Подоспел отвар. Мыря остудил его, переливая из котелка в найденный кувшин и обратно.
— Давай, девка, голову ему подержи.
Присев рядом с неподвижно лежащим раненым, Тамара осторожно прикоснулась ладонями к мокрым, свалявшимся завиткам русых волос. Домовой тупой стороной ножа разжал парню рот и влил туда немного коричневого отвара. Влил — и зажал нос. Раненый всхлипнул, закашлялся, но питье проглотил.
— От и хорошо, — обрадовался Мыря, вливая новую порцию. Так он споил парню полкотелка.
— Давай и ты глотни. Не помешает. — Мыря протянул закопченный котелок Тамаре. Она приняла посудину, глотнула и скривилась:
— Горькое какое, фу!
— Конечно, горькое. В горечи самая целебность, — рассудительно сказал домовой. — Оно ведь как: горечь лечит, сладость калечит. Горечь в помощь, а сласть — грязь. Пей, девка, пей.
Тамара выпила. От травяного отвара по всему телу разлилась истома, голова сделалась тяжелой, сонной.
— Развязать надо парня, — пробубнил Мыря. — Руки передавит вервьем. Ну, я погляжу пока, а ты спи. Под утро разбужу…
…Проснулась Тамара, сама не зная от чего. Костерок давно прогорел, луна закатилась, канула в дальние леса. Палубу освещали лишь мягкие вспышки воздушного пузыря. И в этом неверном свете девушка увидела, что Мыря вместо караула сладко спит, привалившись нечесаной головой к мешку раненого, а вот хозяин мешка очнулся и теперь ползет к своему оружию, не сводя горящих ненавистью глаз с домового.
Вскочив, Тамара бросилась к автомату, схватила его за холодный ствол, спрятала за спину. Парень заскрипел зубами, приподнялся на руках и выкашлял:
— Ты-ы! Ты же… человек! А с незнатью… Тьфу-у!!
Силы покинули его, и забинтованная голова с глухим стуком упала на палубу. Разбудив домового, Тамара обозвала того засоней и велела спрятать автомат и прочее оружие от греха подальше.
— Я лучше калеченника энтого заново свяжу, — рассудительно сказал заспанный Мыря и споро примотал обеспамятевшего парня к борту древесного корабля.
— Мне кажется, или пузырь наш действительно сморщился? — озабоченно спросила у домового Тамара, указывая вверх.
— Так и есть, — кивнул Мыря. — Второй день уже как. И пыхает в нем слабже.
— Чаровство кончается?
— Да в нем-то как раз никаких чар нету. Тварюшки там какие-то копошатся — это я вижу. И боле ничего.
Тамара собиралась еще что-то сказать, но тут застонал, забился в путах раненый, и девушка бросилась к нему. И начался уже привычный ад: человек выламывался из рук, хрипел, пуча налитые кровью глаза, выл, скрипел зубами, рвал ремни, чтобы вдруг затихнуть, застыть обмякшим кулем — до следующего припадка.
Утихомиривая парня, Мыря и Тамара пропустили момент, когда древесный корабль вполз на очередной увал, и впереди открылся широкий, долгий луг, зеленым платком расстелившийся по обе стороны от спокойной, медлительной реки.
На лугу раскинулось поселение — не малодомная деревенька вроде той, что съела жуткая тьма у кривого холма, а настоящий город, обнесенный полноценной стеной с валом и рвом. Тамара, случайно оторвав взгляд от раненого и заметив вдали укрытые тесовыми шатрами пузатые башни, испуганно вскрикнула. Мыря проворно вскочил на изгиб кривого корня, хватаясь за гнущиеся отростки, поднялся повыше, жадно вглядываясь в разворачивающуюся панораму.
Выстроенный из дерева город рябым блином прилег у речной излучины, ощетинившись коньками теремных крыш. На длинных шестах трещали флажки и мотались змеиные хвосты бунчуков. Угрюмые стены, почерневшие от времени, нависали над пьяно сползшими в овраги избами посада. Торная дорога, по которой двигался древесный корабль, упиралась в необъятной ширины ворота, единственная створка которых, представляющая собой целый кусок срубной стены, была откачена в сторону. За воротами дорога шла дальше, деля город надвое, пересекала по мосту реку и уходила к замглившемуся горизонту.
— Вот и добрались до людей, — устало сказала Тамара. — Скоро все и узнаем…
— Соскочить бы, — озабоченно жуя бороду, промычал Мыря, — да оглядеться… Не, не успеем. Пока калеченного нашего спускать станем, уже внутрях окажемся. Да-а, попали мы, аки кур в ощип. Припрячу-ка я винтовочку-то.
— Думаешь, поможет? — усмехнулась девушка. — Тут на глаз тысяч пять народу живет. Без рук затопчут.
— Поможет — не поможет, а быком на бойне я не буду, — зло сверкнул глазами домовой. — Я тебе не говорил допреж… Тут Красная печать молчит. Совсем. Так что никакой подмоги нам не обломится. Вся надёжа — на самих себя. А потому бери вон косари и чуть чего — пластай всех подряд. Судьба — она отчаянных любит.
— Да с чего ты взял, что нас тут врагами посчитают? — взвилась Тамара, хотя в душе понимала — это спор ради спора, шансов быть встреченными гостеприимно у них нет. Чужаков нигде и никогда не любили, об этом вся мировая история не говорит, а прямо-таки кричит.
— Я не взял. Я — знаю, — просто ответил Мыря и, взвалив на плечо автомат раненого, убрался в трюм.
Солнце стояло высоко. С юга наползали пласты облачных полей, сизые, будто отлитые из свинца. По сторонам от корабля поплыли жердяные заплоты, за которыми чернели вскопанной землей недавно убранные огороды. В придорожных зарослях одурело стрекотали кузнечики, спешащие всласть наораться перед зимним небытием. В воздухе цвирькали стрижи, промышлявшие мошек. Они тоже торопились набить зобики — птах ждал долгий осенний путь к теплым берегам чужих морей.
Первые домики, низенькие, точно по самые окна вбитые в землю, поразили Тамару какой-то общей неухоженностью, бесприютностью. Гнилая солома на крышах, зеленые пятна лишайников на темных бревнах, кривые крылечки — и всюду грязь, грязь, грязь…
По левому борту открылась длинная лужа, из которой торчала облепленная голубями коряга. В луже, подставив солнечным лучам блестящие от грязи животы, возлежали свиньи. Тут же плескались ребятишки, десятка полтора мальчишек и девчонок. Завидев корабль, они дружно выбрались из своей купальни и, разбрасывая по лопухам темные брызги, заплясали поодаль, выкрикивая на разные голоса:
— Конь пришел! «Гиблец» пришел! Ха-ха! «Гиблец» притащился! Гиблый гиблых к гибели везет! Ха-ха!
Тамара усилием воли заставила себя сузить вытаращенные от страха глаза и сжала кулачки так, что ногти впились в ладони. Ей и без того было до обморока жутко — стоять на самом пороге неизвестности. Но вот выяснилось, что местные жители разговаривают на русском языке, и это почему-то напугало девушку еще сильнее.
Дома вокруг пошли гуще, теснее. Солому на кровлях сменила дранка, у заборов подняли кудрявые головы яблони, в палисадах вспыхнули золотые шары, распустили свои розовые и красные губы высокие гладиолусы. Заквохтали куры, где-то заржала лошадь, протяжно взмыкнула в хлеву корова. Люди в огородах и на дворах бросали работу, распрямляя натруженные спины, и из-под рук смотрели на тащащийся мимо древесный корабль — и на одинокую фигурку Тамары, возвышающуюся над бортом.
Мыря высунулся из трюма:
— Девка, ты дальнозорочью страдаешь али близорукием?
— Дально… а зачем?
— Очки сымай! Сымай от греха.
И домовой скрылся.
Городские ворота приблизились. Из низкого барака, притулившегося к изножью привратной башни, не спеша выходили стражники. Были они в шлемах, с копьями, у поясов качались в такт шагам кривые сабли. Но Тамара смотрела не на них.
Поверх откаченного в сторону воротного заплота горбатилась виселица, а на ней в петле висел голый человеке мешком на голове. Руки у казненного были огрублены по локоть, ноги — по колена, в синем вспученном брюхе чернела дыра, и оттуда с веселым чириканьем нет-нет да и выпархивали воробьи…
Стражники, которых набралось под два десятка, разошлись по обе стороны дороги. Вперед вышел осанистый мужчина с черной окладистой бородой. На груди его золотом горела разлапистая бляха, подвешенная на толстенной цепи.
— Эй, на коне! — зычным голосом крикнул он. — Отвечай как на духу — чужие, недужные абы итеры есть?
Тамара беспомощно развела руками — она поняла вопрос, но не знала, что ответить.
— Ты, дурында, граблями не маши, а мужика какого позови! — повелительно рявкнул начальник стражи. — Али нету мужиков?
— Нету, — ответила Тамара.
— Чего ты там пищишь? Громчее! Гляди, плетей на коновязи дадим, чахолка ободранная, — глумливо улыбаясь, откровенно издевался стражник. Вокруг собирался народ, уже слышался хохот, выкрики.
— Тебе что, зенки жиром залепило?! — гаркнул над ухом Тамары выбравшийся наверх Мыря. — Я здесь мужик! Чего надо?
— Эва как базлает, — нахмурившись, обратился к старшему один из стражников. — Чужинец, точно. Снимать будем?
— Да это ж незнать! — ахнул кто-то в толпе. И тотчас потек поверх людских голов приглушенный говор:
— Незнать! Незнать! Конь «Гиблец» незнатя привез!
А дальше случилось такое, что Тамара забыла и про страх, и про обиду: стражники поснимали шлемы, люди в толпе содрали с голов шапки и платки — и весь народ по сторонам от древесного корабля повалился на колени, глухими голосами бубня:
— Пощади, господин! Пощади-и-и…
— То-то! — остывая, сказал Мыря, но Тамара видела — во взгляде, которым домовой оглядывал склоненные спины, сквозила растерянность и непонимание происходящего.
В кованом поставце горела лучина. Угольки черными кривыми червячками падали в выдолбленную из елового корня чашу, наполненную водой. Тамара, положив локти на стол и подперев кулачками щеки, задумчиво глядела на еле заметно трепещущий огонек. Несмотря на внешнее спокойствие, в голове девушки листопадом кружились мысли. Этот сумбур настойчиво требовал какого-то упорядочивания, но Тамара никак не могла сосредоточиться на чем-то одном, все время перескакивая с пятого на десятое.
Слишком много второстепенной информации — и слишком мало прямых ответов на вопросы, интересовавшие девушку. Взять самые простейшие — какой сейчас год? Макша, служанка в тереме городского старшины Гнатило Зварсына, ответила так:
— Две сотни, однако, есть, как Всеблагой Отец явился.
Сам Гнатило, мерзковатый старикашка с блудливо бегающими глазками, сказал по-другому, еще непонятнее:
— Двести сорок восьмой год.
А дружинный голова городища Зубан, которого все в глаза и за глаза звали Брекатилом, растолковал иначе:
— Нового времени двести сорок восьмой, а старого — шесть тыщ какой-то там год сейчас. Ты, девка, у незнатя своего спроси, кто, как не он, знать должон. Али боишься?
— Опасаюсь, — в тон ражему Брекатилу ответила Тамара, и дружинный голова понимающе кивнул. Незнатей тут боялись все, боялись до судорог, до одури и чуть что — падали Мыре в ноги, умоляя не гневаться. Домового это, судя по всему, особо не удивляло. Выбрав момент, Тамара спросила — почему?
— А в древние времена, девка, пращуры твои нам, Людям Ночи, завсегда кланялись, — важно ответил домовой.
«Древние времена… — размышляла Тамара, следя, как очередная черная чешуйка оторвалась от прогорающей лучины и канула в чашу, тонко щипнув на прощание. — Но это не может быть прошлым! Пусть я и не профессиональный историк, но даже того, что мне известно, с лихвой хватает, чтобы понять — не было в нашей истории ТАКОГО прошлого! Да и опора ЛЭП, обломок компакт-диска, монеты и автомат с патронами никак не могли появиться ни в пятнадцатом веке, ни раньше».
Она вспомнила об увиденном в городище, пока конь — так здесь называли древесные корабли — вез их по путеводной плеши к терему старшины. Конь, на котором путешествовали Мыря и Тамара, носил жутковатое имя «Гиблец».
Сразу от городской стены начинались избы, поставленные очень близко одна к другой. Рубленные из потемневших бревен, они наползали одна на другую, смыкаясь крышами, а на задах щепились кровли сараев. Закопченные трубы курились дымками, сиротливо торчали в небо жердины колодезных журавлей. Крохотные окна изб казались подслеповатыми глазами недужных людей, угрюмо глядевших на Тамару из-под низко надвинутых шапок крыш. При этом ни одно строение не приближалось к путеводной плеши ближе чем на десять шагов.
Никаких тротуаров не было и в помине. Накануне прошел дождь, и земля между домами жирно блестела, растоптанная в грязь множеством ног. Всюду стояли лужи, валялся сор, объедки. Жители городища ходили преимущественно босиком, лишь у некоторых Тамара заметила грязные опорки, перевязанные полосками ткани. Сапоги носили только дружинники и привратная стража.
Одевались горожане в домотканое тряпье — иначе и не скажешь. Длиннополые кафтаны, куртки, рубахи вызывали из глубин памяти слова, связанные с произведениями русских классиков — зипун, армяк, панева, душегрея. Все мужчины носили бороды, все женщины повязывали головы платками. Ярких цветов не было, господствовали бурые, серые, темно-зеленые тона.
Ближе к центру городища избы немного раздались, стало просторнее. Появились двухэтажные терема, сидевшие за высокими заборами, как грибы во мхах. Народу прибавилось, Тамара заметила несколько телег, запряженных лошадьми. Рыночная площадь поразила девушку страшной вонью. В воздухе носилось сонмище мух. Собственно, ужасный запах нечистот и гнили преследовал ее с самого начала, едва «Гиблец» пересек ворота, но на торжище вонь стояла особенно густая, вязкая, как кисель. Пахло навозом, мясной тухлятиной, мочой и какой-то непередаваемой кислятиной. Меж торговых рядов толкались люди. Стоял неумолчный ор, из которого выделялись то поросячий визг, то детский плач, то женские вопли, а то и отчаянный крик:
— Держи его! Украли! Вора держи-и!!
Блеяли овцы, мычали коровы. Звонко кричали петухи, и им хрипло вторили, будто передразнивая, многочисленные вороны, рассевшиеся по крышам теремов и башен.
«Боже мой, — подумала тогда Тамара, — неужели мне предстоит тут жить?! Какой кошмар! Я не выдержу…»
Но самое ужасное ей еще предстояло увидеть. Когда конь выполз на средину городища, открылся вид на странное здание с высоким крыльцом, нечто среднее между теремом и башней, окруженное по второму этажу крытой галереей и все покрытое затейливой резьбой. Свободное пространство перед строением полнилось людьми, но что это были за люди!
Безногие, безрукие, изувеченные так прихотливо, что разум отказывался понимать причины, вызвавшие такие чудовищные травмы; исхлестанные шрамами, с провалившимися носами, без нижних челюстей, без ушей, слепые, покрытые язвами, расчесами, нарывами, сыпью, сочащимися сукровицей и гноем ранами, все эти несчастные единым оглушающе низким голосом выли:
— Оте-е-ец! Бла-а-ага-а! Да-а-ай бла-а-ага-а!!
Они тянули руки, культи, головы, обратив навечно искаженные лица к широким запертым дверям дома-башни. Ударил невидимый Тамаре колокол, двери распахнулись, и над толпой возник седой человек в белых одеждах. Площадь взорвалась криками. Человек мелкими шажками вышел на крыльцо, неся перед собой большую сверкающую чашу.
— Бла-а-ага-а! Да-а-ай бла-а-ага-а!! Оте-е-е-ец!!! — с новой силой зарыдали люди, густо облепив перила крыльца. Чаша взметнулась ввысь и обрушила на сгрудившихся калек кровавый водопад. В том, что алая жидкость была именно кровью, Тамара не сомневалась ни секунды. Те из калеченных и недужных, кого окропило хотя бы каплей, торжествующе завопили, остальные с негодующим ревом рванулись со всех сторон к крыльцу. Возникла давка, над площадью повис уже не крик, а стон. Человек с пустой чашей скрылся, двери вновь закрылись. Теперь перед домом-башней ворочалось лишь безобразное и жуткое в своей безжалостной обреченности окровавленное чудовище толпы. Пока конь объезжал площадь, калеки немного успокоились, отхлынули от крыльца, и Тамара увидела на земле сплошной ковер из затоптанных и раздавленных заживо.
— Дурни, — кратко прокомментировал увиденное Мыря. — Личени, одно слово.
— Я тоже личениха! — со слезами на глазах повернулась к незнатю Тамара.
— И ты дура, — спокойно сказал домовой. — Была б умной, не глядела бы. Нас другое заботить должно — вишь, впереди?
Впереди была пристань, или, как говорили местные, коновязь. Путеводная плешь тут расширялась «из горлышка в бутылку», и по сторонам стояли в несколько рядов низкие длинные склады, вокруг которых суетился работный люд. На плеши Тамара заметила груду вырванных с корнем деревьев; в небе одиноко висел тусклый пузырь, подобный тому, что вез их коня все эти дни.
Поравнявшись с древесной кучей, «Гиблец» остановился — и вдруг палуба ухнула вниз, борта расселись, из трюма горой вывалились мешки, стая зубачей с писком прыснула в разные стороны, исчезая под складами. Тамара увидела, как оголенные корни деревьев, слагавших борта «Гиблеца», зашевелились, впиваясь в землю, точно черви.
— Вот, оказывается, как. Кормиться будет наша повозка. Ты очки спрячь получше — на всякий случай, — еле удержав равновесие, пробормотал Мыря. Он подал Тамаре руку, помогая подняться. Девушка бросилась к раненому, но тот перенес превращение коня в буреломный завал без последствий, все еще пребывая в беспамятстве.
А от высокого трехшатрового терема к ним уже двигался отряд дружинников в начищенных панцирях, сопровождавших тщедушного человечка, обряженного как напоказ — в шитый золотом халат, красные мягкие сапожки и высокую шапку с перьями. Это и был городской старшина Гнатило Зварсын. Мыря с самого начала повел себя с местными весьма удачно, хотя Тамаре показалось, что домовой особенно и не задумывался над своим поведением — просто с ходу начал орать и гневаться, словно все вокруг были виноваты.
Началось все с невинного в общем-то вопроса, последовавшего от Гнатилы следом за пышным приветствием: