– Свободу инвалидам Афгана! – нашел-таки я приключения на свою хилую жопу.
И тут ржавая окова на шее сексота из Приказа тайных дел независимо разомкнулась и сомкнулась на щиколотке моей левой ноги. И в таком вот состоянии нас с псом древнекняжеского рода выволокли из здания вокзала и швырнули в сани, запряженные тройкой борзых темно-карих лошадей. Кровавый гэбист стрельнул в воздух, как в копеечку, из парабеллума, взятого в качестве трофея у гетмана Мазепы после разборки у Полтавы. Стрельнул, как в копеечку, а попал в хана Мамая, который во время перекура на Куликовской битве решил смотаться к одной вдове (а может быть, и к двум), чтобы натешиться русским вдовьим мясцом, а вместо мясца глотнул пулю из трофейного парабеллума. Что и решило исход Куликовской битвы. С раной Мамай убежал в Сарай.
И вот нас с псом привезли в Замудонск-Тверское Великокняжеское управление Федеральной службы Тайного приказа Третьего жандармского отделения (совсем запутался) Российской федеративной империи.
Полковник Присли в штатском кафтане с полковничьими эполетами и с татуировкой на пальцах правой руки (а как иначе я бы узнал, что он полковник и что он – Присли… Присли… Один, два, три, четыре, пять, шесть… Стало быть, у полковника на правой руке было шесть пальцев. А сколько было на левой, доподлинно неизвестно. Потому что на данный момент ее не было. Раньше, может, и была… И, может, будет в будущем, но на данный момент ее не было) поставил вопрос ребром. И ребро как раз пришлось мне по шее.
– За каким таким, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень (непечатно) трехногий пес великокняжеского опороса и скорбный человек с межнациональной фамилией Липскеров Михаил Федорович двигаются в сторону села Вудсток, на остров Буян, в часовенку с памятником древнерусского язычества – камнем Алатырь? Который по закону о реституции уже принадлежит Русской православной церкви? – И, подумав, повторил: – Так, за каким, я вас спрашиваю, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень (непечатно)?
Я было собрался затеять длинный рассказ о бессоннице, о молоке мамы моей, в бозе почившей, и связанном с ним паровозном гудке, который вернет мне сон, но, посмотрев на пса, ответил просто:
– За таким.
– Понял, – удовлетворенно кивнул эполетами полковник Присли. – А за каким таким (непечатно) в ту же саму сторону двигается футболист замудонск-мартановского «Спартака» Джемми Хендрикс? Нет ли у него тайной цели насадить в цитадели русского языческого православия ваххабизм, салафизм, шиизм, суннизм и, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, страшно сказать, адвентизм седьмого дня?
Этого я не знал. Я вопросительно посмотрел на пса, который в этот самый момент догрызал свои оковы. Пес ответительно посмотрел на меня.
– За яйцами своими он туда, – сказал я. По причине духовной связи с псом, сублимировавшейся в вербальный буквенный набор, свидетельствующий о том, что игрок замудонск-мартановского «Спартака» пилит на остров Буян, что в море-окияне, в село Вудсток, не с целью подрыва устоев языческого православия в лице камня Алатырь, а просто-напросто за своими яйцами.
Хотя до конца понять, почему кавказские яйца гнездятся в русской святыне, я объяснить полковнику Присли не мог. Хотя нет… уже мог.
– Вот он их отгрыз, – добавил я, кивая на пса.
И изложил трагическую историю яиц Джемми Хендрикса, полученную от пса вышеописанным способом. Полковник улыбнулся чему-то своему, полковничьему.
– Вот бы нам в девяносто четвертом с десяток таких в Замудонск-Шалинский, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, – размечтался полковник, уставившись на ту дорогу, где его батальон был скошен в течение полутора часов невидимым противником, не получив ни единой возможности погибнуть героически. А самого полковника Присли продали родной дивизии по твердому тарифу, установленному джамаатом по рыночным ценам.
– Ровно, как дядю Тома какого, – всплакнул полковник. – А если бы у нас с десяток таких, как этот, – попытался он придать истории сослагательное наклонение, – то они бы еще…
И полковник Присли шагнул в тысяча восемьсот пятьдесят четвертый… вот он стоит у начфина Второго драгунского полка и вываливает ему из рюкзака на стол пятьдесят шесть… или лучше сто восемьдесят четыре чеченских яйца по шестьдесят копеек серебром за десяток.
– Хороший песик, – погладил он пса рукой с татуировкой Присли на пальцах. Пес, к тому времени сжевавший оковы царизма с наручниками Российской Федерации, моргнул, и фамилия полковника в мановение (кто бы мне объяснил этимологию слова «мановение»?) ока (ну это понятно – в смысле глаза) превратилась в Присл. А еще через секунду – в Элвис. Полковнику это поначалу не понравилось, но через минуту, о чем-то поразмыслив, он улыбнулся и представился мне по-новому:
– Полковник Элвис, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень. А сами-то вы кто будете? Если будете, конечно. – И полковник Элвис добродушно рассмеялся.
– Я есть Липскеров Михаил Федорович, – щелкнул каблуками я, подпрыгнул три раза и раскинул руки в стороны. – Сценарист мультипликации двора его великокняжеского величества князя Московского Юрия Михайловича, впоследствии… а это уже неинтересно.
Полковник Элвис задумался.
– Имя у тебя больно стремное… Какое-то нерусское… Ты, часом, не еврей?.. – как бы невзначай поинтересовался он. – Извини, конечно…
– Почему же это «часом», – обиделся я. – Я пожизненно…
– Да я не против евреев! Ты что! Я – за. В разумных количествах, конечно. А собака у тебя, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, не еврей?..
– Лев Кассиль, «Швамбрания», – молча ответил пес.
– Странное имя для собаки, – посерьезнел полковник. – Это наша собака?..
– А чья же еще? Чисто российская собака…
Пес снизу свысока посмотрел на полковника, и тот выпрыгнул из кресла, перелетел через стол и бухнулся псу в ноги.
– Не вели казнить, княже, вели миловать. Не признал. А то донос поступил от агентуры нашей, что в глубоких долинах Дарьяла, где роится Терек во мгле, зреет! А что зреет, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, выяснить не удалось, но чтобы не созрело, туда был заброшен под видом шестиклассницы наш агент по кличке Эмми Уайнхауз, на самом деле казачий подхорунжий Подхорунжий, мастер плаща и кинжала и всего, чего подвернется под руку. Все было нормально, он даже закончил третью четверть только с одной четверкой и вдруг пропал… Как раз в тех местах, откуда родом Джемми Хендрикс, который, по секретным данным, движется сюдое в поисках собственных яиц. Я чего-то смешного сказал, княже?.. – И полковник снизу вверх глянул на пса, который – как заявил полковник! – был по совместительству князем Замудонск-Тверским, с которым мы пьянствовали в СВ поезда «Замудонск-Столичный – Санкт-Замудонск». (Но это не факт. Полковники этих служб не всегда и не до конца правдивы.)
Пес беззвучно хохотал. Об чем он хохотал, я не понял. И полковник захохотал. Но по другому поводу.
– Понимаешь, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, понимаешь, Липскеров Михаил Федорович, тьфу, язык сломаешь, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень. Наш подхорунжий, вот что значит ас разведки, так вжился, что его на пятом десятке лет лишил девственности кавказский пацан Берри, младший брат нашего Джемми Хендрикса, а потом еще несколько кавказских малолеток дорогу, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, утоптали, и пока Берри на ней, подхорунжей Эмми Уайнхауз, не женится, Джемми Хендрикс яйца свои назад не получит. Вот он за ними и движется сюда. А как, мы не знаем.
Что псу было известно.
От всех этих шпионских дел в духе раннего… (ну, раннего, что там еще говорить) я слегка ошалел.
– А как вы про меня прознали?
– Ну, это дело нехитрое, Липскеров Михаил Федорович… Значит, так…[4]
… – Значит, так, Липскеров Михаил Федорович, доктор с непроизносимым именем-отчеством, непроизносимым в смысле секретности и в смысле непроизносимости, подрабатывает в нашем ведомстве в добровольно-принудительном порядке в виде бесконечного субботника, и это он сообщил нам, что в целях лечения вас от бессонницы, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, послал вас в недра нашего княжества, в наш, чтобы не загружать вашего внимания, архетип. Коим является камень Алатырь, исполняющий желания, в часовенке на острове Буяне посреди моря-окияна в селе Вудсток. Но должен вам открыть один секрет: во времена владычества в Вудстоке князя Гвидона, заброшенного к нам по воле рока и великого поэта Александра Пушкина эфиопской национальности, о чем, впрочем, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, вы можете догадаться по трудной произносимости его имени, к этому камню повадились шастать самые неожиданные люди самой неожиданной нравственности с самыми неожиданными желаниями. Разной степени непотребства. А у камня Алатырь сердце – не камень. Простым бессердечным камням, будь то на Красной площади или в почках, имени не дадут. И что бы там ни говорили, он не вечен и от постоянного непотребного шакальства стал грустить, плакать каменной слезой и истончаться. И на данный момент это всего-навсего песчинка, которой осталось на бесконечно малое количество желаний. Я бы даже сказал, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, ни на грош-пенс-цент. Говоря по-русски, ни пениса-фаллоса-живчика не осталось. Не то чтобы совсем, а почти совсем, стремящемся к бесконечности, которую уже и умом не понять, а чем же еще ее не понять, кроме как умом, потому что господь наш Ярила в неисчислимой мудрости своей никаких других органов непонимания нам не дал. И правильно сделал! – неожиданно взъярился полковник Элвис. – Потому что и так больно уж умные. Что уж лучше идиоты и аутисты. Один кретин в какой-то тверской глухомани Чикаго бутылку-самопьянку измыслил. Так, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, все население Чикаго через эту бутыль ужралось вусмерть казенным хлебным вином, отсосав через эту бутылку хлебное вино из всего княжества. И продолжало хлебать столько, что даже бутылка-самопьянка истощилась! И все Чикаго померло с похмелья. А почему? Потому что этот кретин плохо учился в школе Первому закону термодинамики, данному великому народу нашему русскому господом нашим, повторяться не буду, «из ничего чего – фиг с маслом». У других народов оно, может быть, и не так, у других, может, законы природы другие, вот в Японии, к примеру… Ничего, кроме цунами, нет, а все остальное каким-то образом есть. И все Замудонск-Тверское княжество не репу, а суши и сасими жрет. Культурная экспансия, однако, сэнсэй. Хонсе курумай, цукаки аригото.
И полковник Элвис пригорюнился. И мы с псом тоже как-то пригорюнились. Потому что решительно ничего не поняли из выплеснутой на нас горечи по потере русской идентичности, которую мы потеряли, так и не успев обрести. И вот, может быть, в этом и заключается идентичность нашего народа – потерять то, что никогда не имели. Или все-таки имели? Но оставим этот вопрос будущим поколениям и будем молиться господу нашему Яриле, чтобы никогда на него не нашлось ответа. Потому что, когда есть ответ, чё дальше делать будем, мужики?..
Пес кашлянул. Я чихнул. А полковник разгорюнился, как будто минуту назад не нырнул в пучины духовной и душевной энтропии:
– А одна нерусь по имени Емеля добыл браконьерским способом в проруби фаршированную щуку…
Пес вздрогнул. И я вздрогнул.
– Позвольте, полковник, как это в проруби – фаршированная щука?.. Это как-то невозможно…
– А вот так, сынок. Эта нерусь Емеля из печенегов на самом деле шел на охоту на медведя, вооруженный голыми руками. Но в шапке-невидимке. И навстречу ему из варяг в греки брел варяжский шахид с целью. О которой нам ничего не известно. А почему неизвестно? – спросите вы. А потому, – отвечу вам я, – что он не заметил Емелю, что естественно, потому что тот был в шапке-невидимке. А почему Емеля был в шапке-невидимке? – спросите вы. А потому, – отвечу вам я, – что не знаю. Нерусь – она нерусь и есть. А допросить и того и другого мы не успели. И вот тут я перехожу к началу этого абзаца. Варяжский шахид натолкнулся на неруся Емелю в шапке-невидимке посредине речушки Миссисипи, покрытой по случаю зимы льдом. И шахид самопроизвольно взорвался посредине льда. В речушке, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, образовалась прорубь, в которой всплыла щука, фаршированная варяжским шахидом. А Емеля не взорвался, потому что был в шапке-невидимке, и осколки взрывчатки и шахида его не нашли. Так что он вместо медведя поимел фаршированную варяжским шахидом щуку, которая от потрясения стала говорить человеческим голосом… – И полковник задумчиво задумался.
– О чем задумался, детина? – неслышно спросил пес.
Но полковник продолжал задумчиво думать.
– Полковник, – внес я свою лепту в выведение полковника из задумчивости.
Полковник продолжал задумчиво… И тогда из глубины пса послышался грозный рык самого полковника:
– Едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень!
И полковник пришел в себя (в смысле «вышел»).
– Так вот, первое, что сказала фаршированная щука, что неруся Емелю медведь задерет насмерть. Потому что… – полковник встал, – только русский человек может ходить на медведей с голыми руками! И то нет достоверных данных о последствиях. Ходить-то он ходит, все слышали не раз, но никто ни разу не слышал, чем эти походы заканчивались. Так что и Емелю мы допросить не успели. А сапоги-скороходы его и печка разговаривать не обучены. Пытай их не пытай… Так вот, о камне Алатырь… Камень этот образовался в стародавние времена, когда речушка состояла из молока, а в половодье, или, точнее сказать, в поломолочье вторая половина заполнялась поломедьем…
– Чем заполнялась? – не очень понял я.
– От слова «мед». Из которого людишка местный настропалился производить очень даже неплохую медовуху. И народишко этой медовухой приторговывал с соседними вотчинами и даже с отдельными царствами-государствами. И боле того, в приданое за дочкой тогдашнего князя Кейва Замудонск-Вышневолоцкого франкскому королю дали семь обозов по семь телег по семь бочек по семь пудов этой самой медовухи, откуда, едрить-кубыть через пень-трахтень-хрень, и произошло выражение «сорок сороков».
– Это как?! – ошарашился я.
– А так. А откуда еще оно могло произойти, если не из семи обозов по семь телег по семь бочек по семь пудов. Только оттуда. Потому что более неоткуда. И всю эту медовуху франки выжрали во время свадьбы в ночь на святого Варфоломея. После чего по пьяному делу устроили грандиозный мордобой, откуда и потрясение умов, и усекновение голов, а тут Д’Артаньян с тремя охламонами достал всех своими подвесками, в результате чего отхреначили голову одной телке, имени не помню, то ли Жанна д’Арк, то ли мадам Бовари, но кого-то из них сожгли точно… – И полковник закручинился горючей слезой. Которая прожгла дырку на его пиджаке, в которую пес ловко вкрутил орден «За службу» Замудонск-Тверскому княжеству четвертой степени. Полковник вытянулся во фрунт:
– Служу Едрить! Кубыть! Через Пень-Трахтень-Хрень Замудонск-Тверскому княжеству!
И по этому делу мы все встали и спели гимн Замудонск-Тверского княжества «Ламца дрица Богом оп-ца-ца». Говорят, раньше там были другие слова, но память народная их не сохранила. Только в глухих селеньях Замудонского Затверичья одна стародавняя старушенция лопотала что-то, которое ее престарелый правнук трактовал как «Львом Давидовичем оп-ца-ца». А что это могло означать, никто объяснить не мог. Ссылались на одно из наречий церковно-варяжского языка, но доподлинно перевести никто не мог. Берестяные грамоты на этот счет молчали. Да и как они могли что-то сказать, если во время лютых морозов прошлой зимой, когда княжеское ЖКХ опять обосралось с ремонтом теплотрасс, берестяные грамоты пошли на растопку костра. Для обогрева народа. А заодно и для сожжения местного еретика Джордано Бруно, утверждавшего существование множества миров. И только потом, когда в общественной бане на брегах речушки Волги поселился инопланетянин, поняли, что еретик-то был прав, но его уже не вернешь. И берестяные грамоты – тоже не Феникс, чтобы из пепла… Так что кто такой Лев Давидович, по сю пору неизвестно. А инопланетянин со временем в городе прижился, стал в бане работать истопником, с местным моющимся народом пивко попивать, так что многие даже забыли, что он – инопланетянин. Более того, никто даже и объяснить не мог, с чего все решили, что он – инопланетянин. Потому что инопланетянин – он и есть инопланетянин, и если какие еще вам доказательства потребны, то я уж и не знаю, и за дурацкие вопросы по роже, как два пальца, скажем, обморозить.
– Так что, – вернулся в сегодня полковник Элвис, – и воздвигли камень Алатырь, чтобы пресечь попытки хищения русского национального достояния в лице меда. Чтобы не на пьяную голову от медовухи иллюзии всякие, а чтобы камень этот исполнял конкретные желания суеверной части русского народа. А другой части в народе и нет. Ну вот народ на шару чего только себе не просил, и камень все исполнял. Но народишко у нас неуемный, просил себе, что твоя «Золотая антилопа», да и все, что на шару, не впрок. Вот так вот все время голимая беднота. А Алатырь-камень на бедствия народные, им же самим произведенные, стал плакать горючими слезами и истончаться, так что и желаниев исполнить может только с гулькин половой орган. А поэтому и допуск к нему ограничен. И каждого человека мы проверяем на отсутствие материальной заинтересованности в камушке нашем. И вот, господин Михаил Федорович, вам предстоит представить доказательства вашего бескорыстия и искренности.
– Как скажете, полковник. Что прикажете делать?
– Пожалте на дыбу, сударь…
– А может быть, можно без дыбы?.. Какой-нибудь детектор лжи… Или, к примеру, подписка о невыезде. Под залог…
– А сколько у вас есть? Чтобы под залог?
– Так подсчитать надо!
– Ну, считайте, считайте, господин Михаил Федорович, только не забудьте из суммы залога вычесть оплату дыбы, заработную плату палача и гонорар великокняжескому костоправу. Чтобы косточки ваши соответствовали скелету в школьном кабинете анатомии.
– Да нет, полковник… Вот чего не надо, того не надо!
– Чего – того?
– Чтобы скелету. В школьном кабинете по анатомии. Не помню в каком году, проник в школу извращенец и хотел из ребра себе женщину сотворить. Дело было в ночи, а извращенец был неофитом по части скелетов и получил от скелета по морде. Потому что скелет был женщиной. А извращенец в темноте, нащупывая ребро, попал меж костей малого таза. Вот и схлопотал по морде. А скелет, в целях сохранения невинности, предпочел покончить с собой, развалившись на части. Потому что проволочки, которыми скреплялись кости, не помню с какого лохматого года, когда он (точнее, она) был гильотинирован (точнее, – ована), проржавели и лопнули во время поисков ребра в районе между костями малого таза…
Полковник с грохотом уронил голову на стол и затих. Только пальцы с тату ЭЛВИС судорожно подергивались, пока не нащупали антикварную чернильницу-непроливайку, памятник старины эпохи тоталитаризма. Тогда вторая рука подняла голову полковника от стола, и пальцы с тату ЭЛВИС вылили в рот полковнику содержимое памятника старины. По кабинету пронесся отчетливый аромат рижского бальзама. Но не «Вана Таллин», а для бальзамирования. Пес одной из ног (рук?) похлопал полковника по щекам, в ответ на что полковник, не открывая глаз, схватил псовую ногу (руку), занюхал ею бальзам и вернулся в служебное состояние.