кушетке, укрытую белым халатом племянницу.
– В каком, мать вашу, кузове?! – взревел Румянов и выбежал. Крапкин вглядывался в лицо жены, словно ища в нем знак того, что все благополучно, страшного не произошло. И тут лицо его побагровело, он схватился за сердце и повалился, хрипя. Белый халат осел на кушетке, обвисли пустые ремни.
– Где?! – взревел во дворе полковник, потрясая найденной в кузове пилоткой с красной звездочкой. – Ох, проклятая порода ваша волчья!
– Помогите же ему! Это оно! – закричала Нона, втаскивая из коридора в палату к мужу ошарашенную пожилую фельдшерицу. – Это «Материнское слово» мстит мне!
– Какое слово? – не поняла та. Подбежала к постели спасенного мага, пощупала пульс, с сожалением покачала головой.
– …мстит, – пробормотала Нона, отступая. – И за что?! За двадцать четыре минуты?! За лопнувшую шину?! За то, что не умею сама колесо поменять?!..
Удавленницу Нону Крапкину отыскали три часа спустя в туалете госпиталя. Зою и Олю так и не нашли. Правда, перебирая вещи в комнате Волковых, новые жильцы отыскали желтую похоронку на имя Зои Васильевны Волковой, героически погибшей 22 апреля 1945 года. Но они о том никому не сказали. Не сочли нужным – мало ли таких похоронок от войны осталось.
Доработавший формулу покойного мага полковник Юрий Саввич Румянов вошел в учебники по прикладной магии как специалист, закрывший главу о «Серой слизи». На местах наиболее значительных ее выкипаний установлены памятные знаки и обелиски.
На одном из них можно отыскать и фамилию Волкова.
Наталья Караванова Кулон на счастье
Армейский санитарный автомобиль брызнул грязью из-под колес и замер у обочины. Толпа расступилась, пропуская санитаров.
Когда-нибудь, не сейчас, но скоро, так будет и со мной: подъедет машина, расступится толпа, два дюжих санитара поднимутся на второй этаж шаткого деревянного дома. Что они найдут, я пока не могу представить, ясно одно – это уже буду не я. Перестану быть. На лицо бросят крахмальную простыню, поднимут, унесут. И это будет правильно и неважно…
Я тряхнула головой, сбрасывая наваждение.
Это все октябрь. Наверное.
Люди в толпе оживились, начали показывать пальцами вверх. Я проследила взглядом. Неужели на этот раз все пойдет не так? Кто-то сильный изменит сценарий?
Женщина стояла у края крыши четырехэтажного дома за низенькой металлической оградкой, которая едва ли защитит ее, «если вдруг что».
Дом почти новый, построили перед самой войной. Пилястры, белые вазоны и декоративные порталы с гипсовыми комсомолками… Красивый дом. Один из самых высоких в городе.
На фоне серого неба женщина была темным силуэтом. Только волосы растрепались. Она могла что-то говорить, но отсюда, снизу, слов все равно не было слышно. Я слышала лишь, как ахают старухи. Как матерится водитель «Скорой». Кто-то пробирается к подъезду: «Пропустите, я врач».
Она стояла, чуть покачиваясь. Она мерзла в тонкой кофточке и летней юбке. Я почти ощущала, какие заледенелые у нее пальцы. И отступать она не собиралась. Всего один шаг – и…
Голоса толпы слились в один отчаянный выдох, из пальцев водителя «Скорой» упала едва прикуренная самокрутка.
Я отвернулась. Нет, ничего нельзя изменить. И отменить нельзя…
Медики попытаются, и, может быть, отсрочат неизбежное. Но не отменят.
Это все октябрь.
Не люблю этот город.
* * *По улице Красных Коммунаров словно проходит водораздел: по одну сторону ледяной ветер щиплет щеки и гонит по промерзшему асфальту бурые листья, по другой – спокойно. И даже не все березы еще сбросили ярко-рыжий наряд.
Я нарочно шла по той стороне, где на лужах – тонкий лед с вмерзшим в него мусором и ветками. Ветер задувал за ворот довоенного еще пальто, и я придерживала его рукой. Пальто осталось мне от ленинградцев, живших в «доме Фролова» во время эвакуации. Еще они подарили мне крепкие, но огромные сапоги и шерстяной берет вишневого цвета.
Ленинградцы уехали еще в июне, забрав только самое необходимое.
Я шла, придерживая одной рукой ворот, а в другой у меня была тяжелая сумка с продуктами для Евдокии Леонтьевны и еще авоська с яблоками.
Осень хмурилась тучами, вчера ненадолго в воздухе появились белые мухи. На Татарской дорога превратилась в кашу, а значит, придется пробираться под самыми заборами, чтобы не промочить ноги. Но до Татарской нужно еще дойти. Свернуть с Красных Коммунаров на Рабочую, миновать мрачное здание психиатрической лечебницы имени Озерцова, скрытое от праздных глаз глухим забором и густо посаженными липами. Потом еще будет узкий и грязный Собачий переулок и пустырь на месте Покровской церкви. И только за ним откроется вид на крайние дома Татарской.
Мне под ноги с забора спрыгнул грязный полосатый кот. Посмотрел дикими глазами и вдруг, словно его напугали, помчался на другую сторону улицы. Впереди показался перекресток и край ограды Озерцовской больницы.
Очередной порыв ветра принес с собой мелкую морось, ледяные капли тут же забрались под воротник. Если сейчас ко всем прочим радостям начнется дождь…
Ускорила шаги.
И вдруг услышала из-за спины:
– Девушка, постойте! Извините…
Я оглянулась. Улицу переходил незнакомый человек. У меня в Энске мало знакомых. И те, что есть, – какие-то не мои. Соседки Евдокии Леонтьевны. Продавщица в гастрономе, у которой отовариваю талоны. Дворник с Татарской. Женщина на рынке, торгующая самодельными половичками из цветных лоскутов. Мы с ней вчера разговаривали несколько минут: ей скучно стоять одной, а мне некуда было торопиться. Сегодня она принесла мне яблоки. Денег не взяла: «Вы людям помогаете, доброе дело делаете». А я не стала отказываться: все-таки она специально для меня эти яблоки собирала, зачем обижать чело-века?
Незнакомец, скорей всего, был военным или только-только демобилизовался – поверх солдатской гимнастерки носил гражданскую вытертую куртку из толстой кожи, а вместо сапог – легкие ботинки. Я спохватилась, что слишком долго разглядываю его одежду, и перевела взгляд на лицо.