Всю войну мы жили в громадной коммунальной квартире в доме № 58 по ул. Некрасова, а окна нашей комнаты выходили на Мальцевский (Некрасовский) рынок. К февралю 1942 года в квартире из одиннадцати комнат жила только наша семья, которая тоже была обречена на голодную смерть. Умерли на наших глазах все соседи, кроме, естественно, ушедших на фронт и эвакуированных. Трагизм голода усугублялся постоянным холодом. И хотя мы истопили в буржуйке массу прекрасной мебели (ее бы сейчас хватило на элитный мебельный магазин) и окно комнаты было забито фанерой и одеялом, я сутками лежал в пальто и ушанке под одеялами (приказ мамы) и мечтал о лете и о еде. Читать я уже умел, но это было невозможно из-за царившей в комнате темноты. Изредка зажигали коптилку – это фитиль, лежащий в блюдце с машинным маслом. Тогда по стенам комнаты двигались громадные тени и можно было, высунув из под одеяла руки, создать «свою собачку».
И тишина! Утром «просыпался» радиорепродуктор: «От Советского Информбюро!!! Вчера наши войска с ожесточенными боями оставили город Н. и отошли на заранее подготовленные позиции (?!). Фашистские оккупанты понесли тяжелые потери…»
Пайковый хлеб – 375 граммов в день на трех человек – делился на малюсенькие кубики, и мама давала их мне и брату через час. Когда мама и брат уходили на кухню, чтобы распилить и расколоть мебель на дрова для буржуйки, я вылезал из-под трех одеял и, залезая на пианино, переводил время вперед. Возвращалась с кухни мама и, всхлипывая и улыбаясь, давала мне очередной кубик хлеба.
Конечно, нужно было поддерживать боевой дух у населения. Затем Леонид Утесов пел песню: «…Ведь ты моряк, Мишка, а это значит, что не страшны тебе…» Потом была короткая заметка о подвиге рядового, подбившего немецкий танк, и включался метроном. Поверьте, это ужасно, когда лежишь в темноте голодный, замерзающий, а метроном беспощадно отстукивает секунды твоей жизни.
Поверьте, это ужасно, когда лежишь в темноте голодный, замерзающий, а метроном беспощадно отстукивает секунды твоей жизни.
Зимой 1942 года наша семья умирала от голода. Мама извелась, пытаясь достать дуранды или хряпы, дабы спасти нас. Однажды помогла случайность: мама встретила знакомого, который отлично выглядел, невзирая на кошмар блокады.
– Как дела, Лизочка?
– Не знаю, как сохранить мальчиков!
– Заходи ко мне, только захвати что-нибудь из драгоценностей.
В первый поход к «благодетелю» отправился брат. «Меценат» зацокал от удовольствия, увидев старинный браслет с драгоценными камнями:
– Молодец! Возьми пакет муки и буханку хлеба!
Заметив на лице мальчика недовольство, он добавил:
– Вот тебе ещё пакетик яичного порошка.
Второго похода не было, так как «благотворителя» обнаружили органы и, как говорили соседи, расстреляли прямо во дворе. Война!
Голод пробуждал безумие и предательство. Короткое время в нашей квартире жила молодая женщина с трехлетней дочкой. Позднее мама рассказывала: «…девочка уже не вставала. Нина (мать) уходила за хлебом, но возвращалась с пустыми руками, рыдала и кричала, что хлеб отобрали на улице. Она уже обезумела и съедала оба пайка по дороге к дому. Девочка угасла, а Нина пропала. Говорят, что её забили на Мальцевском рынке, – она бродила обессиленная между менялами, выхватывала еду из рук и тут же начинала судорожно глотать, согнувшись пополам и не замечая ударов…»
Весной 1942 года папа забрал меня к себе на завод «Красная Заря», где выпускались гранаты и еще что-то для фронта. Там у папы была комната, рабочая продуктовая карточка и банка клюквенного варенья, почему-то малосладкого. Там же, на Выборгской стороне, я пошел в первый класс. В нашем (заводском) доме у меня появились два закадычных друга – Дима Лесин (трагически погиб в 10-м классе) и Юра Тракинер. После занятий в школе мы обсуждали положение на фронтах и обязательно придумывали, что мы сделаем с Гитлером, если после войны он попадет к нам в руки. Когда я смотрю по телевизору нынешние триллеры, то поражаюсь скудости фантазии у сценаристов. В части пыток мы для главарей фашистского рейха придумывали такое!
В 1943 году папа был временно назначен директором маленького завода, который выпускал катушки для армейских связистов. Эта металлическая катушка с телефонным проводом крепилась на спине связиста, который бежал, петляя между воронками и взрывами. Провод разматывался, связист вбегал в блиндаж и докладывал:
– Товарищ майор! Связь есть!!
Майор, оторвавшись от бинокля, хрипел:
– Наконец-то! Дай мне «Байкал»!.. «Байкал», мать твою!.. Подсыпь огонька в квадрат 03–16…
Связисту перевязывали рану, и он убегал. С катушкой! Подобная сцена была в каждом кинофильме о войне, и я гордился тем, что отцовский завод выпускал такую нужную всем катушку.
После занятий в школе мы обсуждали положение на фронтах и обязательно придумывали, что мы сделаем с Гитлером, если после войны он попадет к нам в руки.
Кроме этого, папа принял на работу нашу бабушку (сразу – рабочая продуктовая карточка!), но если я проходил через малярный цех, то бабулю даже не «замечал». (По «инструкции»!) Весной работникам завода дали по кусочку огородной земли и все дружно посадили морковку (видимо, других семян не было). Летом мы собирали урожай со своих двух грядок, а я спрашивал:
– Пап! А почему мы собираем такую малюсенькую морковку? Может, она ещё вырастет?
– Позже и такую не увидишь – отвечал отец.
Через много лет, когда мы на машине проезжали через Светлановскую площадь, папа говорил:
– Вот там, слева, где стоит гаишник, у меня был огород…
Когда блокадный голод «схватил за глотку», бабушка пришла к нам с Петроградской стороны, но явилась не иждивенцем, а принесла старушечьи запасы: три-четыре баночки, наполовину заполненные разными крупами. Возможно, именно этот мизер спас нам жизнь.
Мне также запомнилось, как в феврале 1942 года (страшнее месяца не было, по-моему!) мама кипятила на буржуйке кастрюлю воды с лавровым листом (его почему-то у нас было много), высыпала туда рюмку (!) бабушкиного риса, а чуть позднее восклицала: «Японский суп!! Давайте сытно пообедаем!»
Был у нас с бабусей один совместный поход: осенью 1943 года мама временно устроилась работать калькулятором в офицерскую столовую, которая располагалась в подвале дома, расположенного на углу Невского проспекта и улицы Плеханова (Казанская). Мама сказала бабушке: «Возьми Алика и к трём часам подойдите к столовой». Мы сидели у Барклая (памятник фельдмаршалу Барклаю де Толли), а далее бабуся сказала мне: «Зайди вот в тот двор, и там тебя будет ждать мама». Во дворе мама, испуганно оглянувшись, достала из– под кофты маленький бидончик: «Покушайте каши, но оставьте Долику».
ОТСТУПЛЕНИЕ. Не напрасно мамуля оглядывалась! В сталинские времена сажали людей за подобранные с колхозного поля три колоска, за незначительное опоздание на работу. А за бидончик с рисовой кашей…
Не успела мама скрыться, как я захныкал: «Бабуля, дай мне кашки».
Она запричитала, вот, мол, сейчас дойдём до дома и (я продолжал канючить)… «Как же я тебе дам? У меня ж ничего нет, чтобы…» Она пошарила вокруг, нашла щепку, тщательно вытерла её платком и: «Кушай, детонька, кушай на здоровье!»
Её слёзы падали на руку, держащую бидончик, а я хихикал от того, что капли разбивались на мельчайшие шарики.
Может, к старости стал чрезмерно сентиментальным, но, проходя мимо Казанского собора, я вспоминаю бабушку и…
О моих родных следовало бы написать книгу. И не только потому, что они сумели спасти от смерти двух мальчишек – меня и брата, – но ещё и работали для фронта в страшных условиях блокады. Вот такие несгибаемые женщины на Руси!
Блокадные чудесаМой братишка в метрике значился Адольфом. Это имя было, как вы понимаете, весьма непопулярно во время войны (Адольфом был Гитлер), и Долик стал Олегом.
Вот как он описал чудо времён блокады:
Мой братишка в метрике значился Адольфом. Это имя было, как вы понимаете, весьма непопулярно во время войны, и Долик стал Олегом.
«Это произошло в январе 42-го. Мой отчим, отец младшего брата, работал на заводе, на Выборгской стороне. Он как-то сообщил маме, что хочет отдать нам талон № 8, по которому давали сто граммов постного масла. Это было огромное богатство! К вечеру я доплелся до завода. Отчим вырезал из продуктовой карточки маленький бумажный квадратик, я переложил его в варежку и двинулся в обратный путь. Миновал Литейный мост и тут же попал под артобстрел. Переждал в подворотне. А когда утихло, пошел, переступая через упавшие провода и битые стекла. Внезапно меня пронзил страх – пальцы не чувствовали бумажного квадратика! Сдернул варежку. Талон исчез… Как я покажусь домой, где в промерзшей комнате меня ждут мама и младший брат? Повернулся и побрел назад, впиваясь взглядом в чуть видимый снег… Не было у меня ни одного шанса. В полном отчаянии воскликнул: „Господи! Если ты есть – я найду!“ Через два шага я увидел на снегу свой талон. Место, где он лежал, было чуть светлее других… Не веря своим глазам, я поднял драгоценную находку и, потрясенный случившимся, зашагал домой…»
В преддверии холодов папа привёз печку-буржуйку. Я бы этому незатейливому изделию из тонколистового металла поставил памятник после войны. Печурка разгоралась мгновенно и излучала тепло и свет, когда мама помешивала дрова. На топку заготавливали дрова из порубленной мебели, и если поначалу в ход шли старые стулья и кухонная мебель, то к Новому 1942 году брат взялся за старинный шкаф красного дерева.
Папа обложил печку кирпичами, дабы они сохраняли тепло. Но командование гитлеровского вермахта решило, что мы слишком комфортно живём: взрывной волной от упавшей на Мальцевский рынок авиабомбы нам вынесло все стёкла, а здоровенный осколок пролетел по комнате и разворотил буржуйку.
ОТСТУПЛЕНИЕ. Несколько лет назад друзья пригласили нас обмыть новую купленную мебель. Осматривая прекрасный (и весьма дорогой!) гарнитур, я поймал себя на крамольной мысли: «Плохо гореть будет, потому как сделан из ДСП». Тогда же я вспомнил блестящий афоризм: «Только в России заборы делают из досок, а мебель из опилок».
Когда началась Отечественная война, отца не призвали в армию, так как трест выполнял важный заказ для фронта. Зимой 1941 года началась блокада Ленинграда и все работники треста оказались на казарменном положении. Отец пытался помочь нам выжить – однажды прислал бутылку жидкого (машинного?) масла и записку: «Дорогие! Это масло я попробовал. Если не помру, то его можно применять в пищу…»
Отец уже стал дистрофиком, как и большинство ленинградцев, когда начальство снарядило грузовик и отправило папу за Ладогу – сдать военный заказ.
Перед самым отъездом папин знакомый упросил вывезти его с семьёй на Большую землю и, в знак благодарности, дал отцу крошечную баночку шпрот, кулёчек риса и четверть банки высохшего варенья. Это «богатство» отец оставил нам и уехал.
Ночью (бомбёжки!), объезжая пробитые снарядами и бомбами воронки во льду, машина с ценным грузом прибыла в Кобону. Командир эвакопункта, небритый, с красными глазами от недосыпания, яростно отбивался от многочисленных водителей, требующих питания, заправки машин и разрешения на проезд в пункт назначения. Отец чем-то понравился командиру, и тот, уведя папу в сарай, сказал: «Если я сейчас не посплю пару часов, я покойник! Садись у дверей и никого не пускай! За это я дам тебе два больших сухаря». Этот эпизод отец вспоминал ещё много лет: «Тогда я получил самую приятную в жизни зарплату!»
На Большой земле он выполнил задание, но после этого бросился в «коммерцию»: кого-то уговаривал, с кем-то менялся, торговался. Немцы обстреливали и бомбили Дорогу жизни круглосуточно, и движение машин по льду в темноте (фары зажигать запрещалось), в сорокаградусный мороз, объезжая свежие и старые воронки во льду, напоминало игру в смертельную рулетку. До сих пор казню себя, что не расспросил отца обо всем, связанном с историей войны.
А в Ленинграде на улице Некрасова наша семья угасала от голода. Взрослые уже настолько обессилели, что не могли заготовить дрова и сходить к Неве за водой. И вот в конце февраля в безмолвии нашего жилья раздался стук в дверь. Брат добрел до входной двери, открыл ее и увидел папу! Папа привез несколько килограммов мороженой картошки, целый «диск» замороженного молока и крошечный кусочек сала. И вдохнул в нас надежду на жизнь!
А в январе каким-то образом многие узнали, что в Елисеевском магазине выдают спецпайки известным в городе людям. Вот как рассказала наша приятельница – Татьяна Буковецкая – об этом блокадном ЧУДЕ:
«Я закуталась и побрела с Выборгской стороны в центр. В Елисеевском предъявила папины документы (Танин отец был известным профессором. – Автор), но услышала: „Нужно, чтобы ваш отец явился лично “. – „Но он обессилел и не сможет дойти…“ – „Тогда привезите его!“ Я даже испугалась – на саночках возили только покойников. Но деваться было некуда. Я погрузила папу и потащила к Елисеевскому, выбирая кратчайшие пути. Я не решилась пересекать Неву по льду, так как не было уверенности, что смогу затащить санки с отцом на противоположном берегу. Мы добрались до магазина, и в коридор вышла дама – распорядительница. Бегло взглянув на папу, она отдала распоряжение, и нам выдали пакет муки и ещё что-то. Спецпаёк спас нам жизнь.
Мне же запомнилась судьбоносная дама, которая вышла к нам в батистовой кофточке. Значит, где-то было тепло! Вот это было уже за гранью понимания».
Мама тоже сотворила ещё одно чудо! Она обменяла 150 граммов спирта на кило почему-то серых макарон! До сих пор я помню, как ел эти макароны и был абсолютно счастлив.
Собственно говоря, 600 000 ленинградцев, с которыми не произошло чуда, лежат на Пискаревском кладбище.
Все по-разному…Летом я всё так же гнал свой «оконный паровоз» на фронт и уничтожал фашистов целыми дивизиями, но реальные бомбежки и артобстрелы продолжались, и много времени наша семья провела в бомбоубежищах. Старший брат – четырнадцатилетний подросток – уже сбрасывал с крыши дома «зажигалки» (зажигательные бомбы). Мама работала в каком-то военном учреждении. По городу были расклеены патриотические плакаты, с которых Александр Невский, Суворов и другие русские полководцы звали отдать все силы для Победы.
Я тщательно обдумывал план, как в случае, если фашисты прорвутся в Ленинград, я буду из окна сбрасывать на их головы тяжелую кухонную утварь. По моим расчетам, я должен был уничтожить взвод, а если бы ко мне примкнули все ребята из дома № 58, то фашисты были бы вынуждены отступить.
Я тщательно обдумывал план, как в случае, если фашисты прорвутся в Ленинград, я буду из окна сбрасывать на их головы тяжелую кухонную утварь. По моим расчетам, я должен был уничтожить взвод, а если бы ко мне примкнули все ребята из дома № 58, то фашисты были бы вынуждены отступить.
Но враг продолжал обстреливать город, один из снарядов попал в наш дом, и взрывной волной вынесло наше окно вместе с рамами. Ужас артобстрелов заключался еще и в том, что они начинались совершенно непредсказуемо (в отличие от бомбежек, когда радио и сирена возвещали: «Воздушная тревога!»).
В теплый сентябрьский день мы с одноклассником шли из школы и неожиданно услышали резкий свист с высоты. Далее, в двухстах метрах от нас, раздался страшный взрыв – немецкий снаряд попал в парикмахерскую. Вспоминать последствия этого и сейчас ужасно.
Зато любые победы нашей армии на земле и в воздухе вызывали небывалый энтузиазм и радость. Я помню, как все мальчишки бегали к Таврическому саду, где в ограду «воткнулся» немецкий самолет. Совершил подвиг летчик Севастьянов – автор первого ночного тарана.
Зенитные батареи располагались на крыше казармы по улице Красной Связи. Однако, когда прорвавшийся фашистский самолет дважды заходил над Мальцевским рынком и «поливал» из пулемета мирных граждан, было ужасно. Но на третьем заходе зенитный снаряд поразил самолет. Фашистский летчик парашютировал вблизи рынка, и воинский патруль еле отбил убийцу из рук разъяренной толпы.
В январе 1943 года я с друзьями забрался на крышу нашего дома (что было строжайше запрещено!), и мы с восторгом (с визгом!) наблюдали самый первый артиллерийский салют в ознаменование прорыва блокады! Сколько было радости от того, что мы уже не отрезаны от страны, надежд, что будет легче жить, счастья, что фашисты «побежали».
Война продолжалась, артобстрелы и бомбежки тоже, но голос диктора по радио стал каким-то звонким, когда он объявлял об освобождении очередного города. Уже был Сталинград!
По карточкам стали выдавать яичный порошок, а в школе «американские подарки» – тогда я увидел первый в жизни апельсин. Это тоже было маленькое чудо!
Я видел на улице Маяковского, как после попадания авиабомбы передняя стена дома рухнула на проезжую часть, обнажив все комнаты с мебелью, печками, входными дверями и одеждой. Казалось, что через минуту откроются двери, в комнаты войдут люди и начнут жить. Нет, тишина!
Трагедий было много. Страшно горел громадный госпиталь на Суворовском проспекте. Взрослые рассказывали, как раненые выбрасывались из окон и стоял леденящий душу крик.
Недавно смотрел передачу о М. Жванецком. На вопрос журналиста, каким он видит нынешнее состояние России, сатирик ответил: «Мы, старшее поколение, и не такое видели. Это молодые стонут и суетятся». Цитирую очень приблизительно, но смысл передал.
Вот и сейчас двое соседей возмущены, что дворники плохо чистят двор, не посыпают песком и… А я сразу вспомнил, как в 1944 году толпа пассажиров толкала трамвай на Литейный мост – рельсы обледенели. Впрочем, война давно закончилась, но и песок, видимо, тоже. Во время войны казалось, что все вокруг стали оптимистами, – все верили в победу.
В октябре 1942 года я пошел в первый класс 155-й школы. Но не закончил его – сломал ногу, а потом началась жестокая голодная зима. Но мы все как-то «закалились». Брат устроился работать поваренком в столовую при Смольном, где и ночевал, изредка появляясь дома. Когда взрывной волной были выбиты заколоченные рамы в комнате, он, уговорив шеф-повара, взял меня в Смольный на неделю. Отправились мы туда поздно вечером. Пришли и улеглись спать, подстелив матрасы на ещё теплую плиту. Неописуемое блаженство! Утром растапливали печи, поднося дрова, устанавливая на огонь чаны с водой. Потом вся кухонная команда уселась за общий стол завтракать. Я – изголодавшийся мальчишка – обалдел, когда увидел, как повариха режет буханку БЕЛОГО ХЛЕБА крупными ломтями. Шок наступил, когда к чаю (целая кружка горячего, душистого!) поставили на стол ТАЗ С ИЗЮМОМ!!! Потом, в течение дня, я неоднократно подходил к «раздаче». Повариха, ухмыляясь, шмякала на тарелку пшённую кашу, а я был абсолютно счастлив. Я не видел ни Жданова, ни Жукова – столовая была для младшего комсостава, – но неделю был в тепле и сытым! Ныне, когда я слышу от кого-либо из знакомых, как они чудесно отдохнули на Канарских островах, я снисходительно улыбаюсь и про себя думаю: «А я в 1942 году неделю ел в Смольном пшенную кашу: до отвала!»