АЛЕКСАНДРА. А я вот написала хитрее: «11 июля, четверг. Рабочий, которого пригласили, установил снаружи железную решетку перед единственным открытым окном. Несомненно, это пустой постоянный страх, что мы убежим или войдем в контакт с часовым...» Если они читают наши дневники – они успокоятся и снимут эту ужасную решетку...
НИКОЛАЙ. Браво!
АЛЕКСАНДРА. Сегодня я отчего-то столько записала в дневник! По-моему, это самое подробное описание дня за весь год. Тебе интересно?
НИКОЛАЙ. О тебе – мне все интересно.
Александра (читает). «16 июля, вторник. Серое утро, позднее – вышло милое солнышко».
НИКОЛАЙ. Да, да... был превосходный день. (Расхаживает.)
Александра (читает). «Бэби слегка простужен. Все ушли на прогулку на полчаса утром. Ольга и я принимали лекарство. Татьяна читала духовное чтение. Когда они ушли, Татьяна осталась со мной, и мы читали книги пророков Авдия и Амоса». Кстати, я выписала оттуда такие удивительные слова... Обязательно прочтем их на ночь. «Как всегда утром комиссар Юровский пришел в наши комнаты. И, наконец, после недели перерыва опять принесли из монастыря яйца для Бэби. В восемь часов ужин. Внезапно поваренок Лешка Седнев был вызван повидать своего дядю, и он исчез. Удивлюсь, если это правда и мы снова увидим мальчика»... Странная история с этим поваренком. Он наверняка не вернется более, как и все, кого они от нас уводили... И мне не нравится их внезапная забота – эта корзинка с яйцами для Маленького... Я пугаюсь каждый раз, когда они начинают заботиться. Это грех, но я ни в чем им не верю... Правда, сегодня... вы ушли на прогулку, и мы сидели с Татьяной. Я вдруг задремала... Мне приснился сон. И кого я увидела?
Николай Григорий.
АЛЕКСАНДРА. Да! Да! Во второй раз после его гибели. Первый раз Наш Друг приснился мне сразу, той же ночью, когда они его убили.
НИКОЛАЙ. Полно об этом.
АЛЕКСАНДРА. Тогда я решила не рассказывать тебе. Я увидела дворец, тихий снег шел за окном. И чей-то голос произнес: «Распутин»... Он... он стоял у окна на фоне снега в Малахитовой зале. Все тело у него было в ужасных кровавых ранах... Он взглянул на меня – и вдруг вся зала полыхнула огнем. И он крикнул мне: «Сжигать вас на кострах будут». Хочу бежать – и не могу двинуться. И огонь, огонь!
НИКОЛАЙ. Я прошу женушку...
АЛЕКСАНДРА. Нет, нет, в сегодняшнем сне он улыбался... и прошептал мне: «Скоро, матушка». И был так радостен. Это хороший знак... «Скоро, матушка» – ты понял?
НИКОЛАЙ. Я не всегда доверял Григорию. Но на этот раз он прав. Скоро... скоро вы будете свободны.
АЛЕКСАНДРА. Что значит – вы? Мы!
НИКОЛАЙ. Да... Мы.
АЛЕКСАНДРА. Признаюсь, так рада, что увидела его именно сегодня. Моя нервность в эти дни, верно, была еще оттого, что я всегда боюсь 17-го числа... Григория убили в ночь на 17-е... И ты в юности чуть не погиб в крушении поезда. И это было 17-го числа. И 17-го числа ты подписал Конституцию, с которой катастрофа и началась. И я не удивилась, когда в 17-м году свершилась эта страшная революция. Бабушка Виктория мне говорила: у несчастных Людовика и Марии Антуанетты было тоже какое-то страшное число. Кстати, в это число они погибли. Николай. Сегодня 16-е.
АЛЕКСАНДРА. Нет, мой друг, уже семь минут 17-го числа, и потому мне так дорога светлая улыбка Нашего Друга... Сколько раз я замечала: все в мире полно особых знаков. Я не удивилась, когда узнала, что станция, где ты решился подписать ужасное отречение, называлась «Дно»... А знаешь, как удивительно именуется дом, где мы живем сейчас?
НИКОЛАЙ. Как же? (Расхаживает.)
АЛЕКСАНДРА. Баба, которая мыла вчера полы, сказала: он называется «Ипатьевский». По имени владельца дома господина Ипатьева... И я вспомнила: точно также назывался монастырь, откуда первый Романов был избран на царство: Ипатьевский монастырь. И я так испугалась, мне показалось, что это знак: круг завершен. И этот дом страшен для нас. Но после улыбки Друга все, наоборот, кажется добрым предзнаменованием.
НИКОЛАЙ. Да... Да.
АЛЕКСАНДРА. Все-таки не могу понять... До сих пор. Как они могли, как осмелились! Земский Собор всей российской земли, когда избрал твоего предка на царство, дал клятву. От имени всей России. Вчера я читала Маленькому ее текст: «Заповедано, чтобы царь Романов – Избранник Божий был родоначальником правителей на Руси с ответственностью только... перед Царем Небесным. А кто пойдет против сего... да проклянется такой в этом веке и во все века»... Они поклялись перед Богом!
НИКОЛАЙ. Не надо, родная.
АЛЕКСАНДРА. Ты прав... Да, вообще надо встряхнуться. Мы в каком-то постоянном ужасе. Помнишь, в Тобольске вы играли спектакли. Девочки, доктор и Ваше Величество очень недурно играли водевиль господина Чехова. По-моему, я в первый раз смеялась после отречения. Есть смысл вернуться к этим маленьким забавам... И бедного доктора надо отвлечь от черных мыслей. Я зашла вчера в его комнату... там лежало незаконченное письмо. Я совершила недопустимое: позволила себе прочесть. Ведь доктор наивен, как и ты, он может написать лишнее. К счастью, ничего опасного не было, но это – ужасное письмо. Он пишет: «Я умер, но еще не похоронен». Впрочем, мы все так чувствуем.
НИКОЛАЙ. Пожалуй, ты права: надо вернуться к нашим славным представлениям.
АЛЕКСАНДРА. Я вспомнила, что у господина Чехова была пьеса, которая мне нравилась. Там несколько милых аристократов бояться потерять родовое имение – Вишневый сад... И все рассуждают, как его защитить. И болтают, болтают. Пока они разглагольствуют, приходит мужик – разбогатевший мужик, сын их лакея – и объявляет: «Я купил ваш Вишневый сад». Как это про нас, про всю нашу революцию!
Николай (меряя шагами комнату). Жаль, что нет господина Чехова. Хорошо бы к этой пьесе приписать – что с ними стало нынче... Ну, сын лакея, этот покупатель, конечно, убежал за границу со всеми деньгами... Все эти несчастные аристократы – кто в ЧК сидит, кто уже в сырой земле.
АЛЕКСАНДРА. Там еще есть недоучившийся студент... Чем-то похожий на того молодого человека, который иногда ходит в студенческой тужурке... Кстати, в последнее время я подозрительно часто вижу его у наших дверей.
НИКОЛАЙ. Все недоучившиеся студенты стали чекистами. И славно расстреливают доучившихся. Кстати, и у меня тоже возможна роль: это персонаж, с которым все время случаются беды. За что бы он ни принимался – все до смешного идет прахом. Все так и называют его – «Двадцать два несчастья».
АЛЕКСАНДРА. Мой милый страдалец, моя любовь... Нет, нет, эта пьеса слишком грустна. Я предлагаю нам с тобой прочесть совсем иную пьесу. Со старым как мир сюжетом. Очень... очень-очень давно... привезли в холодный Петербург маленькую принцессу... Ее сестра Элла выходила замуж. И на детском балу она увидела голубоглазого мальчика. Его глаза покорили ее тотчас и совершенно.
НИКОЛАЙ. И мальчик тоже был покорен сероглазой принцессой. Он решил сделать ей подарок. Попросил у матери бриллиантовую брошь. И на балу...
Александра, ... сильно покраснев, протянул ей брошь. И, покраснев еще сильнее, сказал. «Это подарок».
НИКОЛАЙ. И она взяла! Как он был счастлив.
АЛЕКСАНДРА. Но ей... ей показалось: она поступила легкомысленно. И на следующий день на новом детском балу...
НИКОЛАЙ. ...она пребольно вложила брошь в его руку! Но он ждал. И когда она согласилась стать его женой – он вернул ей...
АЛЕКСАНДРА. И с тех пор эта брошь всегда с нею. Вместе с крестом – на груди... Но все это будет потом, а тогда девочка уехала в Англию, и тоже в июле... только не выдавай какого года. Боже мой, как я стара... она написала ему первое письмо.
НИКОЛАЙ. А потом, когда они обручились, был целый поток писем.
АЛЕКСАНДРА. Всю жизнь они почти не расставались. Пока не наступила эта несчастная война.
НИКОЛАЙ. Он уехал на войну.
АЛЕКСАНДРА. Она писала ему бесконечные письма.
НИКОЛАЙ. А он отвечал глупыми, короткими. А чаще – телеграммами, потому что даже в письмах он был смешно застенчив.
АЛЕКСАНДРА. И между этими двумя потоками писем прошла жизнь. Знаешь, я дала себе слово не вспоминать. Я заперла альбомы в кладовой – воспоминания еще так свежи и мучают. Но сегодня я нарушила обет и спустилась вниз.
НИКОЛАЙ. Ты принесла письма!
Она достает портфель с письмами
АЛЕКСАНДРА. Вот – мое богатство! Когда я узнала про отречение, я начала уничтожать свои бумаги. Прямо в кабинете я разложила славный костер, где сгорели воспоминания. Но эти письма не смогла... Я понимала, что ими воспользуются против нас... Но жечь их было выше моих сил... Ибо в этих письмах – вечная, неутолимая страсть к моему «мальчику", „к моему Солнцу“. Какое счастье, что они с нами... И когда они привесили эту страшную решетку – я рассмеялась. Я сказала себе: о, глупцы, мы все равно от вас убежим. Убежим в наши письма.
В подвале ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.
ЮРОВСКИЙ. Грузовика по-прежнему нет. Уже полтора часа, как должен приехать.
МАРАТОВ. Приедет.
ЮРОВСКИЙ. Я звонил в Совет... Белобородов к телефону не подходит. Что это значит?
В подвале ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.
ЮРОВСКИЙ. Грузовика по-прежнему нет. Уже полтора часа, как должен приехать.
МАРАТОВ. Приедет.
ЮРОВСКИЙ. Я звонил в Совет... Белобородов к телефону не подходит. Что это значит?
МАРАТОВ. Это значит, что Белобородов к телефону не подходит.
ЮРОВСКИЙ. Команда нервничает. Мы решили: ждем полчаса. И начинаем без грузовика.
МАРАТОВ. Ты стал плохо понимать, товарищ Яков. Белобородов приказал: начинать, только когда придет грузовик.
ЮРОВСКИЙ. Значит, опять ты?
Молчание.
Мне позвонила Римма...
Маратов (насмешливо). Опять – раскрасавица Римма?
ЮРОВСКИЙ. На рассвете она выступала перед комсомольцами, отправлявшимися на фронт. И должен был прийти Белобородов, но вождь Красного Урала не пришел проводить на фронт молодых солдат. Ей сказали, что все утро он совещался с тобой. Что ты еще затеял?
МАРАТОВ. Надо ждать грузовик.
ЮРОВСКИЙ. Послушай, сынок, мы должны их расстрелять. Революция гибнет. От Тихого океана через всю Сибирь уже порушили нашу власть... ярость и кровь... Моя дочь Римма на днях рассказала: оказывается, французская Революция знала такие же страшные дни. Великая Революция погибала тогда в огне интервенции. И народ ответил: в городе Лионе взяли шестьдесят знатнейших юношей, в десяти метрах от них поставили пушки. И по связанным – палили, палили ядрами из пушек.
МАРАТОВ. Да, отрывая руки, ноги, куски тел – в склеенную кровью, трепещущую человеческую массу...
ЮРОВСКИЙ. А вечером уже двести новых аристократов были построены на берегу реки. И революционеры объявили: мы будем непрестанно убивать, мы прольем потоки нечистой крови. И они казнили короля и королеву. И только так они победили. Они сумели ужаснуть мир своей непреклонностью. И мы сейчас тоже должны. Кончились каникулы Революции. Гибель этой семьи должна встряхнуть наши ряды. Чтобы мы все поняли: победа или смерть. Неужели ты, взявший имя великого Марата, этого не понимаешь?
МАРАТОВ. Еще как понимаю. Ведь это я рассказывал про город Лион. Когда выступал перед комсомольцами. От меня все это услышала Римма. Всего месяц назад.
ЮРОВСКИЙ. Неужели ты так изменился? Всего за месяц?
Маратов (хрипло). Надо ждать грузовик, товарищ Яков.
Молчание.
Давай о другом. Мне сказали, ты не успел эвакуировать свою мать? Я могу забрать ее в поезд? Ты понимаешь, что с ней будет, когда мы сдадим город?
ЮРОВСКИЙ. А сколько других матерей наших товарищей остается в городе? Чем она лучше? Пойми: у меня нет моей матери и моего отца. Мой глупый отец всю жизнь верил сионистам. Я объяснял ему: сионисты – подлые агенты все – мирной буржуазии. Мечтой о Палестине они хотят отвлечь евреев от мировой Революции. И когда мы окончательно победим – мы поставим их к стенке... Пойми, товарищ, раз и навсегда: мой отец, моя мать и мой народ – это мировой пролетариат.
Шаги наверху.
Ходит... опять беспрерывно ходит.
МАРАТОВ. Да, не спят. Опять пойду наверх... послушаю, чего они там...
Юровский (насмешливо). И заодно... покараулишь?
МАРАТОВ. Точно, чтобы не взбрело кому в удалую голову пострелять семью.
В комнате наверху: НИКОЛАЙ и АЛЕКСАНДРА читают письма. У нее на коленях целая кипа писем. У него – жалкая кучка. Она упоенно читает куски из писем.
АЛЕКСАНДРА. «20 сентября 1914 года. Царское Село. О, любовь моя, как тяжело было прощаться с тобой и видеть твое одинокое бледное лицо, с большими грустными глазами, в окне вагона, – я восклицала мысленно: „Возьми меня с собой...“ Вернувшись домой, я не выдержала и стала молиться, затем легла и покурила, чтобы оправиться. Когда глаза мои приняли более приличный вид, я поднялась наверх к Алексею и полежала некоторое время на диване около него в темноте. Прощай, мой Солнечный Свет. Я поцеловала и благословила твою подушку. Ты всегда в моих мыслях и молитвах».
НИКОЛАЙ. Как ты прекрасно придумала: каждый раз, уезжая на фронт, я находил в поезде на столике твое письмо... За окном была темнота, но я слышал твой голос – и одиночество было не так тревожно.
Александра (читает). «Вот уже двадцать лет, как я – твоя, и каким блаженством были все эти годы... И вот – эта война! Мысль о чужих страданиях, пролитой крови терзает душу... Весь мир несет потери. Но должно же быть что-то хорошее из всего этого. И не напрасно все должны проливать свою кровь. Трудно постигнуть смысл жизни. „Так и надо, потерпи“. Вот и все, что можно сказать. Как хотелось бы вернуться вновь к былым, спокойным дням. Но нам придется долго ждать...» (Перелистывая письма, читает.) «Мой любимый! Пишу в постели, сейчас седьмой час – комната кажется такой большой и пустой после того, как убрали елочку».
НИКОЛАЙ. Да, да, это закончился 1914 год. Я помню: бледное зимнее солнце – отблески на ослепительно белом снегу... Вереница экипажей, авто у Большого дворца...
АЛЕКСАНДРА. Читай же нашу пьесу, милый.
НИКОЛАЙ. «Я так счастлив был, проведя эти три дня дома, – может быть, ты это видела. Но я глуп и никогда не говорю то, что чувствую. Как это досадно – всегда быть так занятым и не иметь возможности посидеть вместе и побеседовать. После обеда я не могу сидеть дома – меня тянет на свежий воздух, и так проходят все свободные часы... Старой парочке так редко удается побыть вместе».
АЛЕКСАНДРА. «Ты опять нас покидаешь. Мы почти не видели друг друга – я лежала. Многое я не успела тебя спросить, а когда мы поздно вечером, наконец, бываем вместе, мысли улетают... Я плачу, как большой ребенок, я вижу перед собой твои грустные глаза, полные ласки... Шлю тебе мои самые горячие пожелания к завтрашнему дню... Двадцать один год назад я стала твоею. И в первый раз за двадцать один год мы проводим этот день не вместе, но как я живо все вспоминаю! Мой дорогой мальчик, какое счастье и какую любовь ты дал мне за все эти годы... Как я мечтаю, чтобы наши дети были бы когда-нибудь вот так же счастливы».
НИКОЛАЙ. Неужели все это было: обручение... Кобургский замок... помнишь, как засыпал дядя Эдвард... и падала его палка, и он тотчас просыпался...
АЛЕКСАНДРА. Их никого нет... бабушки Виктории... дяди Эдварда... Они поджидают нас у Господа. (Читает.) «Как время летит – прошел двадцать один год. Знаешь, я сохранила то платье принцессы, в котором я была в то утро, и твоя брошь у меня на груди». А потом я придумала отправить с тобой Маленького. И ходила плакать в твою пустую спальню. (Читает.) «Одиночество грядущих ночей... О, как ужасно после твоего отъезда! С тобой уходит часть моей жизни – мы с тобой одно...» Боже мой, я совершенно не даю тебе читать... Твоя очередь, милый.
НИКОЛАЙ (читает). «Как хорошо, что я взял с собой в Ставку Маленького... Ужасно уютно спать друг возле друга. Я молюсь с ним каждый вечер. Он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял, пока войска проходили маршем. Утром он просыпается рано... Садится в постели и начинает тихонько беседовать со мною. Я отвечаю ему спросонок, тогда он ложится и лежит спокойно, пока не приходят будить меня... Спасибо за всю твою любовь... Право, не знаю, как бы я выдержал, если бы Богу не было угодно дать мне в жены и друзья – тебя. Иногда мне трудно выговорить эту правду, мне легче излагать все это на бумаге – по глупой застенчивости».
АЛЕКСАНДРА (читает). «Я перечитываю твои письма на ночь и стараюсь представить, что это со мной беседует мой любимый... О, одиночество грядущих ночей! Как хорошо, что Бог соединил нас... не знаю, как бы я жила без тебя... Я не понимаю людей, и без тебя я ощущаю себя как в пустыне – в этом суетном мире. Люди слишком торопятся жить, ничтожные впечатления владеют ими, машины и деньги теперь управляют миром и уничтожают искусство. К прискорбию, у тех, кто считает себя одаренными, очень часто испорченное направление умов. Интересно, что будет по окончании этой великой войны? Наступит ли во всем пробуждение и возрождение – будут ли снова существовать идеалы: станут ли люди чистыми и поэтичными или же останутся теми же сухими материалистами? Так многое хочется узнать! ... Как грустно, что мы проводим день твоего рождения не вместе! Это в первый раз... Ах, крест, возложенный на твои плечи, так не легок! Как бы я хотела помочь тебе его нести, много ты выстрадал за эти двадцать лет... – ведь ты родился в день Иова Многострадального».
НИКОЛАЙ. Прости, я не могу ничего выбрать. Я писал так скучно... Читай лучше ты.
АЛЕКСАНДРА. Спасибо тебе... Мне так нравится читать их... Я снова живу. (Листает письма.) Нет, как быстро пролетело время. Это уже об убийстве Григория! В следующий раз, когда мы решим читать, не будем так торопиться... Бедный Григорий... Как они все его ненавидели. Ты помнишь, я ездила в Новгород. И ходила к пророчице – к старице Марии Михайловне.
НИКОЛАЙ. Да, да, ты написала мне удивительное письмо.
АЛЕКСАНДРА. Чересчур длинное... но я все-таки прочту. (Читает.) «Я навестила ее в монастыре. Она лежала на кровати в маленькой темной комнатке, и я захватила с собой свечку, чтобы можно было разглядеть друг друга. Ей сто семь лет, она носит вериги... И при этом она беспрестанно работает, шьет для каторжан и для солдат, притом без очков. У нее милое, тонкое лицо с прелестными молодыми, лучистыми глазами, улыбка ее чрезвычайно приятна, она благословила и поцеловала нас... Мне она сказала: „А ты, красавица, тяжелый крест примешь – не страшись“. Она повторила это несколько раз. Я потом часто вспоминала ее лицо и это: „А ты, красавица, тяжелый крест примешь...“