Началось все с невинного в общем-то вопроса, последовавшего от Гнатилы следом за пышным приветствием:
— Не будет ли угодно господину незнатю поведать нам, откуда он и по какой надобности держит путь через земли княжества?
Тут Мыря и показал себя. Налившись кровью, он сдвинул брови и закричал, потрясая кулаками:
— Допрос мне учинять?! Дерьмоед! В землю вобью, в Ныеву падь!
Старшина, дружинники и собравшиеся вокруг жители — «Гиблеца» от ворот сопровождала изрядная толпа — немедленно рухнули на колени, склонив головы. Мыря довольно крякнул и начал спускаться, даже не оглянувшись на Тамару.
Так и пошло — незнать всюду шел первым, обращались все только к нему одному, кланялись ему же, а Тамаре досталась невзрачная роль «воспитанницы». И это было еще хорошо! Поначалу ее приняли за служанку, а жалкие попытки назваться «секретарем» едва не погубили все дело.
— Ученые слова знаешь?! — подозрительно нахмурился дружинный голова Зубан Брекатило. Спасло девушку вмешательство Мыри. Незнать небрежно бросил:
— Скаженная. Воспитанница моя. Не забижать! — И все стало на свои места. Так же легко разрешился и вопрос с раненым. Мыря сообщил Гнатиле, что если он умрет, всему городищу не поздоровится, — и бредящего парня тут же поместили в лечебню, приставив к нему лучших знахарей и сиделок.
И вот сидит теперь «скаженная воспитанница» в светелке одна-одинешенька и думу думает — что с нею случилось и как быть дальше. Собственно, «дальше» — это на самом деле был вопрос вопросов, потому что Мыря сразу сообщил старшине, что в городище они задерживаться не собираются. Вот раненого подлечат — и в путь. Какой путь, куда — это домового не заботило. Важно встопорщив бороду, он прочно утвердился в «золотой» горнице терема Гнатило, попивал брагу, взгромоздив ноги на свободную лавку, и время от времени ронял, обращаясь к пьяненькому старшине:
— Дело у нас. Тайное. Не вашего ума. Смотри, личень, чтобы барахлишко мое в целости было и ни одна душа живая к нему не приближалась!
Барахлишко — кожаный мешок раненого и завернутый в грязный Тамарин плащ его же автомат — сложили в светелке, где поселили девушку, поместив все в огромный ларь, запиравшийся винтовым замком. Ключ, больше похожий на пест от ступы, домовой носил с собой, Упрятав в карман галифе.
Тамара поежилась — осень вступала в свои права, по ночам землю били первые заморозки. В тереме тем не менее печи не топились, а люди на ночь укрывались тулупами. Овчины кишели блохами и омерзительно пахли. Тамара брезговала даже прикасаться к висящему в светелке тулупу и по ночам сворачивалась калачиком на жесткой лавке, натягивая на себя шерстяной платок, выданный ей вместе с остальной приличествующей девушке ее возраста и положения «воспитанницы» незнатя одеждой.
Наряд этот был страшно неудобным и сложным. Когда Тамара, кое-как вымывшись с помощью Макши в темной, закопченной бане, вышла в предбанник, стыдливо прикрываясь руками, и увидела разложенные на лавках и предназначенные для нее по приказу незнатя обновы, она растерялась.
— Ты что ж, матушка, всю жизнь в мужицкой справе ходила? — удивилась отжимавшая темные волосы Макша. Поглядев на трусики танга и сиреневый лифчик, она покачала мокрой головой: — Да-а, с незнатями вона как приходится… Недольщица ты, бедная… Бери, бери рубаху, натягивай. Срам упрятать надобно.
Рубаха, желтоватое рубище из жесткого льняного полотна, Тамаре показалась вполне сносной одеждой. Но это оказалось только основой многоступенчатого наряда. Рубаху полагалось подпоясать нижним, тканевым «срамным» поясом. Затем следовала юбка-панева из синей бязи. Сверху надевался просторный сарафан-колокол, затем полушерстяная душегрея, а поверх всего — летник, застегивающийся на множество оловянных круглых пуговичек. Все это подпоясывалось еще одним поясом — «нарядным», украшенным вышивкой, бисером и начищенными бронзовыми бляшками в виде маленьких солнышек. По бокам к поясу были подвешены расшитые цветными стеклышками кармашки-лакомники, куда Тамара сразу спрятала замотанные в тряпицу очки. В тереме летник полагалось снимать, а «нарядный» пояс перевязывать. На голову Тамаре Макша умело повязала платок-убрус, отошла на шаг, прищелкнула языком:
— Княжица! Просто княжица. А незнать твой не осерчает?
— Нет, он добрый, — беспечно отмахнулась Тамара.
— У-у, знать, крепко ты его за сучок держишь, раз такая смелая, — с завистью в голосе протянула Макша. Тамара сперва не поняла, о чем она, а когда дошло, приобрели совсем иной, стыдный смысл и другие слова служанки. «Так они ж все считают, что я… — ахнула Тамара. — Вот что означает „воспитанница“! Ну Мыря!»
Впрочем, следовало признать — для конспирации нынешнее положение дел было как нельзя лучшим. Незнать, гораздо свободнее Тамары ориентировавшийся в реалиях этого мира, пьянствовал в терему с городскими набольшими, собирая (как надеялась Тамара) информацию, а «воспитанница» сидела в светелке и прилежно ждала, когда господин призовет ее к себе для сеанса «воспитания».
Выходя из бани, Тамара на пороге споткнулась, наступив на подол длинного летника.
— Плюй, плюй на руку да по волосам проведи! — всполошилась Макша. — Плохая примета это — на банном пороге споткнуться. Плюй же!
— Да не верю я, — спокойно ответила Тамара, мысли которой в тот момент были заняты исключительно новым нарядом. Ходить в таком виде было ужасно неудобно. Кроме того, вся одежда, сшитая «на руках», не очень умело и аккуратно, пахла прокисшей кухонной тряпкой и, на взгляд Тамары, была просто уродливой. Но более всего девушку поразило не это. У местных женщин не было нижнего белья! Вообще. Только во время месячных они перевязывали чресла полосками материи, используя в качестве впитывающего материала сушеный болотный мох-серец.
«Пусть я буду дурой и „скаженной“, пусть самой распоследней „воспитанницей“, но без трусов я ходить не стану». И Тамара решила самостоятельно сшить себе несколько комплектов нижнего белья. Нитки и полотно у Макши наверняка найдутся.
Когда схлынуло нервное напряжение первых дней жизни в городище, именовавшемся Покровским, Тамара вспомнила о раненом. С тех пор как его унесли в лечебный покой при дружинном доме, пошли вторые сутки, а вестей оттуда не было. «Надо сказать Мыре, чтоб спросил», — подумала Тамара и пригорюнилась — незнатя она увидит не раньше обеда.
Трапезничали в большой горнице терема. За столом, помимо городского старшины и дружинного головы, собралось два десятка человек — дьяки, богатые куплецы и тот самый седой старец, что окроплял искалеченных людей с крыльца Дома Всеблагого Отца. Старца звали Волосием, и был он местным жрецом, «даряшим благо». Тамара узнала, что, согласно местным поверьям, освященная именем Всеблагого Отца в зачарованной чаше кровь нерожденного младенца способствует исцелению.
— В Володимирском посаде старец живет, Осанфий именем. Он с молодых лет без ног обретался — мозжун на охоте отдавил, — рассказывал жрец. — Когда чашу туда привезли, родня Осанфиева притащила калеку к Отцову Дому. Принял старец кровь святую на голову свою — и выросли ноги! Третий год пошел, как сам ходит!
— Вот что благодать Отцова делает! — важно кивали смазанными постным маслом головами куплецы, сдвигали кубки: — Да не обойдет и нас стороной милость Его!
Тамара сидела в самом конце стола, наблюдала. Мыря, утвердившись между городским старшиной и Зубаном, лучился довольством, поглощая жареного тетерева. Гости то и дело обращались к нему с предложениями выпить «на раз». Пили много. Водопадами лилась в кубки и ковши брага, шипел, исходя духмяной сладостью, хмельной мед в кувшинах, самогон шибал в нос ядреным запахом сивухи. Штофы, корчаги, братины гуляли над столом. Под стать выпивке была и закуска. Никаких правил, никакого этикета не было. И хозяева, и гости жрали, как в последний день. Запеченных поросят рвали руками, ножами кромсали пудовые колбасы и окорока, квашеную капусту брали горстями, запихивая в волосатые пасти. Куплецы мочили долгие бороды в мисках с фибами, вытирали о расшитые золотыми нитями опашни жирные пальцы.
— Как ты, господин, пошутковал-то по приезду — я, мол, тут мужик. — Гнатило Зварсын затрясся в мелком смехе, скаля гнилые зубы и дергая себя за куцую бороденку. — Теперя много времени народ про ту шутку и про тебя вспоминать будет.
— А без шутки забыл бы, что ли? — спросил Мыря, расслабленно откинувшись на спинку широкой скамьи и поглаживая округлившийся живот.
— Прости, господин, глупое слово сказал! — тут же согнулся в поклоне городской старшина. — Язык мой — враг мой…
— Тебе не язык, а голова — враг, — веско заметил домовой, лукаво подмигивая Тамаре. — Ладно, подымайся — прощаю… Вели подать еще меду — соскучился я по нему. И вот чего растолкуй — пошто конь, что доставил нас, «Гиблецом» зовется?
— Меда, господин незнать, вот тебе полная ендова. А про коня — это дело давнее. — Гнатило приложился к кубку, утер жиденькие усы и принялся рассказывать: — Изладился он во вторую очередь на Смоленской коновязи, стало быть, новиком считается и числится как тяжковозлый конь. Брюхо у него, сам видел, обширное, товару много влезает. Выплатил виру за «Гиблеца», в ту пору звавшегося «Мошной», куплец Стыка Шугайсын из Сасова городища. Набрал Стыка товара — клубеней, кож мятых, отрезов льняных, словом, всего, чем край Смоленский славится, приказных посадил, люд работный и погнал коня по Серебряной плеши на торговый посад, что Камским зовется. В назначенный день пришел конь на посад — товар цел…
Тут историю «Гиблеца» прервала громкая здравица в честь «гостя нашего дорогого, господина незнатя». Пирующие поднялись с мест, выпили, потрясли пустыми кубками и чашами над столом в знак того, что уважили домового по полной.
— Дык о чем я? — усевшись на лавку, проговорил городской старшина. — А, про коня! Так вот: товар цел. А ни куплеца, ни приказных, ни работников нетути. Ну, посадский подождал положенный срок да и выставил коня на торг. И взял его сам Потап Большая Рука, боярин Камского князя Урсуляка Дыйсына. Набил он коня под завяз рыбой вяленой да солониной и погнал на полудень, в Завольные земли. Там как раз засуха случилась, голодовал край, люд людей жрал. Большой куш собирался получить Потап, а только иначе все вышло — и самого боярина, и дружину его, и, опять же, приказных с той поры никто не видал боле. Конь же пришел сам-ход в стольный Завольский град Птицын пустой. Куды люди делись и весь товар — про то никто и по сей день не ведает. Да-а… Князь тамошний Симеон Карноух взял «Гиблеца» себе и снарядил к Черному болотищу — за целебной грязью. Сорок чанов в брюхо коню поставили, сорок на пять работников в поход ушло…
Новая здравица прервала рассказ Гнатилы. На этот раз пили за «чистого боярина, нашего городского старшину Гнатилу Зварсына». Снова зазвенели чаши, снова дождем посыпались капли из опустевшей посуды.
— Ну дык и вот, — уже с трудом ворочая языком, продолжил хозяин терема. — Перехватил коня на Кривой плеше дозор украйников. Чаны на месте, грязь в них черноболотинская, а людей опять же нетути. Тут к коню имечко его нынешнее и пристало. Гетман всея Украйщины Малодав Байстрюк повелел гнать такого коня прочь из его земель. Так «Гиблец» у тульцев очутился — их княжество с Украйщиной граничит. Тульцы не пальцем деланы, смекнули, что к чему, и незнатя из-за пущи позвали. Пришел незнать, чары навел, плату взял положенную — трех красных девок. Князь Тульской Жох Голая Голова, что нашему князю братом приходится единоутробным, коня в челноки назначил — товары по струне, «из Колы в Тулы», возить. Год проходил по струне «Гиблец» — и опять та же оказия. Малое число людей на нем было, шестеро тульцев всего — и все пропали. Осерчал Жох, продал коня за бесценок брату. Так «Гиблец» в наше пользование перешел. В последний-то раз погнали его из стольного града Можая мимо мертвоземья на восход, к Опоясному камню, за шерстью. У овец тамошних шерсть уж больно славная, теплая да ноская. Старшаком пошел Лугша Акимсын, Сивоплясом прозванный. Матерый приказной, бывалый. Ан и он, видать, сгинул. Вы-то где «Гиблеца» встретили?
— Шут его знает, — пожал плечами с интересом слушавший рассказ Гнатилы домовой. — В лесу. Но на второй день железного идола видели в поле, тряпьем обернутого…
— Ух ты, совсем близко ж! — Городской старшина наполнил кубки гостю и себе. — Тока не идол это, а перст диаволов, что из земли-матушки торчит. Всеблагой Отец с неба молоньями в него бьет, извести хочет, да пока силен еще проклятый, не поддается. Ну, господин незнать, выпьем!
Застолье повернуло на третий час. Уже храпели, уронив буйные головы прямо в объедки, самые нестойкие; уже вращал налитыми кровью глазами Брекатило. Грохоча кулаками по столу, он требовал у всех признания силы и мощи его дружины:
— Наши, посадские, любую другую дружину в княжестве за опояску заткнут! Всеблагой Отец свидетель — кто на кулачных игрищах в прошлом годе всех побил? Да что там в княжестве — по всей Россейщине другой такой нету! Князь-батюшка не зря меня, первого воинского голову, здесь посадил! Эй, Ливорний, мочало тухлое, ты что, мне не веришь? Мне?! Да я тебя на одну ладонь…
Дьяк Ливорний, ведавший в городище съестным припасом, прижимая к груди узкие ладошки, испачканные чернилами, клялся, что ничего такого он и в мыслях не имел и всеми силами уважает Зубана Оголсына.
— Ну тады я желаю силу свою показать! — рявкнул дружинный голова и потянул из ножен широкую саблю. — Верите, други, что за взмах один развалю я вот энтого молодца напополам?
Молодец, служка, притащивший к столу огромное блюдо с печеными налимами, застыл с побелевшим лицом — ни жив ни мертв. Блестящая сабля Зубана со свистом рассекла воздух. И быть бы тут зряшному кровопролитию, да вовремя вмешался Мыря. Оттолкнув в сторону изрядно охмелевшего старшину, он выбрался из-за стола, встал перед Брекатилом и усмехнулся:
— Такого сопляка всяк развалить сумеет. А ты вот меня попробуй!
Из дружинного головы хмель как ветром выдуло. Бормоча извинения и кланяясь, он сунул клинок в ножны, добрался до застеленной ковром лавки у стены, рухнул на нее и тут же заснул. Гости одобрительно зашумели — диковатый, тяжкий нравом Брекатило надоел всем. Служка, поставив блюдо, упал домовому в ноги, благодаря за избавление.
Очнувшийся от хмельной дури хозяин терема зычным голосом велел позвать музыкантов и девок-плясуний. В дверях немедленно возникла сутолока и ругань — все наперегонки торопились исполнить приказ старшины. Наконец на свободное место подле стола выбежал табунок девок в коротких сарафанах. Лица их были грубо и ярко размалеваны, заплетенные косы уложены в высокие прически.
Музыканты расселись в дальнем углу, достали инструменты — кувиклы, сопелки, брелки, жалейки, трещотки, бубен. Отдельно разместился заросший черной бородищей мужик, воткнувший в рот варган.
Грянула дикая, варварская мелодия, плясуньи закружились в танце, высоко выбрасывая голые ноги. Гости за столом начали посмеиваться, перемигиваться, потом полезли с лавок, присоединяясь к девкам. Началась форменная вакханалия, грозящая перерасти в оргию. Тамара скривилась и, улучив момент, пробралась к сыто отдувающемуся Мыре, который наблюдал за пляской, пристукивая ложкой в такт мелодии.
— Надо бы раненого нашего проведать, — прошипела она в волосатое ухо домового. — Или господин незнать уже и забыл про него?
В последнюю фразу Тамара вложила столько сарказма, что Мыря дернулся и повернул к ней красное лицо.
— А? Ну это… надо, конечно. Ты, девка, не сумлевайся, я тут делом занимаюсь. Вызнаю, как нам лучшее… В опщем, счас! Эй, Гнатило, брюхо тебе разорви! Вели воспитанницу мою в лечебню сопроводить. Слышь-нет?
…Раненый умирал. Тамара поняла это сразу, едва переступила порог лечебного покоя. На голове парня вспух огромный нарыв, фиолетово-бурый, сочащийся зеленым гноем. Лицо его пожелтело, руки истончились, глаза ввалились, губы обметала серая блекоть. От лежащего на широкой холстине тела, обряженного в мокрую рубаху, ощутимо веяло теплом. В себя раненый не приходил, не ел, не пил, сгорая в жару, как свечка.
Знахари, два по-родственному похожих друг на друга старичка, только разводили руками: «Не в силах мы, тут на все воля Всеблагого Отца». В лечебне было неуютно, царила жуткая грязь. За бревенчатой стеной кто-то надрывно выл, в углах по ведрам кисло тряпье, от вони слезились глаза.
— Как лечили? — сухо спросила Тамара.
— Толченый бараний рог прикладывали, — начал перечислять один из знахарей, загибая тонкие пальцы. — Водой заговоренной обмывали, ключи городищенские на грудь клали, траву-заболью жгли, землю с-под бани в раны втирали, ну и кровью из Отцовой Чаши кропили. Не помогло. Видать, пришла ему пора уходить в кущи…
— В кущи, — еле сдерживаясь, чтобы не врезать знахарю по физиономии, повторила Тамара.
— В кущи златые. Куда всякая душа человечья после смерти уходит, чтобы поближе к престолу Всеблагого Отца быть, — спокойно подтвердил второй старик.
«Мракобесы! Уроды вы, а не знахари! — сжимая кулачки, негодовала про себя Тамара. — Что делать теперь? Мырю звать — пусть чарует? Ах да, он уже говорил, что лекарских чар не знает. Что же делать, что?! Стоп! Есть!»
И, подпрыгнув на месте от охватившего ее возбуждения, Тамара повернулась на одной ножке и бросилась к дверям, едва не запутавшись в длинном подоле сарафана.
— Нож прокалите! И воды горячей приготовьте побольше! — крикнула она с порога. — Я сейчас. Снадобье принесу!
…Вытребовав у совершенно пьяного Мыри, дремавшего за столом, ключ от ларя, Тамара по стеночке быстро покинула горницу, где пир горой превратился-таки в гору совокупляющихся под музыку и храп тел. И почему слово «оргия» воспринимается людьми как нечто веселое и даже манящее? Более отталкивающего зрелища трудно придумать! «Скоты». С омерзением морщась, Тамара выскользнула за дверь и бросилась в светелку.