Поэтому он сказал:
– Видишь, приболел я что-то… Кашель, температура… Наверное, простудился… Ты это, если не против, давай – на завтра… День, правда, рабочий… Но, может быть, вечером?.. Значит, арифметика, география… Договорились?..
Ему было неприятно от своих заискивающих интонаций. Но подросток воспринял их, как должное, потому что степенно и важно кивнул:
– Разумеется, господин учитель, как вам будет удобно…
Вдруг прозрачно-бесчувственные глаза его явно дрогнули. Он как будто догадался о чем-то. Поклонился по всем правилам – в пояс, коснувшись рукой земли – и, как деревянный, задумчиво зашагал по направлению к калитке. Отчетливо выделялась кобура, пристегнутая к ремню, и болтался в чехольчике нож с изогнутой костяной рукояткой.
Вероятно, трофей от какого-нибудь инородца.
– Привет папаше!.. – облегченно крикнул Лука.
Надо было поторапливаться. Золотые следы, вероятно, видел не он один, трудно было предположить, что Пришествие осуществилось именно у него на огороде, мессия, скорее всего, уже исходил половину города, информация о Следах, наверное, давно ушла в Кремль, вряд ли ее там оставили без внимания, соответствующие меры, конечно же уже принимаются. У него есть час или полтора, не больше.
Лука толкнул дверь и сначала ничего не смог разглядеть, очутившись во внутренней темноте, рассеиваемой лишь малым оконцем под самыми стропилами, но глаза постепенно привыкли и, протянув руку, чтобы не налететь на доски просевшей кровли, он пробрался в дальнюю часть сарая, и там, за загородкой, где у него в прошлом году содержалась коза, на соломе и слежавшихся твердых стружках он увидел человека в белом хитоне, который безмятежно раскинулся вдоль всех ясель. Глаза у него были закрыты, а грудь чуть заметно вздымалась под легким дыханием.
Надо же, спит, с удивлением подумал Лука. Его ищут, а он спит, как ни в чем не бывало. Ни и ну – человек. Утомился, значит…
Он протиснулся через загородку в ясли и только тогда заметил, что человек в белом хитоне не спит, а напротив, открыв глаза, внимательно наблюдает за ним – впрочем тут же усевшись и подогнув под себя босые ноги. Лука успел заметить металлизированный блеск подошв, которые отразили его, точно в зеркале, а на подстилке, где чиркнули пятки мессии, образовались капли – словно от расплескавшейся ртути. И судя по всему, эти капли были горячими, – потому что солома вокруг них, обугливаясь, потемнела. Лука некоторое время, не отрываясь смотрел на их блестящее точечное созвездие, а затем тоже присел и осторожно поставил свой термос и узелок рядом с краем завернувшегося хитона.
– Давно пришел? – поперхнувшись от сухости в горле спросил он.
Однако человек, сидящий в яслях, не ответил, а все так же смотрел на Луку – гневными, черными, как маслины, божественными немигающими глазами.
Легендарной кротости там не было и в помине.
Молчание затягивалось.
– Понятно… – наконец сказал Лука. – Значит, скорбишь по нам, переживаешь всем сердцем?.. Интересно, тогда зачем ты явился?..
И не дожидаясь на этот раз ответа, развязал узелок, отвинтил крышку-стаканчик с китайского термоса и, налив в нее бурого желудевого кофе, жестом предложил угощаться. А поскольку человек в хитоне опять-таки не пошевелился, с невыносимой тщательностью разглядывая его, то Лука, поколебавшись, положил ему хлеб в открытую темную изнутри ладонь, и загорелые пальцы рефлекторно сомкнулись.
– Ешь и уходи отсюда, – сказал он. – Извини, но оставить тебя здесь я не могу. Все равно найдут. По таким приметам – дурак найдет. И тогда меня распнут вместе с тобой. Только я в отличие от тебя – не воскресну…
Он помолчал, прислушиваясь, и вдруг резко, насторожившись, дернул лицом. – Ква!.. Ква!.. – приглушенно, но очень отчетливо раздалось в отдалении. И через секунду опять. – Ква!.. Ква!.. – словно очнулась от летаргии гигантская ископаемая лягушка.
Тогда Лука сказал:
– Чувствуешь? Это – тревога. Сейчас начнутся прочесывания, облава… Но не волнуйся: полчаса у тебя есть – пока они еще сюда доползут… На вот, надень, чтобы не было главной приметы… – Кончиками пальцев он подпихнул к человеку в хитоне взятые с собой войлочные туфли. Честно говоря, ему было жалко этих туфель: крепкий отличный войлок, где теперь такой достанешь, но он подавил сожаление, до туфель ли было, когда сама жизнь висела на волоске, только сказал неожиданно дрогнувшим голосом. – Зря ты все-таки явился, помочь ты уже не сможешь, а мешать – мешаешь, сколько людей теперь из-за тебя погибнет…
Однако дальше – сдержался. Бесполезно было говорить все это тому, кто, обретаясь в вечности, взирал на людей, как на земную пыль. Бог есть любовь, быстро подумал он. Он, конечно, умер за нас, но его никто не просил об этом. Тем более, что он потом все равно воскрес. И воскреснет опять – завтра, наверное, в десятый раз.
– В седьмой, – вдруг негромко сказал человек в хитоне. Голос его оказался удивительно мягким, но Лука все равно чуть было не подпрыгнул от неожиданности. – В седьмой раз я прихожу сюда и в седьмой раз вижу одно и тоже: дух растоптан, люди превратились в говорящих животных, воцарилось безверие, страшно и неумолимо ликует Сатана, церковь – пала, умолкают во тьме последние праведники – Армагедонна не будет, потому что никто уже не хочет идти в Царство Божие…
Человек в хитоне умолк, и глаза его стали еще темнее, словно в них погас некий внутренний свет. Сладкий запах исходил из умащенных волос, и от бороды, – и было в этом запахе что-то безжизненное. Точно благовония, которыми натирают умерших.
– Но ты же сам в этом виноват, – сказал Лука. – Ты не любишь людей, которых – и вызвал к жизни. Ты сделал человека оружием в борьбе между собой и Дьяволом. Бедный несчастный человек! Чтобы не случилось, он все равно проиграл. Победит Сатана – и он лишится блаженства небесного, победишь ты – и блаженство земное превратится в непрекращающуюся юдоль страданий. А почему, собственно, мы должны быть на чьей-то стороне? Почему мы должны вмешиваться в чужую битву? Цели этой битвы нам непонятны, существа, ведущие ее, чужды нам по своей природе, достается, между прочим, и от того и от другого: то гнев божий, то козни Дьявола, не удивительно, что человек, в конце концов, махнул на все это рукой: делайте что хотите, только оставьте меня в покое. Лично я считаю, что это – самая правильная позиция, во всяком случае, наименее уязвимая, позволяющая человеку сохранить собственное достоинство. Что же касается власти Дьявола, то тебе следовало явиться к нам несколько раньше, только и всего. Не теперь – седьмой раз подряд, а – раньше. Если бы ты пришел раньше, то, возможно, занимал бы сейчас то же место, какое занимает у нас Князь тьмы – если только он действительно Князь тьмы, если он не самозванец, чего у нас в мире тоже хватает…
– Да, – сказал человек в хитоне. – Наверное, ты прав. Я даже думаю, что ты абсолютно прав. Но ты прав именно, как человек. Понимаешь, есть правота отца и есть правота сына, есть правота плоти и есть правота духа, возвышающегося над ней, есть правота Бога и есть правота Человека, я нисколько и ни за что не осуждаю тебя, в том-то и беда, что мы оба – правы… – Он с натугой, как будто ему не хватало ширины смуглых век, неторопливо моргнул и добавил, явно через спазм выталкивая слова из узкого горла. – Ты не хочешь, чтобы я оставался здесь, не волнуйся: для тебя все обойдется благополучно. Правда, сейчас тебе лучше удалиться отсюда, – потому, что свершается, потому, что они идут. Они идут за мной – я это чувствую…
Человек сглотнул, двинув кадыком под нежной просвечивающей кожей, и Лука вдруг понял, что он – боится. Может быть, он, конечно, и всемогущ – тогда, когда царит над Вселенной, но сейчас он – просто человек, и как человек он подвержен самому худшему. Он – боится. Он боится боли, которая образует его крестный путь, он боится страданий, ждущих его в момент распятия, он боится смерти, несмотря на то, что выйдет из нее обновленным. И конечно, он хотел бы избежать всего этого. Он был настолько несчастен и одинок, что Лука чуть было не схватил его за руку и не крикнул: Уйдем отсюда вместе! Я помогу тебе!.. – но все-таки перед ним сидел не человек, а бог, принявший облик человека, и поэтому он ничего такого не сказал, а лишь выпрямился и довольно сухо кивнул на прощание.
А человек в хитоне вытянул руку – чтобы перекрестить. И вдруг рука его остановилась.
– По-моему, ты не нуждаешься в благословлении?
– Нет, – ответил Лука.
Он вышел из сарая и прикрыл за собой дверь, приподняв ее и затворив до упора. Можно было еще навесить замок, но это было уже слишком. Поэтому замка он вешать не стал, он лишь бросил лопату и грабли – как будто в сарай давно не заходили, он догадывался, что не успеет, и он действительно не успел, – потому что он только еще подходил к своему подвалу, чтобы укрыться, как из улицы, идущей к центру Москвы, налетело жуткое звериное хрюканье, копытный топот и, как тараном, снеся калитку металлическими намордниками, прикрывающими свиные рыла, ворвались на подворье два бешеных кабана, и затормозили – выбросив из-под ног взбитую землю, а с могучих спин их, из мягких кожаных седел, соскочили два мертвеца с коричневыми подгнившими лицами и, по привычке выставляя перед собой заточенные суставы пальцев, визгливо, вразнобой прокричали:
– Где он?!.
Лука не стал им ничего говорить, он вдруг решил: будь что будет, пускай, он к этому не причастен, но мертвецы, на которых, как будто дотлевая, немного дымились лохмотья одежды, по-видимому не ожидали ответа – сразу же, едва не разнеся в щепки дверь, рванулись во тьму сарая и к тому времени, когда на подворье, переваливаясь на ухабах и выплескивая из-под колес жидкую грязь, въехал «газик», доставивший низкорослого кудрявого чертика в военном мундире, они уже выволокли из яслей человека в хитоне и, заламывая ему локти, держали – сами вытянувшись и поедая глазами начальство.
А кудрявый худенький чертик в пенсне – перетянутый ремнями, с портупеей на тощей заднице – осторожно поставил в грязь сияющие бутылки сапог и, привычно вздернув костяной подбородок, фальцетом скомандовал:
– Молодцы, товарищи командиры! Ведите его!
А откуда-то из-за забора, разгораживающего два участка, вдруг донеслось:
– Здорово, Петруня!.. – оказывается Чукча тоже выбрался посмотреть, что происходит на свете, и теперь торопился через огород расставляя руки, явно намериваясь кого-то обнять. – Петруня, тудыть-твою-растудыть!.. Да ты че, не помнишь, как мы с тобой громили гидру контрреволюции? А?.. Веселые были деньки!..
Но кудрявый чертик отступил на шаг, и пенсне его блеснуло округлой белесостью.
– Не имею чести знать вас, товарищ, – надменно сказал он.
И сейчас же за спиной его вырос третий мертвец, сидевший до этого за рулем.
Вероятно, охранник.
Чукча даже остановился.
– Да ты че, Петруня?.. – проникновенно сказал он. – Может, ты с перепоя? Это же я – Шопейкин… – Он все еще держал руки открытыми для объятий. Вдруг – до него дошло. – Ах ты, сволочь!.. Значит, решил не признавать старых приятелей?..
И, набрякнув от возмущения, сжав могучие кулаки, двинулся к чертику, который уже усаживался на заднее сиденье «газика».
Щеки у него страшно раздулись.
Но мертвец-охранник выбросил вперед растопыренные жесткие пальцы, и заточенные костяшки их воткнулись Чукче в лицо, погрузившись до основания и выскочив своими алыми кончиками на затылке.
– Ох! – как будто удивившись, негромко сказал Чукча и вдруг, лишенный опоры, потому что мертвец выдернул костяшки пальцев обратно, надломился и рухнул, обняв руками чуть вспененный, забороненный Лукой чернозем.
– Пет-ру-ня…
Кудрявый чертик даже не посмотрел на него – снова блеснув пенсне – откинулся на кожаном сиденье:
– Поехали…
Зафырчал мотор, «газик» дернулся коротким кургузым телом, немного прошел юзом, оставив в грязи гладкую полосу и, наконец, схватив колесами почву, медленно пополз по разжиженной черной улице, проваливаясь в колеи почти до самого носа, а позади него, уже скованный наручниками, от которых тянулись две тонкие никелированные цепочки, шагал человек в хитоне, так и оставшийся босым, и, тускло поблескивая пленкой расплющенного металла, тянулась за ним вереница Золотых следов – ездовые кабаны фыркали, воротя морды, а один из едущих на них мертвецов, будто стельки, накалывал эти отпечатки на пику и затем ссыпал в притороченный к поясу грубый холщовый мешок.
Вот и все, подумал Лука. Вот и все, и достаточно. И повернувшись, чтобы уйти в свою конуру, чуть не натолкнулся на четвертого мертвеца, который совершенно неслышно, наверное крадучись, приблизился к нему сзади. Было непонятно, откуда взялся этот мертвец, вроде бы его не было вместе со всеми, но он откуда-то взялся и теперь отшатнулся немного, когда Лука обернулся к нему.
И Лука сразу же понял, что сейчас произойдет. Но еще раньше, чем мертвец успел выбросить вперед свои страшные темные пальцы с заточенными костяшками, откуда-то сбоку раздалось звонкое мальчишеское: Стой!.. – и через ограду перепрыгнул подросток, приходивший к Луке сегодня утром.
Он размахивал руками, оскальзывался на раскисшей земле, едва не падал и, вообще, судя по всему, очень торопился, а подбежав вплотную, еще раз крикнул срывающимся, не привыкшем к команде голосом:
– Стой! Этого не надо!.. Не надо, говорю, приказ Верховного!.. Все! Свободен! Иди отсюда!.. – А когда мертвец, как автомат, развернулся и размеренно зашагал по топкой унылой улице куда-то к центру Москвы, то подросток оборотился к Луке и, все еще дико волнуясь, не умея справиться с бурным хрипящим дыханием, несвязно проговорил: Извините, господин учитель, чуть было не опоздал… Путь не близкий: пока до Кремля, пока обратно… Да еще не сразу пустили, пришлось вправлять мозги дежурному… Куда же вы, господин учитель, минуточку…
Он очень искренне переживал случившееся. Лука отвернулся от него и, слыша за спиной растерянный оклик: Так, значит, до завтра, господин учитель!.. – тоже, как мертвец, совершенно бесчувственно прошагал к себе в дом и, заперев дверь, сел на табурет у стола, сколоченного из грубых не оструганных досок. Руки он положил на колени, а взгляд устремил в окошко, заваленное кусками стекла.
Так он сидел – не шевелясь, ни о чем не думая, пока свет за окном вдруг не померк и не сгустились в комнате плотные сумерки, – хотя жестяной будильник, стоящий на полочке у самой плитки показывал черными стрелками всего лишь начало первого.
Тогда он встал и окинул комнату последним взглядом: стол, плита, топчан под пестрым одеялом. Больше он ничего этого не увидит.
«Тьма сделалась до часа девятого», подумал он.
Значит, у него в запасе имелось около шести часов.
Жаль было уходить отсюда.
Сердце у него защемило.
И даже когда – часа, наверное, через полтора – выбравшись кривыми переулками за пределы столицы, он на вершине какого-то холма оглянулся и увидел Кремль, подсвеченный снизу красными дьявольскими прожекторами, то в горле у него еще ворохнулись горячие слезы.
Но он проглотил их и зашагал прочь…
4. ОТ ИОАННА
В общем, они его уговорили, я уж не знаю – запугали они его или заставили: по крайней мере неделю он провел в подвалах на Лубянке, а об этих подвалах ходили самые неприятные слухи: будто бы там и психотропные средства, и тайная лоботомия, правда, сам я в лубянских подвалах не был, сломался на первом же допросе, да и что мне было отстаивать, я же не фанатик, не революционер, не борец за права человека, наверное, даже неправильно говорить, что я – сломался; я же не изменял каким-либо своим убеждениям, я никого не предавал и ни от чего не отступался, я просто сразу же согласился со всем, что мне предложили, – конечно, это был страх: кто же у нас в стране не боится органов госбезопасности, но это было и сознание долга, и одновременно и желание помочь, чего я, к моему большому сожалению, не мог сделать, потому что довольно быстро выяснилось, что взяли меня по ошибке: были определенные штришки в биографии, были достаточно странные совпадения (когда я, например, очень точно предсказал в одной из статей Августовский мятеж), но все эти совпадения, все эти странности и отклонения от нормальной жизни на самом деле оказались действительно совпадениями, никакого настоящего сатанизма во мне не было, – совершенно обычный, задерганный и бестолковый советский человек, вымотанный ежедневной сутолокой и мечтающий только о том, чтобы отоспаться, то есть, конечно, проскальзывали некоторые детальки, тот же самый Августовский мятеж я, например, обрисовал с уникальными подробностями, такие подробности насторожили бы кого угодно (они, между прочим, и насторожили), или, скажем, я мог абсолютно точно предсказать номер трамвая, который сейчас подойдет к остановке (причем, именно трамвая, а не троллейбуса и не автобуса), но это были именно детальки, просто мне кажется, что вся наша жизнь последних лет неуклонно соскальзывала в какую-то фантасмагорию, точно зловещая тень легла на страну, мелкие черты бесовства проявлялись во многих людях, не удивительно, что они в определенной мере обнаружились у меня, но к счастью (или, наоборот, к сожалению), настоящего сатанизма во мне все-таки не было, – так, предрасположенность, шелуха – обнаружилось это при первом же испытании, может быть, поэтому оно и лучше, что я сразу же сломался, потому что все дальнейшие мучения оказались бы напрасными, мне только было немного стыдно: другие держались дольше и смогли выторговать себе более льготные условия, но в конце концов ничего особенного здесь нет, просто одни люди устроены так, что могут торговаться даже со смертью, им это ничего не стоит, а другие – торговаться не могут вообще, я вот, например, вообще не могу, для меня лучше остаться без всего, чем по мелочам хитрить и выгадывать, мне это как-то противно, зато не пришлось познакомиться с «Сектором Б» в лубянских подвалах, поэтому я и не знаю, что там правда, а что там выдумка (те, кто знают, молчат и правильно делают), но я думаю, что действительность еще хуже, чем слухи, слава богу, что я не столкнулся с дейсвительностью, однако, и отпустить меня они тоже уже не могли, слишком многое было сказано на первом же допросе, я ведь тоже не дурак, о каких-то моментах начал догадываться, в общем, зачислили меня в технический персонал, кое-чему наскоро обучили – припугнули, взяли подписку о неразглашении, перевели на казарменное положение (о чем я, впрочем, не особенно сожалею), и пообещали, что Родина меня не забудет. В последнем я нисколько не сомневался и поэтому вел себя тише воды и ниже травы, рассчитывая, что память у Родины все-таки окажется несколько слабее, чем они думают.