Лейб-гвардии подпоручик Езерский встал перед ними – фуражка лихо сдвинута набок, усы гневно встопорщились. Пол под ним ходил ходуном, но Езерский держался на ногах крепко.
– Рано молитесь – позже молиться будем, когда конец придет! Господь и так с нами! Забыли, что ли, – на Бога надейся, да сам не плошай! Чего носы повесили – у нас теперь целый маг есть, верно, господин штабс-капитан?
Посмертник кивнул, улыбаясь, хотя сейчас ему больше всего хотелось нырнуть в прореху в «пузыре» следом за Синичкой.
– С вами я, – подтвердил он и встал рядом с Езерским. – До самого конца с вами. Только вот боюсь, господин подпоручик, не отобьемся на этот раз…
– Это почему не отобьемся? – возмутился гвардеец. – Прежде отбивались и теперь отобьемся, с вами-то!
Порошин покачал головой.
– Сами ведь говорите – генеральный прорыв, штурм, атака всеми силами. Ведь раньше не было такого… такого воя!
– Не было, ваша правда. Да ведь у нас и мага толкового не было!
– Я маг, а не чудотворец, – усмехнулся посмертник. – Некуда нам деваться, да и приказа отступать не было. Там, за нами, – уже тылы, если нас сейчас сметут фаши… германцы, всему фронту конец. Линию разорвут – не соберем. Только нам не сдюжить против этой силы, неужели не слышите? Но одно я могу сделать…
Он обвел взглядом неестественно бледные, усталые лица.
– Могу блиндаж подорвать. Заклятия знаю, поставить успею, если не тянуть. Рванет так, что врагов наших частью пожжет, частью отбросит – долго потом не сунутся. Только нам с вами, други мои, вместе с этим блиндажом погибать.
Несколько мгновений все молчали – а за стенами «пузыря» росла и завывала последняя, самая отчаянная вражеская атака. Сквозь щели в потолке вновь посыпалась земля.
– Пусть! – вдруг сказала Елена и схватила Порошина за руку. – Пусть погибнем! Только бы отсюда… И только вы нас не бросайте, ваше благородие!
– Не брошу, – пообещал посмертник и зачем-то добавил: – Слово офицера.
– Ну что ж, коли по-другому нельзя, – тяжело сказал Езерский, – значит, так тому и быть. Главное – не дать им оборону прорвать. Тут последняя линия, я помню.
Что мог помнить давно погибший человек на самом деле, Порошин сказать бы затруднился. Может быть, у подпоручика в памяти все смешалось, а может, и впрямь некогда была здесь последняя линия русской обороны – кто знает? Остальные промолчали, но никто не возразил. И впрямь так тому и быть.
– Помощь вам нужна?
– Не нужна, – хотел сказать Порошин, но в последний момент передумал. Пошарил в нагрудном кармане гимнастерки – нашел листок, выдранный из блокнота, и огрызок карандаша.
– Вдруг кто из нас жив останется? Давайте запишемся, кто мы есть, чтобы потом родным передали. Где мы… и как.
Спустя несколько минут листок вернулся, испещренный карандашными строчками. Имена и фамилии, записанные старой орфографией, с ятями и ерами. Части, полки, соединения, давно уже не существующие. Воины, погибшие тридцать лет назад, посылали о себе вести. Маг убрал бумажку обратно в карман с некоторым трепетом. Он сам не сразу понял, зачем попросил их составить этот список. Наверно, потому, что прошлое хоть и оставалось прошлым, но жизнь в нем была такой же жизнью, а смерть – такой же смертью, как и в настоящем. Стойкость была стойкостью, трусость – трусостью, а подвиг – подвигом. И как бы ни называли ту войну: германской, Великой, империалистической, мировой – забвения ее солдаты уж точно не заслужили.
Посмертник не знал, погибнет ли сам. Но даже если погибнет – тело все равно выбросит наружу, этот листок найдут, а Синичка уж сообразит, что с ним делать. В помощницу свою маг свято верил.
– Сейчас начнется, – буркнул примостившийся в углу Штольберг. Похоже, в этом маленьком отряде он играл роль злого вестника и пессимиста.
– Надо поторопиться. – Порошин поднялся от стола и на прощанье обвел взглядом блиндаж. – Встаньте все в центр, я попробую защитить вас от взрыва – насколько смогу.
Гул надвигающейся атаки перешел в рев, словно за стеной врубили на полных оборотах самолетные двигатели. Интересно, если атака прорвется – как проявится в «пузыре»? Тут уже вал чистой силы идет, похоже, а не просто некромагия… Порошин спешил как мог. Здесь, в полуматериальном пространстве «пузыря», у него получалось работать с силой напрямую, не прибегая к инструментам вроде магических растворов или контуров. Оставалась только самая основа основ – захваченный и вплетенный в заклятие поток.
Блиндаж уже не просто трясло – подбрасывало.
– Господин штабс-капитан!
– Сейчас, сейчас… – Маг метался по крошечному помещению, проверяя, все ли метки он поставил на место, не забыл ли нужные связки и предохранители. Людей, стоявших в середине тесной группой, окутывала мерцающая белым и лиловым сложная сеть. Магическая мина, только с секретом, – в качестве взрывчатки Порошин привязал к ней сам «пузырь». Было бы время – полюбовался бы своей работой, честное слово! Такое в материальном мире попросту невозможно, а тут – пожалуйста, фрактальные свойства заклятий видны невооруженным глазом…
Он даже мимолетно пожалел, что не пришлось просидеть в «пузыре» подольше и в спокойной обстановке повнимательнее его изучить.
– Ваше благородие! Дверь-то, глядите… Сносят ведь!
Посмертник обернулся. Пора было приводить в действие уже законченную мину, но он хотел еще раз поглядеть на них и запомнить. Езерский, Штольберг, Елена, смуглый унтер Архипов, ловкий казак Болотов, пожилой бородач, фамилии которого посмертник так и не узнал, еще один казак, совсем молодой и потому застенчивый…
Дверь затрещала.
– Готовьсь! – крикнул Порошин, и Езерский неожиданно отозвался:
– С богом!
Маг рванул спусковое заклятие.
Вспыхнул ярчайший свет.
На мгновение две идущие навстречу друг другу волны магической силы застыли в равновесии, а потом – поглотили друг друга. Блиндаж разлетелся вдребезги. Магия, вздымающаяся и бурлящая, словно морская волна – ослепительная, оглушительная, обжигающая – поглотила их с головой. Раздался неслышимый, но сотрясший все существо посмертника грохот – «Последний рубеж Восточной Пруссии» окончательно пал. Грохот откатился, пятна в глазах растаяли, и маг успел увидеть, что не стало «пузыря», не стало окружавшей его тьмы, не стало ослепительного света – все рассеялось, обратившись тусклым маревом Серой Дороги.
А потом пространство скрутилось в водоворот и с силой вышвырнуло Порошина наружу. Он только и успел крикнуть остающимся на Дороге семерым своим спутникам: «Я вернусь!..» Он остался жив, хоть и оглушен взрывом. Жив – а человеку быть на Серой Дороге в собственном теле невозможно, не держит она его…
Его выбросило точно на развороченную немецкую могилу, в мягкую, темную землю, отвратительно воняющую мертвечиной. Кто-то крикнул у него над головой: «Не стрелять! Не стрелять! Это маг!»
Несколько секунд было тихо, а потом кто-то скептически возразил:
– Почем знать, товарищ сержант, вдруг он тоже того? Страхолюдина?
– Нормальный я, – простонал Порошин и приподнялся. Голова кружилась, руки тряслись, но думал он только о том, что надо возвращаться. Как можно скорее – возвращаться.
– Иван Григорьич! Товарищ капитан!
Синичка кинулась к нему, помогла сесть, начала торопливо отряхивать от налипшей земли его шинель, волосы, лицо. И выражение у нее при этом было странное, словно она что-то сдерживала в себе, держала изо всех сил – аж губу закусила.
Порошин перехватил ее руку и улыбнулся:
– Синицына, не мельтеши. Все хорошо, одолели гадов… Принеси-ка мне чаю – крепкого и сладкого. Прямо сюда.
– Так точно. – И Синичка умчалась к фольварку что было духу.
Маг поднял голову, огляделся. В голове у него гудело, как в колоколе, в глазах все еще плавали цветные пятна. А вокруг был мир – настоящий… Ночь уходила, на восточном крае неба бледной розовой кровью наливался рассвет. Первые птицы мирно пересвистывались в роще, а за рощей привычно гремела артиллерия – утюжила укрепления под Кенигсбергом. Из полузасыпанной могилы нестерпимо воняло разложением – если бы посмертник не был привычен к этому запаху, в обморок бы упал. А вокруг могилы с автоматами на изготовку стояли стрелки из взвода Денисова – маг узнал среди них весельчака с сибирской фамилией Седых. Но вид и у него, и у всех остальных был весьма серьезный.
Угрожающий даже вид.
– Нормальный я, – повторил маг и попытался подняться, но быстро передумал и сел обратно на рыхлую землю. Сил не хватало. – А что, вылезло что-то из могилы?
Один из автоматчиков дулом ППШ указал куда-то в сторону. Порошин обернулся: на траве, возле прудика, чуть в стороне от русской могилы, лежали несколько тел в истлевших фашистских мундирах. Тела едва не на куски разодрало автоматными очередями, но крови не было. Мертвяки…
– Еще как вылезло, – горестно сказал Седых. – Думали, не одолеем – весь боекомплект расстреляли, пока завалили покойничков. Товарищ лейтенант теперь с нас головы поснимает…
– А, – сказал Порошин, пригляделся к телам и махнул рукой, – трое только вылезло. Ну и хорошо.
Ответом ему было потрясенное молчание.
Прибежала Синичка с чаем в жестяной кружке – таким сладким и крепким, что он казался густым, как патока. Подошел сам Денисов.
– Отпускайте людей, ничего больше не полезет, – устало сказал Порошин. – Тихо теперь.
– Ясно, товарищ маг-капитан. – Лейтенант снял фуражку, взъерошил в задумчивости волосы. – Вы уж не обижайтесь… Я-то думал, у вас работа – не бей лежачего. Тут допрос, там могилку проверить. В окопе на передовой не сидите, на немцев с автоматом не лезете. А вы… А у вас… Вон у вас какие немцы-то.
И он кивнул в сторону валяющихся на бережку изодранных тел. Заметно было, что Денисова – человека наверняка не робкого десятка – при одном взгляде на них пробирает дрожь.
– Ну, я не каждый день с такими фрицами сталкиваюсь, – честно ответил Порошин. От чая ему стало легче. Значит, можно было возвращаться – иначе он мог опоздать. А этого опоздания он себе бы никогда не простил.
– Синицына! – привычно уже позвал он. – Вот… держи.
Он с трудом – руки тряслись, как у старика – вынул из кармана гимнастерки листок с поименным списком.
– Сохрани. Потом надо будет отнести в архив, может быть, у них остались родственники. Сообщить нужно…
– Зачем вы это мне отдаете?
– У тебя сохранней будет – вот зачем.
– А вы?
Он отвернулся:
– Я возвращаюсь. Они… там они все, уже на Серой Дороге. А им самим пути не одолеть, слабые слишком.
– Как это возвращаетесь?! – Синичка аж подпрыгнула. – Да вы на ногах не стоите!
– Ничего, там этого не требуется…
– Ну и зачем? – тихо спросила она. – Они же все равно мертвые! Какая вам разница, есть они или нет, вы же вчера про них еще ничего не знали, а сегодня…
– Стой. – Он ухватил ее за рукав. – Мертвые себе сами не помогут. Тут живые нужны. И наша с тобой работа, Синицына, в этом и состоит. Ясно? Так что помоги-ка мне, перекинь силу – нужно окно на Серую Дорогу открыть.
– Возвращайтесь, – сказала Синичка тихо. – Ну, пожалуйста… возвращайтесь.
Она едва не плакала, и Порошину горше горького было врать ей в глаза.
– Я постараюсь. Обещаю, Лида. Только не вздумай сама туда лезть, мне не поможешь, а себе навредишь…
Они ждали его в сером тумане – еще сохранившие свой облик, но сделавшиеся уже полупрозрачными тенями. Быстро же у них силы тают… Они стояли рядом, как привыкли за годы, проведенные в «пузыре». Порошин глядел на лица, колышущиеся от вечного ветра Серой Дороги, и больше всего на свете жалел о том, что не может взять этих людей за руки и вывести туда, где они заслуживали быть: к ветру, траве, к разгорающемуся рассвету. К канонаде под Кенигсбергом, к приближающейся Победе.
Но он мог хотя бы не дать им погибнуть последней, необратимой смертью, раствориться в тумане Серой Дороги, не дойти туда, куда самой природой положено уходить всякой душе. Поэтому посмертник протянул руки и велел: «Держитесь и пойдем».
«Слушаюсь, господин штабс-капитан», – ответил непонятно кто из них. Может быть, все сразу.
Прикосновения призрачных рук казались ледяными – от того, что они тянули из него силу. Поначалу это было терпимо, но идти становилось труднее и труднее, и через некоторое время уже каждый шаг требовал от Порошина величайшего напряжения сил. Но он все равно вел их за собой – медленно, упрямо, неостановимо, уходя все дальше во мглу посмертия. Остановился только тогда, когда понял, что не ощущает больше ни ветра Серой Дороги, ни самого себя. Он зашел так далеко, как только смог. Дальше им идти самим – но теперь они дойдут точно.
Тогда он остановился и отпустил их.
– Иван Григорьевич! Товарищ капитан! Иван Григорьевич!
Порошин с трудом вынырнул из забытья. Здесь было так холодно, что если бы у души были ресницы – на них бы точно намерзли сосульки. От холода он не чувствовал ничего, кроме страшного желания уснуть, но голос мешал ему. Беспокоил. Звал.
– Товарищ капитан!
В густом сером тумане впереди что-то мерцало – светлое, теплое, живое. Кто-то искал его… ах, да. Помощница. Сержант Синицына, Синичка. Глупая птица, я же тебе не велел сюда соваться! Ты же сама не найдешь дороги назад, пропадешь, зачем…
– Товарищ капитан, где вы?
Порошину страшно хотелось спать, но он не мог снова провалиться в беспамятство. Почему она не опоздала на час-другой?.. А теперь ему придется вставать. Опять вставать и опять вести за собой кого-то – только не к смерти, а к жизни, потому что без него эта живая душа здесь потеряется. Не найдет дороги назад, растворится в тумане – так же как и он сам. Больше нельзя было уснуть. Нельзя было оставить ее без помощи – ведь она пришла за ним.
Порошин поднялся с третьей попытки. Кое-как сделал шаг, другой, почувствовал легкое дуновение холодного ветра на лице. Ох, как же хочется снова упасть… Он сделал еще шаг, покачнулся, остановился – но потом через силу двинулся вперед.
Навстречу теплому, трепетному, живому огоньку искавшей его души.
Сергей Анисимов 1943 дробь 2013
Степан перекинул последний из тумблеров в положение «выключено» и только тогда позволил себе откинуться на спинку сиденья. И вздохнуть, насколько мог глубоко. Болело все: каждая мышца в теле, каждая связка, каждый сустав. Спина комбинезона промокла насквозь, нательное белье тоже, и сидеть было не просто неприятно, а буквально стыдно – будто он обмочился.
– Степа! Степа! Цел?
Механик со своим парнем наконец-то сдвинули фонарь и теперь подхватили Степана в четыре руки, помогли приподняться. Спина изогнулась, и боль стала настолько яркой, что не сдержался и застонал, опустив веки.
– Ранен? – ахнул механик. – Вовка, санитарку!! Летучку сюда, живо!
– Не… – сумел слабо отозваться Степан. – Не надо летучку… Я не ранен, цел. Просто… Как избили всего…
Его уже выдрали из кабины, спустили на крыло. На воздухе стало легче. Голову обдуло теплым, не горячим. Здесь были запахи – настоящие, живые. Пахло летом, цветами, горькой степной травой. Дымом, бензином, горячим маслом от машины тоже все еще пахло. И сгоревшим порохом. И вонючим по́том пахло – от него самого. Но вокруг все-таки уже была не только смерть. Вокруг были люди. От этого сразу стало легче.
Механик дал попить теплой воды из тяжелой, почти неподъемной фляги. Забрал, посмотрев исподлобья, и тут же ушел. Степан сел прямо в траву, в метре от «Лавочкина». Двое рядовых из батальона аэродромного обслуживания уже забрасывали машину связками веток, еще один бегом разносил пары «каблуков» под все три колеса, как положено. Остывающий истребитель потрескивал и будто вздыхал в метре за согнутой спиной – это было отлично слышно. Подождав с полминуты, Степан не выдержал, повернулся.
Нет, не дотянуться. Пришлось подняться, зажмурившись, чтобы не застонать опять. Боль уходила из тела медленно, и на смену ей приходило головокружение – но сил уже все-таки чуточку прибавилось. Он потрогал самолет вытянутой на всю длину правой рукой, за предкрылок, и снова ощутил, как тот устало и тяжело вздохнул под его пальцами.
– Спасибо, родной… – негромко, чтобы никто не услышал, произнес Степан. Он не боялся механика и оружейников, они были свои ребята и не станут смеяться, – но это было свое. Совсем свое, не для чужих ушей.
В этот момент подошел комэска.
– Цел? – буркнул он. – Вижу, что цел. И то хорошо, и то хлеб… Сильно задело?
Степан обошел «Лавочкин» по дуге, зашел со стороны левой консоли крыла, посмотрел. Комэска двигался прямо за ним, повторяя его маршрут ровными, плавными движениями, совсем как в небе.
– Ага, ага… Сам вижу. Вася! Чего скажешь?
– Да чего там… – Громадный мужик в замасленном, грязном комбезе взъерошил волосы пятерней. – Инженер посмотрит, конечно. Но, я думаю, за ночь справимся. Две дырки всего.
– Всего…
Степан произнес это машинально и тут же замолчал, но комэска уже перевел на него взгляд.
– Вот именно, всего. Могло быть хуже, много хуже. До самой железки хуже, понял?
Он знал это и сам, не маленький. Поэтому кивнул. Подождал, ожидая каких-то других слов, не дождался и спросил сам:
– Женька – все?
– Все, – подтвердил капитан. – Я сам видел, как он в землю ушел. Парашюта не было.
Степан помолчал, разглядывая носки своих ботинок. Грязные, обметенные желтой пыльцой.
– Трое за день у нас одних. Двое безвозвратно, и Изька неизвестно когда в строй вернется. И вернется ли… Комэска махнул рукой, на его лице были усталость и злость. – Зато сбиваем, да. И мы сбиваем, и они сбивают. Жизнь потом счета подравняет. А Женька на тебе. И будет на тебе, пока кому-то другому долг не отдашь.