Ольга уже переключилась на что-то другое, когда Игнат спросил: а что подруга прошептала ей на ухо, когда уходила? Та не сразу сумела вспомнить; видимо, ей запомнилось из вечера иное. Но когда вспомнила – это сразу отразилось у Ольги на лице как тень. Говорить она не хотела, и Игнату пришлось настаивать. Было утро, они сидели на ограждении у входа на ювелирную фабрику, в дирекцию которой Ольгу распределили на «как бы практику», чтобы была запись в зачетке и личном деле, – и вокруг было тепло и ветрено. Когда девушка все-таки ответила, Игнат решил, что ему послышалось, что помешал ветер и шорох идущих мимо ног. Попросил повторить. «У тебя все новые друзья такое быдло? Ну, ладно, развлекайся», – вновь процитировала Ольга, уже не так смущаясь. – «Во дает Инка, а?»
Игнат покивал и почему-то задумался очень глубоко, поэтому прощание получилось скомканным. Впрочем, Олька выбежала со своей «практики» минут через тридцать, решив, что он ждет ее, и была польщена – поэтому все вышло даже хорошо.
Кто такие «быдло», все они отлично знали. Те, кто встают в шесть утра, чтобы сесть в метро или электричку и ехать на службу, не способную их прокормить, – это быдло. Те, кто учится на инженера такого или сякого, на офицера, на учителя или врача, – это быдло в еще более высокой степени. Быдлом были люди, которые не уступали дорогу его «Мерседесу SLK», когда Игнат подъезжал к парковке Академии, торопясь ко второй паре. Которые едут летом в Анапу или Варну, а копят на это вообще весь год. Которые служат в засранных российских ВС, кроме, возможно, Московской роты почетного караула, о которой ходили очень и очень интересные слухи. Соответственно, Инна, конечно же, все перепутала. Но это почему-то не доходило сразу, приходилось себя уговаривать.
– Приходько, ты чего такой смурной? – спросил его Богдан на следующий день, когда они сидели на скамейке в Александровском саду, глядя на проходящих мимо девушек, каждая вторая из которых с нетерпением ожидала, когда с ней начнут знакомиться.
Игнат объяснил, хотя и не очень внятно, и Богдан поднял его на смех. Они, в общем, не были друзьями, просто приятелями через отцов, но так сложилось, что в Академию их устроили вместе, попали они в одну группу и теперь довольно много времени проводили в одной компании. Вообще Игнат не оценивал одногруппника слишком уж высоко. Его немного раздражало, что Богдан не понижает голос, когда говорит «сраная говнорашка» в беседе – пусть среди своих, но на людях, при незнакомцах. И что он часто излишне рискует другими способами. По его мнению, это не было признаком большого ума. Понятно, что отцы отмажут их от чего угодно, но если хамить менту, то могут сначала искалечить, а уже потом дойдет дело до звонков с самого верха, увольнения с позором и всего прочего, что бывает, когда гавкаешь на патриция. Потом. А если хамишь просто прохожему, то можно успеть не добежать до дверей ночного клуба с их охраной. И так далее.
Еще Богдан вставлял в разговор ломаные украинские слова, хотя родился в Москве, а в Украину за последние годы съездил только на большой юбилей кого-то из родственников, на кого отец очень сильно рассчитывал в своем бизнесе. «Як вас звати?», «минулого тижня» и «кляти москали!» в его устах звучали глупо, по-детски. В разговоре с настоящими украинцами, знающими язык, он, кстати, их в речь не вставлял, но любил выпендриться перед всеми остальными.
Игнат считал, что Богдан рискует в итоге доиграться, – и поэтому не собирался в этом участвовать, когда такое случится. Парню было что терять – его отцу принадлежал очень большой кусок российского газа, который «мечты сбываются», а семейству в целом – четверть энергетики России и Украины, вместе взятых, как в давние времена. Несколько лет веселой жизни в Москве в ожидании диплома, который сделает его начальником тысячи человек и хозяином сотен миллионов евро, можно было и потерпеть. Не стоит демонстрировать окружающему миру свое классовое превосходство столь явно. Нарвешься на дороге или на улице на человека, которому все равно, какая у тебя фамилия и кто твои папа и дядя, – и будешь потом сочувствующему следователю рассказывать что-нибудь интересное. На кавказца или на «русского фашиста», например, нарвешься, в первую-то очередь. На фиг, на фиг…
Богдан не подвел в том самом отношении, про которое Игнат подумал, – сразу предложил собрать команду ребят, взять эту сучку за уши на выходе с ее драного университета, запихать в машину и, отвезя куда-нибудь подальше, показать, где раки зимуют. Чтобы поняла и осознала по самые гланды, на кого можно рот разевать с ее пролетарским статусом, а на кого не стоит. Кстати, сразу предложил свой «Ленд Ровер», куда можно было и дюжину таких запихнуть. Его машину почти не останавливали в отличие от машины Игната: в последний раз права выкупать обошлось довольно дорого, и отец показал ему кулак. А если и остановят – флаг им в задницы. По звонку папам – и через десять минут те же менты будут им дорогу мигалками освещать! То ли к сауне, то ли прямо к лесочку, где землю копать полегче. «Представляешь, как эта шлюшка офигеет?»
Игнат подтвердил, что представляет, от помощи веселого приятеля отказался, но задумался еще больше. И с утра поехал в тот самый университет, где Инна, по ее словам, училась: «на Вернадского, но для лохов». Зашел в деканат спросить про нее. Там работал только один кабинет, и в нем парня довольно грубо и довольно далеко послали. Подключать папу к решению этой сиюминутной проблемы непосредственно из его Эмиратов было глупо, а сам он нужных телефонных номеров не знал. Можно было бы плюнуть и забыть или заставить себя запрезирать красивую девушку заочно, но та вдруг сама вышла ему навстречу в коридоре своего МИТХТ, прямо у выхода через «вертушку». И была она еще красивее, чем в первый раз. Может быть, потому, что было светло.
Игнат попытался довольно вежливо и корректно объяснить Инне, зачем он пришел, перевести все в нормальный дружеский разговор, в какой-то подход к флирту, предложил подвезти куда ей надо, но… Девушка действительно не выпендривалась, когда назвала их быдлом. Она действительно так считала. Для нее люди его круга были никем, плесенью. Не-быдлом с ее точки зрения, оказывается, были люди, которые что-то делают руками или головой или и тем и другим поровну. Обсуждать это она не собиралась, аргументировать свою маргинальную точку зрения – тоже. Просто коротко и четко очертила ее, убедилась, что дошло, спокойно улыбнулась и пошла дальше, помахивая белой сумочкой.
И вот теперь Игнат все сидел и вспоминал это, глядя на заставку компьютерного «рабочего стола», забитого ярлыками игр и папок с фильмами и музыкой. В углу сиротливо желтел единственный ярлык, имеющий отношение к учебе: архив с купленными на первом курсе готовыми рефератами по всем предметам.
Надо было заставить себя забыть, не думать об этом бреде, но не срабатывало ничто, даже шлюхи. Получить час безопасного, промывающего мозги удовольствия в Москве стоило три тысячи рублей. Раза в три дороже – если знакомиться в клубе, с теми же профессионалками, но создающими видимость развлечения, что чуть более интересно. Это были деньги, которые можно было не считать совсем, – кредит Игната по своей карточке на «младшем счете» отца имел заметно большее число знаков. Но это не помогло вообще ни на чуть-чуть. Инна не выходила из головы, что бы он ни делал с выбранной девкой – и за эти деньги, и за следующие. Водку и «горилку», как и все крепкое в целом, Игнат не любил, хотя это заставляло приятелей посмеиваться. Пиво помогало совсем чуть-чуть. Компьютер чуть лучше, если увлечься. Поэтому он его и включил. На «обоях» рабочего стола была картинка с рекламы какой-то прошлогодней стрелялки: закованный в броню рейнджер идет по Красной площади, разбрасывая ногой обгорелые листовки с хаотичным набором русских букв. Впереди выгоревший провал ворот в Спасской башне, на заднем плане сплошной дым. Впервые эта привычная картинка заставила поморщиться. Что-то такое мешало воспринять ее нормально, как прикол, – причем что-то незапомнившееся, хотя и недавнее. Это было странно, и это раздражало, поэтому Игнат перестал пялиться в экран и ткнул курсором в иконку браузера.
В «Живом Журнале» было скучно – лето. В «Одноклассниках» тоже. Лента была сверху донизу забита новостями типа «Такой-то считает„классной” такую-то фотографию!» Какое ему было дело, кто там что считает? Или кто поставил ему «5+» за фотографию за рулем серебристого «SLK»? Впрочем, он посмотрел. Три четверти «гостей», проголосовавших за последнее фото, – незнакомые девки. У половины попонки из органзы спущены ниже лифчиков; у половины сразу на заднем плане пляж и пальмы, а на переднем – те же сиськи. На лице написано, чего именно им надо от него, мальчика в спортивном «Мерседесе», с названием правильного учебного заведения в нижней строчке профиля. Не будущего химика, физика, программиста, врача или инженера, а будущего хозяина этих самых химиков, врачей и инженеров. При встрече с которым те будут уступать дорогу.
Морщась от раздражения, Игнат вышел из «Одноклассников» и ткнул курсором в иконку игры, которая точно отвлечет его на час или три. Заставит забыть красивое лицо этой суки, посмевшей так спокойно счесть себя выше его.
Пискнул динамик, экран мигнул и развернул яркую заставку с набирающим высоту «Хейнкелем» на фоне пылающего с носа до кормы авианосца. И в эту секунду Игнат вспомнил все, что ему приснилось ночью. И, не сдержавшись, закричал в полный голос.
* * *Степан проснулся, как только его тронули за плечо. Было 4:10 утра, чуть более часа до восхода солнца. Ребята негромко переговаривались, одеваясь. Он по очереди просунул руки в рукава комбинезона, застегнул пуговицы на груди и, чертыхаясь, наклонился зашнуровать ботинки. Первый из вышедших уже прикуривал папиросы для всех и выдавал их выходящим из землянки по одной. Степан оказался последним, и ему сразу подумалось, что это нехорошая примета. Не из самых худших, но нехорошая.
Вода в умывальнике была холодная, но согнать сон с лица и почистить зубы вполне годилась. Чай не бриться. Бриться с утра ни один летчик в здравом уме не станет – разве что погода бесповоротно плохая, и шансы на вылет отсутствуют. Только с вечера: можно до ужина, можно после. Как молодожены.
– Степ, ну давай уже!
Его опять ждали, и Приходько заторопился, заканчивая собираться. Впрочем, долго ли? Ремень на все дырочки, портупею с тяжелой кобурой – из-под подушки и на задницу, планшет через плечо. Причесываться Степану не требовалось – за пару дней до начала сражения он постригся у полкового парикмахера «под ноль» и теперь выглядел почти как Григорий Котовский.
Завтрак был плотный: два яйца вкрутую, здоровенный кусок конской колбасы, овсянка, хлеб с маслом, на выбор – чай или какао. Так и должно быть, когда ешь с аппетитом один раз в день. Подавальщицы бегали, не поднимая глаз, с полными подносами в руках, среди шепота трех десятков мужчин, не обращающих на них ни малейшего внимания. Плотная ткань закрывала все щелки окон барака, но было ясно – уже скоро начнет светать.
Степан влил в себя вторую кружку чая, едва ли не на четверть досыпанную сахаром, вытер выступивший на лбу пот и побежал за остальными, придерживая колотящиеся о бедра кобуру и планшет. И опять оказавшись замыкающим.
– По-о-олк, смир-р-н-ня!
Капитан оглядел строй своим знаменитым «бычьим» взглядом исподлобья, все равно плохо различимым в сумерках, и быстрым шагом направился отдавать рапорт.
– Товарищ командир полка, личный состав тринадцатого истребительного Сталинградского авиационного полка построен! Заместитель командира полка, капитан…
– Ох, круто сегодня будет… Чую я, угадай чем…
Степан покосился на соседа по строю с неудовольствием. На построении не болтают, разве что ты совсем дурак.
И вот именно тут, в самый неподходящий момент, его будто стукнуло по голове мягким и тяжелым. Он вспомнил, почему ему было так тошно спросонья. Ни при чем был немецкий разведчик, летавший над ними кругами почти полчаса и скинувший наугад в темноту пару мелких бомб, – этот как прилетел, так и улетел, тревогу по полку объявлять не стали, и тратить патроны на бесполезную стрельбу в небо не стали тоже. Но потом снился ему такой жуткий бред, что страшно вспомнить, и ни с кем не поделишься, потому что сразу к замполиту или в лучшем случае к врачу.
И правильно, каким бы «своим» ты для всех ни был – потому что никто не должен терпеть во фронтовой части антисоветскую агитацию даже в формате «А вот мне, ребята, такой сон приснился!» Ага, про то, что снова появились настоящие буржуи, как до революции! Буржуи, у которых рестораны сплошь в хрустальных люстрах, а пальцы в перстнях, которые могут без опаски бить наотмашь по роже рабочего человека, а городовые их охраняют!.. И про то, что братские народы России и Украины не просто разошлись в разные стороны, а стали почти врагами. И если про первое можно было подумать, что приснился сон «про старый режим», навеянный прочитанными раньше книгами и брошюрами об «угнетении рабочего класса», то что думать про второе? «Кляти москали» – это что? Откуда?
Степан почти покачнулся в строю – так, что оглянулись с боков и кто-то ругнулся шепотом: «С ума сошел, пить столько?» Вспомнил светящийся прямоугольник перед собой – узкий, но яркий, сияющий цветами неба и земли, что мелькают снизу и с боков, когда маневр самолета заворачивает мир в спираль. И потом все меняется, и ты видишь тот же самолет сбоку и тут же спереди, как он проносится почти через тебя. Этот же, твой – но на самом деле чужой, вражеский самолет, с квадратными крестами на плоскостях и фюзеляже, раскрашенный желтым и черным. «Мессер». Ох, это что же… Ему что, приснилось, что он фашист?
Лейтенант ухватился за сердце, почти потеряв контроль над собой. Произошедшее ночью вспомнилось ярко и в таких деталях, что это уже не было похоже на сон. Он вроде бы находился в своей комнате московской квартиры, только за окном было темнее, чем обычно бывает летом, когда открыты все окна. Не было слышно соседей, молчала радиоточка – значит, точно ночь – но за столом горела одна яркая лампа на много свечей, дающая ослепительно-белый свет в узком конусе. Стол тоже был непривычный: сделанный не прямоугольником, квадратом или, наконец, овалом, как обеденный в богатых домах, – а треугольником с округлым вырезом. На нем и стоял светящийся прямоугольник в черной окантовке, и с него летел рев мотора, стук и треск коротких очередей. Там же лежали рядом тонкие провода, и прямо из выкрашенной в желто-оранжевый цвет деревянной столешницы торчала рукоятка управления. Черная, блестящая, с непривычными выступами по бокам, но с гашетками и кнопками, поэтому узнаешь сразу. И еще стояла глиняная кружка с карандашами и разноцветными самописками – единственная понятная вещь в этом столбе света. И крик в ушах, крик ужаса, от которого он тогда проснулся.
– Степа! Степ!
Его трясли за плечи, ребята заглядывали в глаза. Кто-то помог отойти вбок и сесть под ствол здоровенного дерева, шумевшего листвой и мешавшего смотреть вверх, а он все никак не мог прийти в себя. Помогла вода, кружку с которой подтащили с оборванной цепочкой – видимо, так, от «штаба», было быстрее, чем от столовой.
– Обморок, – четко и зло сказал комэска, голос которого Степан узнал как первый знакомый голос за эти минуты непонятного провала. – Бля, самое время.
Командир полка что-то гавкнул спереди, затем натурально зарычал без слов. Все тут же бросили лейтенанта Приходько и построились снова, спинами к нему. Майор разъяснил боевую задачу полку на день. Доходило до Степана через слово, но он все равно уловил главное: ничего не изменилось, полк держит небо над левым флангом фронта – Прохоровкой, Обоянью, Ивней. С рассвета – прикрытие авиаразведчиков, затем весь день прикрытие бомбоштурмовых ударов 4-й гвардейской ШАД по наступающим колоннам немецко-фашистских войск. Непосредственное прикрытие, ударно-сковывающее прикрытие. И «работа в интересах наземных войск» – перехват всего, что немцы поднимут в воздух, чтобы продавить вкопанные в землю по грудь, огрызающиеся смертоносным огнем, истекающие кровью, гнущиеся, но не сдающиеся «пояса» оборонительных позиций Воронежского фронта.
Земле было трудно. Немцы наращивали силы своих ударов непрерывно, с легкостью маневрируя на поле боя громадными массами бронетехники и мотопехоты. Это были опытные вояки, отточившие тактику взаимодействия родов войск за годы побед. Но теперь фронты заставляли их платить кровью и горелым железом за каждый взятый километр. Перекопанной воронками, насквозь прошитой осколками родной, драгоценной русской земли.
– Враг будет разбит! Победа будет за нами! – закончил комполка словами товарища Сталина, разрубая воздух ладонью, тяжелой, как лопасть винта истребителя. К этому моменту Степан снова стоял в строю. Ребята поддерживали его плечами, с двух сторон, и ноги он расставил широко в стороны, не как положено по уставу, но стоял. Заняв свой неполный метр обороны на огромной дуге, протянувшейся от Малоархангельска и Гнильца к западу до Дмитриева-Льговского, Льгова, Рыльска и Коренево, и затем снова к востоку, до Вутово и Белгорода. За каждый из этих метров они все готовы были отдать жизнь. Украинец, русский, снова украинец, снова русский, и русский, и русский, и осетин, и караим, и татарин, и снова русские, украинцы и белорусы в ряд на много лиц, по расчету строя. И еврей Изька, горько плачущий сейчас над прикрытым госпитальной простыней пустым местом, оставшимся от его ноги, и легший в украинскую землю сибиряк Женька, и все они… Кому могло прийти в голову, что они станут чужими друг другу? Кому пришло в голову, что у них был хоть единый шанс выдержать удар страшнейшей военной машины в истории человечества поодиночке, не плечом к плечу? Какому общему их врагу?