– Что? – поглядел ему в лицо комэска.
– Товарищ капитан… Виноват… Я ничего уже…
– Летать можешь?
– Так точно…
– Уверен?
Ребята стояли группой: ни один не произнес ни слова. Капитан обернулся на топот ног.
– Ага, лікарка прокинулася з ранку… – лицо комэски было недобрым; растущего света уже хватало, чтобы это понять. – А скажи мені, добрий доктор: якого біса лейтенант Приходько на ногах не тримається? Із страху, або від втоми? Або від горілки?
– Виноват, товарищ капитан…
– Товарищ капитан, я не пил!
– Мовчи, дурна пташеня!
Степан на секунду онемел: «птенчиком» его не называли давно, многие годы. В Антраците так могла назвать его бабушка, но с тех пор электрик Метростроя Приходько с его ростом, шириной плеч и размером кулака не вызывал желания рискнуть ни у кого.
– Да он не ест который день ни шута, – подсказали сзади.
– Что? – повернулся на голос комэска, переспросив уже по-русски.
– Так и было, – подтвердил командир звена. – Я ему не мамка, конечно, но пять кружек компота днем и котлета вечером – это мало для такого большого.
– Большие быстрее слабеют, – вставил врач, до сих пор стоящий с напуганным лицом. Произошедшее могло обойтись ему дорого. – Им нужно есть гораздо больше! Ужин же хороший был! Ну, хоть шоколад ешь, если горячее в горло не лезет!
Он сунул Степану в руку плитку «Гвардейского». В сумке держал, что ли?
– И вот еще. – На этот раз врач достал из той же сумки два довольно крупных маслянистых шарика. – С утра это не дают, но чего уж. Водой запей!
Степан знал, что это такое. Взял, положил один в рот, разжевал горькую сладость ленд-лизовского «военного» шоколада, протолкнул в себя. Потом второй. Странно, но в голове от «колы» действительно чуть прояснилось, и он встал ровнее.
– Ладно, – задумчиво согласился капитан. Сам он был скорее щуплым, как Петр Гнидо, но про недостатки больших людей в общем знал, не вчера родился. – Посмотрю я на тебя. Погляну. Не вздумай мне тут… – он обернулся на группу молодых летчиков, стоящих вплотную друг к другу. – Так… Сержант Ефимов, ко мне!
– Я! – невпопад ответил рослый и худой сержант с тонкими усами на вытянутом лице с грубоватыми чертами.
– Идешь ведомым к лейтенанту Приходько. Чтобы как клей в небе, понял?
– Так точно, товарищ капитан!
Сержант стоял спиной к светлеющему краю горизонта, но голос безошибочно передал то, что сложно было уловить на лице.
– Хорош. К смелости еще налета бы побольше… Хотя бы часов с полсотни… Все, время! Вторая авиаэскадрилья! К получению боевой задачи!..
Они взлетели в пять тридцать пять, как только стало можно безопасно держать строй без аэронавигационных огней. Четверкой на прикрытие фоторазведчика. Не сказать, что любимое задание – больше всего Степан любил штурмовые удары по автомотоколоннам, – но зато не самое рискованное. Наверняка и комэска, и комполка хотели поглядеть на него перед тем, как день проявит себя в полную силу. И наверняка немцы уже выпили свой кофе и сейчас закуривают, прислушиваясь к «Кельнам», «Ульмам» и «Торнам», ожидая свои задачи, расписание на день. Ну что ж, ждите, фрицы. Уже и сейчас можно сказать, что будет жарко. Вы же за этим сюда явились, а?
– «Уголек», «Уголек», вижу вас ниже себя!
– «Утюг», я «Уголек»! Поздно заметил, смотри вниз чаще.
– Привет, маленькие! Вас понял, буду чаще. Давайте, работаем. Надеюсь на вас.
Командир звена качнул свой «Лавочкин» влево, и Степан, выдержав паузу в секунду, повторил его движение, а затем обернулся. Новый ведомый, с которым они провели час, вновь и вновь отрабатывая взаимодействие в паре «пеший-по-летному», держался в правом пеленге, на верной дистанции. Не сказать, что «как клей», но хорошо держался, ровно. Егор Ефимов… угораздило же иметь такие имя и фамилию при такой внешности. Ох, будут его звать «Длинношеее». Если доживет до прозвища, конечно.
Фоторазведчик заложил над Обоянью широкий вираж, все время набирая высоту. С «Петляковым» было легче, чем с «Ильюшиным» – облегченная машина хорошо шла вверх, и выписываемые четверкой прикрытия шаги «ножниц» получались длиннее. Проще было контролировать обстановку, меньше была нагрузка на пилотирование.
– «Уголек-3», чуть правее прими! Три минуты до боевого!
В небе повис серый шарик разрыва. Ого! Это было для Степана неожиданным. Немцы то ли подтянули тяжелые зенитные пушки вплотную к линии боевого соприкосновения, то ли продвинулись глубже, чем думал Приходько. А что будет дальше, он знал. Пристрелка производится одним орудием, по данным дальномеров или даже радиодальномеров, а потом вступает вся батарея. Или две. Немцы любят массировать средства ПВО, хотя обычно делают это в глубине обороны, надежно прикрывая отдельные узловые объекты.
Четверка тут же взяла выше, но «Пе-2» был уже на боевом курсе, в его брюхе перематывались бобины с фотопленками, и на ждущие его 88 миллиметров он плевал. Креня машину, Степан время от времени поглядывал на него. Нащупав верную высоту, немцы, как они умеют, начали бить кучно и часто, но пока мазали. Насколько он мог видеть, только четвертый их залп лег точно вокруг разведчика, но тот проскочил. И через пятый проскочил, и через шестой. Степан буквально заставлял себя смотреть по сторонам – не кинулись бы немцы со стороны встающего солнца. Только изредка он бросал взгляд на «Пешку» – горит парень или еще нет? Тому везло, хотя шел он прямо сквозь разрывы. Оставалось только головой покачать: каждый из рвущихся вокруг находящегося на боевом курсе фоторазведчика 88-миллиметровых зенитных снарядов мог стать для того последним. Это была чистая математика: «Дети, запишите условия задачи! Пристрелявшаяся четырехорудийная зенитная батарея калибра 88 миллиметров ведет огонь по одиночной воздушной цели, двигающейся с постоянной скоростью, не маневрирующей по курсу и высоте. Скорострельность каждой пушки составляет 15–20 выстрелов в минуту. Значение большой оси эллипса рассеивания для заданных параметров принимаем за 150 метров. Рассчитайте…»
Очередной залп лег прямо перед носом «Петлякова», того подбросило, и Степан моргнул. Но вновь обошлось, а уже через несколько секунд фоторазведчик заложил боевой разворот, пропустив следующие залпы мимо, далеко «в молоко». То ли решил дальше не испытывать судьбу, то ли закончил съемку. Наверняка немцы держали здесь целую батарею не просто так. И не просто так командование послало сюда разведчика с приличным прикрытием.
Дальше было уже легче. Пилот «Петлякова», опытность которого была видна, что называется, невооруженным глазом, снимал что-то еще, и каждый раз заходил из-под солнца, так что один раз их натурально прошляпили. Дважды они попадали под довольно плотный огонь зенитных автоматов, но высота съемки была значительной, и это не шло ни в какое сравнение с тем, что было на первом объекте. Истребителей немцы так на них и не навели, и на пути домой Степан с удовольствием подумал о том, что это фрицам наверняка недешево обойдется. Ему хотелось верить, что отснятые пленки содержат что-то очень важное, что заставит командование двигать резервы, менять планы. Молоть гадов, жечь их технику, валить их живую силу, километр за километром пятясь на восток, сжимая пружину все сильнее и сильнее. Чтобы, распрямившись, суметь долбануть фашистов так, что они навсегда запомнят, всем народом: «Не надо трогать Советский Союз. Здесь вас всех и похоронят».
Ему опять вспомнилась ночь, бредовый сон. Немецкий самолет на светящемся и мигающем прямоугольнике, торчком стоящем на столе, перед ручкой управления. Расстреливающий русские самолеты под радостные крики человека, держащегося за ручку. Кого? Кто это был, в его собственной комнате? Степан узнал ее как-то исподволь, без озарения, просто пришел к этому. Все в ней было иначе – но именно в этой комнате они с братом росли; ему ли не узнать ее, даже с другой мебелью, даже с выросшим вшестеро деревом за окном. Это он его посадил! Поэтому, кстати, в комнате и было темно, хотя кожей чувствовалось, какой за окном час. Саженец, привезенный отцом из подмосковного питомника, посаженный и с любовью выращенный уже им самим, с помощью брата, превратился в огромное дерево. Но это точно было оно, что же еще. И что все это могло означать?
– Егор, ну как тебе? Что сам расскажешь для начала? – спросил Степан ведомого, когда проводившее разведчика «до хаты» звено приземлилось и, передав разогретые вылетом машины механикам, летчики отошли далеко в сторону, покурить. Парень молчал. Папиросный дым был сладким, на душе сразу посветлело. Десять минут на разбор ошибок в паре, еще пять – в звене.
– Я почти не видел ничего, – наконец признался сержант. – Все как в туннеле было. Туннель, вокруг серая муть и в середине – хвост «двадцать третьего».
– Егор, ну как тебе? Что сам расскажешь для начала? – спросил Степан ведомого, когда проводившее разведчика «до хаты» звено приземлилось и, передав разогретые вылетом машины механикам, летчики отошли далеко в сторону, покурить. Парень молчал. Папиросный дым был сладким, на душе сразу посветлело. Десять минут на разбор ошибок в паре, еще пять – в звене.
– Я почти не видел ничего, – наконец признался сержант. – Все как в туннеле было. Туннель, вокруг серая муть и в середине – хвост «двадцать третьего».
– Молодец! Просто молодец! – хлопнул Ефимова по плечу командир звена. – Именно так и должно быть в первом вылете. Ровно так! В пятом, если все нормально, начинаешь видеть все окружающее, пусть хоть пунктиром. Дальше можешь уже воевать. Понял?
– Да, неплох, – согласился Степан. – Нормально. Егор молодцом. Еще думать чуть побыстрее, и можно надеяться на лучшее, в общем. А то я как дам руля, он еще почти секунду прямо летит, и только потом маневр начинает. Так нельзя, сержант. Секунда – это в небе очень много. Очень. За секунду один ствол MG-131 выпускает знаешь сколько пуль? Пятнадцать!
Покивав, командир звена ушел со своим ведомым к «штабу» – заполнять формы и узнавать новости, планы командования полка на день. Степан задержался буквально на минуту – подбодрить молодого пилота, явно принявшего близко к сердцу его последнюю фразу. Он слишком хорошо помнил себя таким же, две недели как пришедшим в полк, зеленее зеленого. Его тоже берегли сколько могли. И тоже кинули в бой, когда стало совсем никак, когда на счету был каждый боец, каким бы зеленым он ни был. А ведь «Як-1», на котором полк действовал аж до осени сорок второго года и на котором начал воевать он, было пилотировать легче, чем «Лавочкин»!
– Ладно, считай, что тебе повезло, – заключил он. – Боя не было, и то хорошо. Фоторазведчик уцелел – еще лучше. Задача выполнена. Плюс час в летной книжке. Плюс очки опыта. Пошли?
Они зашагали за уже ушедшими далеко вперед старшим лейтенантом и его ведомым. Идти было недалеко, но к моменту, когда присоединились к остальным, Степан снова испытал чувство, что то ли сходит с ума, то ли даже уже сошел. И, более того, в этот раз это заметили со стороны. Беседующий со штурманом полка командир звена перевел взгляд на лейтенанта Приходько и осекся.
– Что, Степа? Голова опять кружится? Чего ты?
Степан посмотрел на старшего лейтенанта осоловело.
– Не… Я ничего…
Он сумел быстро справиться с собой, изобразив бодрый взгляд, готовность к подвигам и все такое. Не так уж и сложно это было. Не так уж, оказывается, трудно скрыть от верных боевых товарищей, что ты не знаешь, кто говорит твоим языком.
Что такое «очки опыта»? Откуда это взялось? Очки бывают на глазах у пожилых людей, у инженеров или ученых. Или, например, у писателей. Летчиков с очками не бывает и быть не может. Еще очки, конечно же, бывают в игре. В турнирах футболистов и шахматистов, как их печатают во всех газетах. Очки бывают в боксе, это он тоже знал. Но при чем здесь все это и то, что сержант успешно вернулся из своего первого вылета? Бред… Хорошо хоть то, что сержант наверняка воспринял сказанное как жаргонное выражение, употребляемое среди своих. Таких было много, и любой молодой боец тратил недели, чтобы узнать такие новые слова и обороты, зачастую не используемые вообще нигде, кроме конкретного полка. Они рождались сами собой и иногда исчезали бесследно с погибшими, а иногда оставались на долгие месяцы. Не угадаешь.
Второй вылет тоже оказался почти простым. Почти – потому что стоил Степану промокшей от пота гимнастерки. В этот раз они сопровождали штурмовики на «побудочный» удар по только-только обнаруженному авиаразведкой пункту заправки ГСМ километрах в двадцати за линией фронта. На земле приходящаяся на эти сутки фаза сражения еще едва разворачивалась в полную силу, и был шанс поймать немцев «со спущенными штанами»: полсотни танков в окружении пузатых автоцистерн, полные шланги там и тут, технические машины, куча тыловиков, без которых танкисты не могут воевать дольше пары дней.
Предвкушая эффективный удар, командование вложило в него полный полк «Илов» и не пожалело истребительного прикрытия. Но не выгорело: пункт заправки оказался пустым. Фактически от него остался один хвост: уползающая длинная колонна разномастных автомобилей и следы траков на истерзанном пятачке земли, покрытом пятнами масла, отчетливо видимыми в свете утреннего солнца даже с их высоты.
Ведущий штурмовиков дал пару расширяющихся кругов, надеясь засечь отползшие танки, но без толку – те как сквозь землю провалились. А нагруженный полк – слишком лакомая цель для истребителей, и командир предпочел синицу в руках. Штурмовики с одного захода начисто разделали порожнюю автоколонну, сбросили остатки бомб на разбежавшихся шоферов и техников и снова собрались в компактный и гибкий строй, ощетинившийся изготовленными к стрельбе крупнокалиберными пулеметами, – не подходи.
Интересно, что за всем этим наблюдала четверка «худых», которых немцы держали в небе – задержавшееся над объектом звено прикрытия. Связываться со сводной эскадрильей «Лавочкиных» они не стали – покрутились выше и ушли, наверняка злорадствуя в душе.
На земле Степан мрачно поглядел, как его молодой ведомый буквально подпрыгивает, рассказывая товарищам о своих переживаниях. Он дал ему минуту, затем рявкнул сзади над ухом, выдал что положено. «Разрешите получить замечания» вылились в пять минут гавканья и предметного разбора каждой сделанной им ошибки. Комзвена и комэска смотрели со стороны очень одобрительно и не вмешивались.
На деле же Степану было довольно худо. Почти весь вылет, точнее, где-то последние две его трети, ему непрерывно хотелось бросить товарищей и сбежать. Банально уйти в пикирование, набрать скорость и на полном газу, а то и на форсаже пойти на свою сторону фронта: лишь бы подальше от трасс работающих по штурмовикам «эрликонов», лишь бы подальше от хищных теней «худых» в паре километров выше, под самой кромкой облачности. Кстати, еще до этого, до появления страха, ему мешало чужое любопытство. То есть он поднял машину в воздух, сколько-то минут они шли по маршруту, он держал строй, следил за ведомым, наблюдал за обстановкой в воздухе – в общем, делал все, что требуется. И одновременно кто-то внутри него с детским изумлением на все это смотрел. Иногда поворачивал голову, чтобы лучше было видно, а иногда пытался рукой в перчатке протереть глаза, как бы не веря в происходящее. Собственно говоря, именно это бредовое «любопытство» чужой половинки в его собственной голове и позволило Степану справиться с тем, что настало потом. С желанием немедленно бросить всех и спасать себя от того страшного, что происходит вокруг и что вот-вот начнет происходить. Сейчас, немедленно, не думая ни о чем. И еще – «позвонить отцу», чтобы тот все это взял под контроль…
Именно последняя фраза и спасла Степана от того, чтобы впасть в панику самому. Причем не от вида четверки «Мессершмиттов» выше над собой! Видал он такое, и во много худших соотношениях, и не струсил ни разу. А именно от того, что пришла душевная болезнь; от страха перед тем, что в нем поселился другой, чей-то иной разум.
Возникшее поначалу любопытство и накатывавший потом какими-то неравномерными волнами страх были обезличенными – просто фон к тому, что он испытывал сам. А вот про «позвонить» он разобрал слова, уже совершенно членораздельные. И тоже чужие, не свои. Причем такие бредовые, что это его даже как-то отрезвило, позволив воспринимать вопли ужаса и бессловесные требования проще. Отделить их от себя, от своего разума. Хорош бы он был, если бы сбежал из неначавшегося боя, и рассказывал после на земле, что так поступить его убедил бессвязный ужас в голове – чужой, бубнящий, неразборчиво умоляющий голос. Даже не особисту объяснять такое было бы страшнее всего и даже, между прочим, не полковому военврачу! А своим же ребятам – от ведомого до механика и оружейников. И он знал прекрасно, что бы они подумали. Что, трудно было свихнуться на войне? Да проще пареной репы! Только первое, что придет ребятам в голову, – это то, что лейтенант Приходько струсил, и лишь потом все прочее. Так что сперва свихнувшийся кусок его мозга должен подрасти, а то слаб пока. Ишь ты, «отцу позвонить». Куда? На полевую почту?
Отец Степана воевал где-то севернее, то ли на Волховском, то ли на Карельском. Точно он не знал, только угадывал что-то из пропущенных искушенной цензурой намеков в редких письмах. Отец строил ДОТы и ДЗОТы, рассчитывал объемы земляных и бетонных работ, превращаемых руками тысяч людей в рубежи обороны. Что такое «позвонить отцу», он знал, кстати говоря, отлично. В этом был свой особый шик: после работы набрать номер отцовского отдела из уличного автомата и громко, чтобы все слышали, попросить к трубке «инженера Приходько», сказав, что «старший сын звонит». Раньше, до войны. А сейчас…