– Трое за день у нас одних. Двое безвозвратно, и Изька неизвестно когда в строй вернется. И вернется ли… Комэска махнул рукой, на его лице были усталость и злость. – Зато сбиваем, да. И мы сбиваем, и они сбивают. Жизнь потом счета подравняет. А Женька на тебе. И будет на тебе, пока кому-то другому долг не отдашь.
Не сказав больше ни слова, комэска ушел. На ходу его шатнуло, но он удержался на ногах, не замедлившись ни на секунду. Степан и остановившийся позади него механик поглядели капитану вслед, потом друг на друга. Счет…
– Не, Вася, никого в этот раз. Меня вот, едва…
Он не договорил, но механик и так почти все понял из прозвучавшего. Третий воздушный бой за день. Почти сухие баки, пустые в ноль патронные ящики обеих пушек. Две пробоины от пуль крупнокалиберного пулемета в плоскости – это их удар он почувствовал в воздухе всем телом. Едва не оглохнув от звона и решив уже на одно мгновение, что все, что вот оно. В него давно не попадали… Но одного за день он все же сбил – новый «Хеншель-129» с тяжелой скорострельной пушкой под брюхом. Утром, в первом сегодняшнем вылете. Когда комэска говорил с ним еще другим голосом. Когда Женька был еще жив.
Женька… Младший лейтенант Евгений Лукин, его ведомый, проживший в небе три дня, неполные 14 вылетов. Вторая смерть в эскадрилье с утра… И далеко не вторая в полку.
Полк дрался страшно, насмерть. Насмерть дралась истребительная авиационная дивизия, вся их воздушная армия, насмерть дрались фронты. Это была Курская дуга. Огромная, бескрайняя степь, от горизонта до горизонта затянутая дымом, покрытая всполохами артиллерийских выстрелов. Здесь намертво сцепились сильные и умелые бойцы, черпавшие свои силы в гордости и злости. Воздушное сражение началось три дня назад, но от полнокровного полка за эти дни осталось чуть больше половины машин, и едва-едва лучше было с людьми. Зато впервые за долгое время, за годы, у них ни у кого не было ни малейших признаков обреченности, затаенного страха поражения.
Страх смерти был – они жили с ним каждую минуту. Страх сгинуть в бесшумной вспышке, которой кончится мир в ту секунду, когда сбитый врагами «Лавочкин» врежется в землю. Страх остаться инвалидом, потеряв ноги, руки, кожу. Страх попасть в плен, выпрыгнув из пылающего кокона, – что делают немцы с пленными летчиками-истребителями и штурмовиками, знали все. Страх подвести друзей, потерять по глупости новенькую машину и остаться «безлошадным» на замену, в ожидании ранения другого пилота. Страх проиграть очередную схватку над степью с таким счетом, что полку будет уже не оправиться, что следующий удар немецких штурмовиков по позициям противотанкистов останется безнаказанным…
Все это было, все это сжирало крепких и сильных мужчин заживо, даже самых смелых. А вот страха настоящего, большого, необратимого поражения, страха того, что страна может проиграть войну, – этого уже не было. Это уже ушло. Впервые они дрались с немцами на равных или почти на равных. Да, теряя пока больше, чем сбивая. Латая раненые машины и снова вводя их в строй. Ежедневно пополняясь «россыпью», ежедневно оглядываясь: бросить в бой совсем-совсем зеленых сержантов из училищ, с их четырьмя-пятью часами налета, или выдержать еще один день, еще вылет.
Вылеты… В первый день их было четыре. Во второй – шесть. В третий, сегодня, – пока пять. Степан поднял голову на ноющей шее и посмотрел на небо. Белое, раскаленное до сих пор. Солнце едва начало склоняться ниже, но до заката еще далеко. Сколько вылетов будет сегодня? Один, два? Сколько он еще выдержит?
За три дня они все, выжившие, дерущиеся, потеряли по пять-шесть килограммов веса, и крупному, тяжеловатому Степану это было особенно тяжело. Он не был похож на летчика-истребителя, какими их показывали в довоенных фильмах и изображали на плакатах. Он был большим, сильным физически, довольно медленно думающим. Зачеты по материальной части, по штурманской подготовке и радиоделу каждый раз – в аэроклубе, в училище и затем в запасном полку – сдавал с трудом, иногда буквально под угрозой отчисления. Выручало то, что Степан Приходько был действительно отличным пилотом и вдобавок очень и очень хорошо стрелял. Как это может сочетаться, оставалось тайной и для инструкторов, и для старших товарищей, и для самого Степана. Но факт есть факт. Он не «преображался в кабине истребителя», как ляпнул когда-то автор дивизионной многотиражки, вовсе нет. Оставался таким же большим и неторопливым в движениях. Но этих движений в тесной кабине истребителя как раз хватало, чтобы уводить хвост своей машины из-под вражеской трассы. Чтобы надежно прикрыть ведущего своей пары. Чтобы занять выгодную позицию для стрельбы самому и успеть дотронуться до гашеток, прежде чем вражеская машина уйдет в сторону или вниз. Он мазал, но мазал не каждый раз, и, начав воевать в ноябре сорок второго года, к лету сорок третьего накопил в летной книжке вызывающий достаточное уважение перечень достижений: успешных боевых вылетов, воздушных боев, вражеских машин, сбитых в группе, а теперь и сбитых лично.
Наград у лейтенанта Приходько было немного: ровным счетом один орден Красной Звезды. Багровая эмаль на верхнем луче надкололась, и Степан боялся, что отвалится, но продолжал носить орден не снимая. Еще у него была медаль «За оборону Сталинграда», которой завидовали молодые летчики, хотя застать он успел буквально сам конец сражения, – полк вывели на переформирование, как у них говорили, «после сладкого»: после счастливого периода почти безнаказанной охоты за транспортными машинами над снегами. То есть Степан не застал вылеты на прикрытие переправ, на Мамаев курган, на Тракторный завод, – страшнее чего, по рассказам старожилов полка, пока не было ничего. Тогда он летал всего лишь сержантом, ведомым второй пары звена, – и «два в группе», оба транспортники, были предметом его гордости. Над Керчью он не сбил никого, хотя в паре потопил боевой катер, что ценилось очень высоко, но боев провел много и к моменту расформирования так называемой «Геленджикской группы» считался уже «не зеленым».
Сейчас, к середине 1943 года, лейтенант Приходько был уже по-настоящему бывалым летчиком, с орденом, – но первые сбитые лично: вчерашний «Хейнкель» и сегодняшний «Хеншель», уже не слишком его радовали. Вероятно, больше устал. До ручки, до пустоты. За три дня.
Как раз в тот момент, когда отупевший от усталости, так и сидящий под простреленным крылом «Лавочкина» Степан продумывал эту мысль, подошел командир звена. Обычно бывало наоборот: сперва после вылетов своих ребят обходил он, а за ним уже – комэска.
– А-а, Степа… – ровным голосом протянул старлей. – Ничего-ничего, сиди. Как ты?
Командир звена с кряхтением опустился рядом и глубоко вдохнул свежий, сладкий воздух.
– Живой. Самого задело?
– Нет. Просто голова кружится.
– Ел днем?
– Не… В рот не полезло. Только компота попил.
– Знакомо… Это неправильно, конечно, но я тоже не смог… Степ, я знаю, о чем думаешь. Винишь себя?
– Нет, – неожиданно для самого себя ответил Степан. – Знаешь, не виню. Он любого из нас мог съесть. Мог меня, мог его. Выбрал его.
– Хорош был, гнида, – не мог не согласиться командир. – Смотри, он убил Женьку, зацепил Филиппа, хотя и мельком. Зацепил тебя. Зацепил Саню, причем с большой дистанции, уже под конец свалки. Но зато так, что в сантиметре от тяг одна из пуль прошла: я вот только что ходил смотреть. Мог и его сбить! А сам ушел без единой дырки, и ведомого своего прикрыл. Треть ящика, наверное, на отсечку потратил, не пожалел. Но увел его, хотя того качало, ты видел как.
– Не, не видел, – почти равнодушно ответил Степан. – Я на Женьку смотрел. Все надеялся где-то рядом парашют разглядеть.
– Не видел… – снова вздохнул старший лейтенант. И невпопад заметил: – Доктор говорит, Изьке ногу почти наверняка отрежут. Сходим вечером, если его в дивизию не увезут?
– Сходим… Будет еще вылет, а?
Командир посмотрел на солнце, и Степан скопировал его взгляд, как брат-близнец.
– Может, и так. Твой как?
– Две дырки в левой плоскости. Наверняка какая-то из нервюр в щепки, меня потряхивало на посадке. Вася сказал – за ночь сделают.
– Это хорошо…
– Хорошо, – согласился Степан. – А сейчас на чем тогда?
– Ну… – командир звена пожал плечами, с тем же кряхтением приподнялся. – Я думаю, дадут чего-то. Оконечный на день, почти наверняка, чего уж жалеть.
– А куда?
– Куда, куда… Раскудахтался! Куда прикажут. Новость это для тебя?
Степан покачал головой, для разнообразия молча. Новостью слово «приказ» для него не было уже довольно много лет. Между прочим, дольше, чем для многих.
Родился Степан Приходько в городе Антрацит Луганской области, в семье рабочих. Отец был шахтер, и его старший сын наверняка тоже стал бы шахтером, как и почти все в их краях, – но в 1932 году отец переехал в Москву. По приглашению: участвовать в разработке технического задания на первую очередь строительства метро. А через год, освоившись, вызвал к себе семью. Уже в столице Степан окончил семь классов, а затем и ФЗУ, стал «мастером кабельных линий» и как раз угодил на проходку Горьковско-Замоскворецкой ветки, которая пришлась на третью очередь строительства. Тянул кабель, монтировал многосложные коробки и щиты, с улыбкой размазывал по лицу грязь, которая была совершенно не хуже, чем угольная пыль в штреках оставшейся далеко позади шахты на окраине маленького украинского городка Антрацит, который великий русский писатель Чехов только с большого похмелья мог назвать «Донской Швейцарией».
Аэроклуб был сначала «без отрыва от производства», потом с «частичной занятостью». И эти годы он до сих пор вспоминал как самое лучшее время своей жизни. Вспоминал с тоской, которую пережигал в злость перед каждым боем, перед каждым вылетом. В злость на тех, кто заставил его бросить любимое дело, бросить учебу, книги и подняться в небо не для счастья, а чтобы убивать и быть целью для врагов – гораздо более опытных убийц, чем он сам.
Но родители, школа, ФЗУ, «Метрострой», аэроклуб, училище и запасной полк последовательно вколотили в Степана понимание смысла слов «приказ» и «надо» так глубоко, что глубже некуда. Под землей приказ значит не меньше, чем на высоте, можете не сомневаться. Так он вырос и таким оставался с той минуты, как вышел в первый настоящий боевой вылет, – только злее становился. И все его страхи не могли иметь ровным счетом никакого значения, именно потому, что «приказ» и «надо». Он не лучше других сам и не больше других жить хочет. Родина дала Степану все, о чем молодой парень мог только мечтать. Два сбитых им лично вражеских самолета – бомбардировщик и штурмовик – не окупили этого даже на четверть. Но еще раз: он был хорошим пилотом и мог надеяться пополнить счет еще одним, двумя или даже большим числом врагов, прежде чем собьют его самого. Если же не собьют, к концу недели он будет командиром звена. С двумя или тремя «молодыми» за плечами. Моложе погибшего сегодня Женьки.
– К штабу. Формуляр заполнять, – даже не скомандовал, а позвал его старший лейтенант. – Пошли, хватит сидеть. Покурим, компоту попьем, а?
Поведя плечами, Степан поднялся с насиженного места, бросил еще один взгляд на свой поврежденный «Лавочкин» и, кивнув механикам и хлопочущим над машиной оружейникам, двинулся за командиром.
Штаб на их полевом аэродроме был – одно название. Точнее, штаб был: несколько блиндажей, в которых работали с бумагами, с радио и всем таким, о чем лейтенант Приходько имел очень смутное представление. В просторечии же они называли «штабом» несколько самодельных скамеек и столов на краю довольно густой рощи, защищавшей от солнца и особенно – пыли. Здесь не стоял часовой, зато всегда можно было встретить отдыхающих в короткие промежутки между вылетами летчиков и свободных от работы техников. Стояла бочка с песком, ходила по кругу початая пачка хороших папирос. На отдельно стоящем столе монументально высился бак со свежим, ароматным компотом и второй – с чистой водой. И еще здоровенным гвоздем был прибит к древесному стволу дневной выпуск «Боевого листка 13-го Сталинградского ИАП», с очередными именами и с очередными индексами: «Штурман полка капитан ЖУКОВСКИЙ сбил фашистский истребитель «Ме-110»! Слава герою!», «Командир звена сержант МИКЕЛИЧ сбил фашистский пикировщик «Ю-87»!…». Отдельно висел листок с именами погибших вчера; день сегодняшний был еще не закрыт… И карикатура: согнувшийся в поясе, присевший от испуга Гитлер в ужасе схватился за фуражку, – та вот-вот слетит оттого, что у него встали дыбом волосы. Он смотрит на толстого Геринга в расстегнутом мундире, которому вырисованный сияюще-красным цветом советский летчик в шлемофоне со звездой, ухмыляясь, каблуком вбивает в задницу авиационную бомбу. Нарисовано было здорово – почти в стиле Кукрыниксов.
Встав слева от комэски, Степан заполнил, наклонившись над столом, нужную форму, подал адъютанту полка, не оторвавшемуся от заполнения журнала, но кивнувшему. Отошел, чтобы не мешать остальным.
– Степ, садись. Курни вот…
Лейтенант подвинулся на скамейке, прикурил папиросу от своей, подал. Степан благодарно кивнул и сел рядом. Петр Гнидо был ниже его ростом, раза в полтора уже в плечах и выглядел, в общем, заметно старше своего возраста. На лице залегли глубокие морщины, глаза запали, нос заострился. Но именно на него хотели быть похожими все они, включая самого Приходько. Земляка, в равном звании, – но далекого от результативности лейтенанта Гнидо, как от Луны. Сам он не был еще даже командиром звена – а Петр уже который месяц командовал эскадрильей, носил Золотую Звезду и полную грудь орденов. За 12 лично и 6 «в группе» сбитых, причем из них – ровно половина истребителей. Гнидо был бывшим фельдшером. Войну он ненавидел даже больше, чем все остальные.
– Как это было?
Отпив компота из щербатой кружки, переданной слева, Степан негромким, ровным голосом рассказал, как прошли вылет и бой, как сбили Женьку.
– Не в нашу пользу… Но не всухую, уже хорошо.
Петр был без преувеличения блестящим истребителем, но с начала сражения, проведя уже несколько боев, он не сбил ни одного немца. Последних двух – еще над Мысхако, в апреле, причем в один день. Ему было не легче, чем остальным. Каждого сбитого они брали кровью, и было понятно, что так будет всегда. Немец – слишком серьезный и умелый противник, чтобы с ним когда-либо было легко.
– Так, бойцы! Отдохнули?
Они все вскочили со скамеек.
– Товарища майор, личный состав…
– Вольно. Слушай приказ!
Майор Наумов был некрасивым полноватым мужиком с усталостью на лице, которая не сочеталась с его четкими, энергичными движениями. Бывший летчик-инспектор по технике пилотирования всей их 201-й дивизии. Старше всех их, командир полка в 27 лет. Блестящий истребитель, 12 лично и 5 «в группе», почти как у Гнидо. Продолжающий вылеты.
– …вторая пара – лейтенант Приходько и старший сержант Жигулев. Степан, возьми «десятку», ее уже опробовали. Задача – прикрытие авиаразведки, выполняемой одним самолетом 10-го ОРАП. Пойдет «Ил-2», а маршрут ближний, так что будет легко…
Степан чуть не сплюнул – он очень не любил, когда так говорили.
Достав планшеты, все записали поворотные точки, на ходу просчитывая в уме минуты.
– Вылет в восемнадцать двадцать, сбор у машин – в восемнадцать ноль пять. Пока отдыхайте. Петя, идем-ка со мной, разговор есть…
Майор и лейтенант ушли, остальные остались. Комэска посмотрел со своего места искоса, не сказав ничего. Шестой вылет за день… Будь ты три раза метростроевцем, такая нагрузка сжирает силы, как мясорубка. Как он сможет драться?
Степан поднялся, зачерпнул еще компота и с жадностью вылил мутную пахучую жидкость в себя, как топливо в бак. Время еще было, но машина чужая, и он решил пойти к ее механику, поговорить.
Тот при виде лейтенанта Приходько не кивнул, а откозырял, что польстило, – а дальше коротко и толково рассказал про «десятку». Уже дважды поврежденную с начала операции, но оба раза легко, – что позволяло быстро возвращать ее в строй. Летавшему на «десятке» сержанту чуть поцарапало кожу на тыльной стороне ладони пулей винтовочного калибра, с земли. Это не считалось ранением и выглядело скорее как ожог, но комполка решил, что на сегодня с парня довольно. Что ж, его право. Командиром майор был жестким, но хорошим, и жаловаться смысла не было даже самому себе. Понятно, что разведчика надо было хорошо прикрыть даже на коротком маршруте, – одиночный «Ил-2» будет выглядеть соблазнительно для любого немца, на чем бы тот ни летал. А над Курской дугой в воздушные бои лезли не только истребители, – бомбардировщики и штурмовики тоже, примеров хватало.
К удивлению Степана, его пришли проводить оба командира – звена и эскадрильи. Капитан коротко буркнул пару напутственных слов в том смысле, что «прикрывать в вылете командира полка – это не только высокая честь, но и большая ответственность», помог подогнать лямки подвесной системы чужого парашюта. Сержант с «десятки» молча стоял рядом, переживая, баюкая замотанную узким бинтом ладонь. Трехминутный разговор над картой, – точнее, не разговор, а еще один раунд инструктажа. Минутный – с новым ведомым. Старший сержант тоже не был новичком – три сбитых в группе, ни одного лично. Две вынужденных посадки, шрам на боку. Они знали друг друга не первый месяц и были, в общем, ровней. На сержанта можно было положиться, – не струсит, сделает что может, а дальше – судьба. Можно было на-деяться, что примерно так думает комполка о самом Приходько.
– Давай, удачи.
– К черту! – с чувством ответил Степан. Задержался на секунду, щелкнул машину щелбаном снизу по плоскости, по самому кончику луча красной звезды. У большинства был какой-то свой маленький, иногда тайный ритуал или прием перед вылетом. У него – вот такой, простой.
Кабина «Ла-5», привычные приборы. Прямо под панелью радиостанции РСИ-4ХФ по серой краске чем-то острым были выцарапаны три звездочки в ряд. На счастье? На удачу? Сбить на этой машине троих, а самому уцелеть? Одна из секций фонаря оказалась посветлее, чем остальные, – заменили в последнем местном ремонте. Все остальное – родное и привычное.
Степан вздохнул и занялся делом. Руки двигались автоматически – это было одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что означало, что он освоил машину как положено, о чем Степан и так знал. Соответственно, на земле можно концентрироваться не на последовательности необходимых для подготовки к полету действий, а на маршруте. А в воздухе – не на пилотаже, а на наблюдении и стрельбе… А вот плохо… Плохо, потому что концентрироваться все равно не удавалось. Мешали усталость и мурашки ожидания опасности, колющие кожу.