Недавно смотрел передачу о М. Жванецком. На вопрос журналиста, каким он видит нынешнее состояние России, сатирик ответил: «Мы, старшее поколение, и не такое видели. Это молодые стонут и суетятся». Цитирую очень приблизительно, но смысл передал.
Вот и сейчас двое соседей возмущены, что дворники плохо чистят двор, не посыпают песком и… А я сразу вспомнил, как в 1944 году толпа пассажиров толкала трамвай на Литейный мост – рельсы обледенели. Впрочем, война давно закончилась, но и песок, видимо, тоже. Во время войны казалось, что все вокруг стали оптимистами, – все верили в победу.
В октябре 1942 года я пошел в первый класс 155-й школы. Но не закончил его – сломал ногу, а потом началась жестокая голодная зима. Но мы все как-то «закалились». Брат устроился работать поваренком в столовую при Смольном, где и ночевал, изредка появляясь дома. Когда взрывной волной были выбиты заколоченные рамы в комнате, он, уговорив шеф-повара, взял меня в Смольный на неделю. Отправились мы туда поздно вечером. Пришли и улеглись спать, подстелив матрасы на ещё теплую плиту. Неописуемое блаженство! Утром растапливали печи, поднося дрова, устанавливая на огонь чаны с водой. Потом вся кухонная команда уселась за общий стол завтракать. Я – изголодавшийся мальчишка – обалдел, когда увидел, как повариха режет буханку БЕЛОГО ХЛЕБА крупными ломтями. Шок наступил, когда к чаю (целая кружка горячего, душистого!) поставили на стол ТАЗ С ИЗЮМОМ!!! Потом, в течение дня, я неоднократно подходил к «раздаче». Повариха, ухмыляясь, шмякала на тарелку пшённую кашу, а я был абсолютно счастлив. Я не видел ни Жданова, ни Жукова – столовая была для младшего комсостава, – но неделю был в тепле и сытым! Ныне, когда я слышу от кого-либо из знакомых, как они чудесно отдохнули на Канарских островах, я снисходительно улыбаюсь и про себя думаю: «А я в 1942 году неделю ел в Смольном пшенную кашу: до отвала!»
Конечно, наших руководителей и защитников следовало отменно кормить; но ужас заключался в том, что в ста метрах от таза с изюмом погибали от голода ленинградцы.
В самые тяжелые времена мы, как заклинание, повторяли лозунг: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» И все работали на победу. Школьники собирали теплые вещи – «подарок фронту». Подростки работали у станков в холодных цехах по 10 часов в смену. Уже появились кинофильмы: «Два бойца», «Они сражались за Родину» – и мы с восторгом и по много раз смотрели, как наши воины уничтожали захватчиков.
Конечно, наших руководителей и защитников следовало отменно кормить; но ужас заключался в том, что в ста метрах от таза с изюмом погибали от голода ленинградцы.
Мой брат Олег Скуратов активно участвовал в борьбе за Ленинград и даже был в пятнадцатилетнем возрасте награждён медалью «За оборону Ленинграда». В марте 1942 года Олег был включён в комсомольско-молодёжную бригаду. Мальчишки 14–16 лет, из тех, кто ещё не слёг от дистрофии, дежурили на крышах: гасили зажигательные бомбы, спасали детей, потерявших родителей, – увозили их на эвакопункт, поддерживали одиноких стариков – заготавливали им дрова из мебели.
В 1978 году вышла из печати его первая, маленькая (библиотека «Огонёк») книга «След партизанских саней», где в первой главе описываются будни бригады. Меня трогает, что из скромности он ведёт повествование от третьего, вымышленного, лица. А с обложки книжки смотрит на меня молодой Олег Скуратов и как бы говорит: «Держись, браток, теперь ты за старшего!»
Вот что написал мой брат о героях-подростках:
Летом 1944 года на улицах появились пленные немцы, они восстанавливали город. Эти молодые люди, с печалью в глазах, совсем не были похожи на изуверов. Ребята делились с ними скудными завтраками, а немцы одаряли нас самодельными игрушками.
«Я поднимаюсь на шестой этаж. Когда-нибудь это будет звучать обыденно. Когда забудут, какие были в Блокаду лестницы. Внизу – это ледяная гора с выбоинами вместо ступеней. И только, пожалуй, с четвёртого – это лестница, хотя и очень обледенелая. Меньше ходят, меньше проливают воду. Стёкла всюду выбиты, на площадках извёстка и снег. Дует отчаянно. За дверью девятнадцатой квартиры кто-то сдавленно плачет… Новая бомба с треском проламывает крышу и ударяет в кирпичную трубу. Мы пригибаемся, а шагах в десяти вспыхивает яркое пламя.
„Слева!“ – хочу крикнуть я, но только кашляю от горького водяного пара.
Руки ломит от напряжения, но я не выпускаю стабилизатор и жду, когда захлебнётся бурлящей водой „зажигалка“.
Нарастающий вой бросает нас на балки.
Близкий разрыв сотрясает дом. Качнулся чердак, заскрипел пол… „Рядом!!“»
В конце войны часть старшеклассников была организована в бригаду по восстановлению здания нашей школы. Мой брат принял самое горячее участие в строительстве, и, как результат, его портрет был вывешен на Доске Почёта на Суворовском проспекте. Пока мама собиралась сходить, чтобы посмотреть фотографию своего красавца-первенца, девчонки (?) из соседней школы сняли портрет.
Дома сохранился снимок Олега, на котором он – семнадцатилетний парень с медалью «За оборону Ленинграда».
А летом 1944 года на улицах появились пленные немцы, они восстанавливали город. Эти молодые люди, с печалью в глазах, совсем не были похожи на изуверов. Ребята делились с ними скудными завтраками, а немцы одаряли нас самодельными игрушками. Вот уж загадочная русская (детская) душа!
Тогда же в городе появились молодые инвалиды. Их было много, объединяло их фронтовое братство и, к сожалению, водка. Осудить их за это невозможно. В двадцать лет оказаться калекой – это ли не драма!
О. Скуратов. Салажата войныГерои были и будутКогда мне предложили написать о героях блокады и защиты Ленинграда, я с энтузиазмом взялся за эту тему. Взялся и вскоре притормозил. О подлинных героях я знаю из прочитанного и рассказов старших. «Нужен очевидец!» – подумал я и позвонил Геннадию Илларионовичу Дымову. Мы встретились через неделю и отправились в большую прогулку. Геннадий как-то взбодрился и разговорился не на шутку:
– Меня и твоего брата спасло от голодной смерти то, что мы в конце 1942 года устроились работать учениками повара в столовую, располагавшуюся в нынешнем театре Ленсовета. Там подкармливали театральную элиту Ленинграда, дабы сохранить народных, заслуженных и просто талантливых артистов.
Кто-то подсказал нам, и мы отправились во Дворец пионеров, в шахматную секцию. Принимал желающих Абрам Яковлевич Модель – фигура, весьма заметная в довоенном шахматном обществе, – человек, обладавший множеством талантов, и, возможно, именно эта многогранность помешала ему достичь вершины успеха в чём-либо одном. А. Я. Модель в годы блокады совершил подвиг: он организовал отправку в эвакуацию почти 15 тысяч детей и взрослых! Те, кто помнят блокаду, знают, что только эвакуация помогла спасти маленьких ленинградцев от голода, бомбёжек и артобстрелов…
Геннадий остановился и, отвернувшись, принялся вытирать глаза. Потом рассердился и принялся орать:
– Чего это я тебе всё рассказываю?! Ты и сам чуть не помер!! – Я кивнул, а Геннадий Илларионович Дымов продолжил: – А разве не подвиг, что зимой 1942 года в Доме офицеров проходило первенство Ленинграда по шахматам?! Участники должны были закончить игру до наступления комендантского часа. Кого-то вызывали в действующую армию, а кто-то не мог явиться из-за истощения. И всё-таки турнир доиграли. Все читали о блокадном футбольном матче, и у ворот стадиона «Динамо» висит мемориальная доска с составами игравших команд, а вот о подвиге (иначе не назовёшь) девяти голодных шахматистов знает небольшое число ветеранов, которые получили в подарок замечательную книгу «Шахматная летопись Петербурга».
Мы закурили и молча наблюдали за весенней суетой в сквере. Геннадий прервал молчание:
Зимой 1942 года в Доме офицеров проходило первенство Ленинграда по шахматам. Участники должны были закончить игру до наступления комендантского часа. Кого-то вызывали в действующую армию, а кто-то не мог явиться из-за истощения. И всё-таки турнир доиграли.
– В здании напротив во время войны был госпиталь, и там работала моя мама. Осенью 1943 года я частенько забегал туда, помогал медсёстрам, читал и писал письма тяжелораненым или просто играл в шахматы с кем-либо. Меня подкармливали, а раненые подчас угощали вкусненьким. Мне так хотелось всех отблагодарить, что я сказал маме: «А можно я дам сеанс одновременной игры раненым?» (А. Я. Модель однажды продемонстрировал нам свой талант таким образом.)
Мама удивлённо обрадовалась: «А ты сможешь, Геночка?»
Комендант где-то откопал десять комплектов шахмат, и я пошёл по палатам, предлагая соперничество. Играть предстояло в трёх помещениях, и я уже собрался приступить к сеансу, когда меня пригласили к главврачу. Сухенький старичок (так мне тогда показалось) обнял меня и попросил: «Зайди, дружок, в пятую палату и предложи Ивану Васильевичу сыграть. Ему очень плохо, но, может быть, ты отвлечёшь? Он лежит у окна…»
Комендант где-то откопал десять комплектов шахмат, и я пошёл по палатам, предлагая соперничество. Играть предстояло в трёх помещениях, и я уже собрался приступить к сеансу, когда меня пригласили к главврачу. Сухенький старичок (так мне тогда показалось) обнял меня и попросил: «Зайди, дружок, в пятую палату и предложи Ивану Васильевичу сыграть. Ему очень плохо, но, может быть, ты отвлечёшь? Он лежит у окна…»
Иван Васильевич лежал спиной ко входу, и я, положив ему руку на плечо, спросил:
– Не хотите ли сыграть со мной в шахматы?
Грузный мужчина со стоном повернулся ко мне, и я ахнул – его глаза были забинтованы.
– Простите, – забормотал я, – я ошибся… мне не сказали… извините.
Он на ощупь взял меня за плечи:
– Пожалуй, сыграем, богатырь.
Мы оба рассмеялись – я был таким тощим, что непонятно «в чём держалась душа».
– Ты не смущайся, что я не вижу. Когда-то я весьма прилично играл в шахматы и даже был… Впрочем, это неважно. Расставляй!
Мы сделали несколько ходов, причём мой партнёр пояснял, к примеру:
– Кс6! Коняга со второй вертикали переходит на третью.
Вскоре я временно покинул Ивана Васильевича, так как меня ждали противники в других палатах. К моему счастью, среди раненых не было квалифицированных шахматистов и мне даже удалось дать «киндер-мат». Только трое весёлых зенитчиков (они были необыкновенно похожи друг на друга и получили абсолютно одинаковые ранения от осколков вблизи упавшей бомбы), усевшись за одну доску, ругались, спорили, но сопротивлялись мне достойно. Вернувшись к Ивану Васильевичу, я провозгласил:
– Ленинградцы умирают, но не сдаются!
Иван Васильевич повернул ко мне незрячую голову:
– Положим, умирают не только ленинградцы, а вот сдаться тебе придётся. – Раздумывая, он потихоньку запел:
– А вы – танкист?
– Кто же ещё, кроме танкистов, горит? Ну бывает у лётчиков порой…
– А вам удавалось подбить «тигра»?
– А как же! С ним справиться легче, чем с тобой, богатырь.
«Комплимент» мне снова понравился, и я бросился во встречную атаку.
Партнёр улыбался:
– Сейчас я тебе продемонстрирую мощь своей позиции.
И действительно, с каждым ходом моё положение ухудшалось, но тут я заметил, что тело танкиста начало содрогаться.
– Позови сестру, – прохрипел он.
Я бросился в коридор, но мне навстречу уже мчался главврач и сёстры. Я зашёл к зенитчикам и вскоре выиграл партию. В пятую палату я возвращался медленно, словно предчувствуя плохое. Вокруг кровати плотно столпился медперсонал. Кто-то выкрикнул:
– Быстро укол! – а потом: – Не надо. Всё кончено.
Санитары вынесли тело, а я стоял у окна, рассматривая позицию. Вернее, я думал, что вижу шахматы, – глаза были полны слёз. Как-то незаметно ко мне подошёл главврач:
– Не плачь, сынок. Это – война!
Он бросил взгляд на шахматы и спохватился:
– Чуть не забыл. Перед началом агонии Иван Васильевич прошептал: «Скажите мальчику, что я пошёл ферзём на h2, и это победа».
Мы долго шли молча, а затем я стал «философствовать»:
– В эту войну полегли десятки миллионов, и герои погибали в первых рядах. Я даже не могу вспомнить из наших знакомых ни одного Героя Советского Союза.
– Я тоже не знаком с отмеченными такой высокой наградой, но… Давай присядем, и я расскажу тебе об одном из тех, кто воевал под Ленинградом.
Геннадий снова раскурил сигарету и продолжил:
– В 50-е годы мы с твоим братом завернули в столовую на Литейном. Посетителей было много, но мы обнаружили столик, за которым восседал мужчина средних лет. Я только открыл рот, чтобы попроситься за стол, как «хозяин» жестом пригласил присоединиться. Мужчина разлил «свою» водку в три стакана и сказал:
– Молодые люди! Сегодня десятилетие со Дня Победы. Давайте помянем тех, кто уже никогда не выпьет, не полюбит, не…
Тут он крякнул и опрокинул стакан. Мы тоже выпили и скорбно молчали. Я исподтишка рассматривал воина, который совсем не походил на былинного богатыря, не напоминал покалеченного солдата и не выглядел умудрённым офицером. Чтобы «попасть в тему» и прервать молчание, я спросил:
– А где вы воевали?
– Начинал на Невском пятачке.
– Ого! Там же совсем было плохо?
Он уставился на меня немигающим взглядом. Я уже решил пошутить: «Извините, я что-то не то сказал?» – но осёкся – его тело начало содрогаться, глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам:
– …что ты знаешь про «плохо»? – Он говорил рыдая. – Плохо – это когда соседу, с которым ты только что доел пшёнку из одного котелка, сносит осколком мины голову. Плохо – это когда ты достаёшь документы из кармана убитого командира и находишь письмо: «…папочка, мы тебя очень любим и ждём. Твои – Люба, Миша и Настя». Плохо – это когда там же фотка…
Он уронил голову на руки, но я расслышал:
– …это когда полгода в воде по грудь, а кухне до нас не добраться…
Я не помню, чем окончилась встреча. Наверное, мы сопереживали, но… Из тех, кто вернулся в 1945-м с войны, ныне остались немногие. А я вспоминаю: «Плохо – это когда…»
Моя семья чудом пережила ленинградскую блокаду без потерь. С приближением Победы я стал спрашивать у мамы: «А когда мы (!) победим, будут пирожные?» (Пирожные я запомнил еще с довоенных времен и, естественно, считал эти изделия вершиной кулинарии.)
И вот наступило 9 мая 1945 года! Победа! В тот день мама купила нам с братом по брикету мороженого! На всю жизнь я запомнил вкус Победы!
Мама смеялась, а старший брат изготовил для меня «шедевр» – кусок хлеба он намазал маслом, посыпал сахарным песком и «припудрил» какао.
И вот наступило 9 мая 1945 года! Победа! В тот день мама купила нам с братом по брикету мороженого!
На всю жизнь я запомнил вкус Победы!
О. Скуратов. Салажата войны…Всё должно стать лучше! Гавришева Валерия Васильевна
Летом мы снимали дачу в районе железнодорожной станции Русановская (после экзаменов в школе я сразу туда уехала). 22 июня 1941 года, где-то в полдень, мы с двоюродным братом возвращались с пляжа. Смотрим – навстречу нам идут какие-то люди. И говорят: «Война началась!» Мы как-то даже не поняли сразу – не знали ведь, что такое война. Через пару дней приехал папа и забрал нас в Ленинград.
Он работал в НИИ на Греческом проспекте, а жили мы на Сенной площади. Поначалу транспорт еще ходил, но со временем отцу пришлось добираться до работы пешком.
Мы с мамой состояли в пожарном звене, она была его командиром. Я и еще одна девочка дежурили на крыше четырехэтажного флигеля во дворе нашего дома – тушили зажигательные бомбы. Для этого на чердаке стояли бочки с водой. Они, кстати, нам не очень-то помогали, поэтому мы бросали «зажигалки» в емкость с суперфосфатом, которую обнаружили неподалеку, в ней бомбы почему-то гасли лучше.
Однажды рядом с нашим флигелем рухнул семиэтажный дом. Всех отправили на разбор завалов. От здания уцелели только каркас и крошечный балкончик на фасаде. А на нем, как сейчас вижу, стоял оставшийся в живых дедушка…
У меня была еще одна обязанность – санитарки. Наше звено ходило по квартирам, помогая совсем уж немощным и нередко одиноким людям; в домах и на улицах мы собирали трупы и уносили их в подвал. Как-то зимой пришлось выносить тела умерших соседей с первого этажа. В этой квартире жила обеспеченная профессорская семья. Они держали большую собаку. Недавно ее, видимо, убили, и семья какое-то время питалась собачьим мясом, но это людей не спасло. От собаки еще кое-что осталось. Мы с девчонками разделали ее, и мама приготовила нам фрикадельки…
На золотое кольцо или часики мама выменивала у знакомой, работавшей в столовой, чечевичную кашу или суп. Но все равно мы голодали, часто болели.
Зимой отец не смог больше ходить на работу – слег. Я помню, как он все твердил: «Надо потерпеть немного, всё должно стать лучше. Вот-вот, уже скоро…» Он как чувствовал! 11 февраля 1942 года я пошла за хлебом, домой возвращалась чуть ли не бегом. «Папочка! Хлеб прибавили!» – я вбежала в комнату, заглянула за ширму, смотрю – у папы слезы на глазах, а сам он без сознания. Мама тогда послала меня к знакомым за кагором и сахарином, но папе они уже не понадобились. Он умер в день прибавки хлебного пайка. Вот почему я точно запомнила, что паек увеличили 11 февраля, а не 10-го, как позже говорили по радио.
Что было потом?.. От моей крестной матери остались золотые украшения. Она жила довольно богато и уединенно и все свои драгоценности оставила нам. На золотое кольцо или часики мама выменивала у знакомой, работавшей в столовой, чечевичную кашу или суп. Но все равно мы голодали, часто болели. Из-за цинги я чуть не лишилась ноги, а у мамы стали выпадать зубы…