«Господи, – поклялась она, опять поглядев в небо, но ничего толком не видя от внезапно подступивших слез, – господи, клянусь, что не надо мне счастья мирского, не надо того, о чем мечтаю денно и нощно, – до тех пор, пока ты не изобличишь и не покараешь злодея, кровопийцу! Клянусь, что даже если, твоим или врага твоего промыслом, вдруг отворится мне сердце любимого моего, я его отвергну и буду отвергать до тех пор, пока ты, всеблагий, не явишь безвинности моей принародно и не очистишь меня пред небом и людьми!»
Слезы лились неудержимо. Алена шла, ничего не видя перед собой, суя медяки в чьи-то протянутые руки. Облегчения душевного как не бывало. Теперь они с господом опять должны друг другу, и неведомо, сколько будут еще этот долг отдавать! А ведь небось тот, убийца, тоже молит его о покровительстве… Ну что ж, как правильно говорит Катюшка, бог на всякого не угодит.
Вспомнив о Катюшке, Алена всполошенно всплеснула руками. Ох, раззява, раззявища! Бродит тут, торгуется с небесами, слезы льет, а про дело-то и забыла! Пора возвращаться. Правда, Aлена еще хотела заглянуть во двор Аптечного приказа, чтобы поглядеть на чудище, не то зверя, не то человека, которого там держали в клетке и про которого говорила вся Москва, однако времени на сие уже не оставалось. Впрочем, чудище никуда не денется, они с Катюшкою еще выберутся на него поглазеть. А сейчас надобно бегом бежать! Катюшка не простит, ежели что не по ее выйдет. Но главное – она рассчитывает на Алену, верит, что не подведет. Хотя, чтобы уговорить подругу, Катюшке пришлось приложить немало сил!
Сначала она долго мялась, ходила вокруг да около, пока Алена не рассердилась:
– Hу что ты из пустого в порожнее переливаешь? Прямо говори: чего надобно?
Катюшка набралась храбрости – да и ляпнула… Алена поглядела на подружку как на полоумную, и та заелозила:
– А чего я такого сказала? Запрос в карман не лезет!
Но это, конечно, был не простой «запрос», а потому Катюшка принялась всячески доказывать, что выдумка ее – замечательна и сулит немыслимые блага всем участникам разыгранной комедии. Алена только головой качала, не постигая, что этакое может быть замыслено всерьез.
– Неужели ты мне не поможешь? – ворчала Катюшка. – Ведь мы с тобой – как рыба с водой. А говорила, все для меня сделаешь! – накуксилась она. – Конечно, кто тонет – топор сулит, а как вытащишь, так и топорища жаль!
Намек попал в цель: Алене стало стыдно. В конце концов, ведь именно Катюшке она обязана тем, что не скитается бесприютная по белу свету, что живет, можно сказать, припеваючи… а если припевки эти не веселы, а исполнены слез, так ведь это уж Аленина забота и ее печаль. Пусть же хоть Катюшка поет веселые песенки!
Конечно, она для приличия еще понудила: подумай, мол, подруга, немудрено голову срубить – мудрено приставить, однако знала, что все сделает, как того хочет Катюшка. Впрочем, и ее подруга не сомневалась в этом с самого начала!
Алена ускорила шаги. Не опоздать бы! Хотя, хорошо зная Катюшку, можно быть уверенным, что та будет тянуть удовольствие сколько нужно. И не она одна. Алена вчера вечером с великим трудом от этого «удовольствия» отбоярилась, так что теперь все достанется Катюшке.
От быстрой ходьбы вдруг стеснилось дыхание, закружилась голова. Алене даже пришлось прислониться к чужому забору. Пытаясь прорваться сквозь тьму, затягивающую взор, она с усмешкой подумала: уж не перестаралась ли, изображая недужную? Уж не привязалась ли, правда что, хворь неведомая? Нынче так подкатило к горлу утром, что хоть иди топиться! Отражение свое Алена увидела за завтраком в глазах Фрица: он смотрел враз с неприязнью и сочувствием. Ну, вот и хорошо. Стало быть, поверил, будто Ленхен больна, и не в обиде, что гнала его от себя.
Ничего, это все скоро пройдет. Алена отдохнет – и поправится. Надо будет опять послать Ленечку в батюшкин дом, за шиповниковыми ягодами, за боярышниковыми. Настой их подкрепит, возвеселит. Уж скорее бы сентябрь, скорее бы настало время собирать ягоды нового урожая: в них больше крепости и силы.
Алена стояла и стояла под забором, пытаясь ободрить себя, но ощущая все большую слабость. Тошнота не унималась, ноги подкашивались. Да она ведь упадет сейчас! Упадет – и будет лежать под забором, добрым людям на потеху. Ох, как ей худо, как худо… Уж не отравилась ли она? Вернее, не отравлена ли? Может статься, Фрицу до того опостылела холодность любовницы, что он решил сжить ее со свету? Или вновь достигла ее длань неведомого злодея, некогда уже пытавшегося погубить ее – и погубившего бы, если б не Егор… Егорушка!
Облик, возникший вслед за этим именем, светлый, незабываемый облик, который Алена так старательно, так мучительно гнала от себя все эти дни, вовсе лишил ее сил, и она непременно упала бы, когда б чьи-то руки вдруг не подхватили, не встряхнули.
– Алена! Что с тобой? – долетел откуда-то издалека знакомый голос.
– Егорушка… – слетел с губ легкий шепоток, и голос стал ближе, резче:
– Какой я тебе Егорушка? Опомнись! Очнись! Леньку не узнаешь? Алена, да Аленка же!
Он тряс ее с таким старанием, что постепенно обморочная мгла слетела с нее: так утренний ветер срывает с ветвей клочья ночного тумана. Алена открыла прояснившиеся глаза:
– Ой, Ленечка! А я что-то занемогла, едва не упала.
– Видел, – буркнул Ленька, с тревогой вглядываясь в ее враз выцветшее лицо. – Тебе бы лечь! Может, не надо – ну, всего этого?.. Я дам знать, мол, не сладилось…
– Да ты что? – от испуга голос Алены обрел твердость, да и вся она вмиг пришла в себя. – И думать не моги отложить! Завтра уже последний день, завтра будет не до этого! Нет, только нынче. Я обещала Катюшке!
– Ну, пошли, коли обещала, – хмуро промолвил Ленька. – Сейчас, думаю, самое время тебе появиться. Пошли, дай руку – я поддержу. Да не бойся, нас из окошек не видно. Ох уж эта Катерина Ивановна! Сама во грехе и других во грех вовлекает!
Он что-то бубнил, бубнил себе под нос, но Алена не сомневалась (она ведь знала Леньку как саму себя!), что сейчас у него на языке вертится лишь один вопрос: «Кто такой Егорушка?»
Конечно, она никогда не сможет ответить. Утешало только то, что Ленька и не спросит никогда.
* * *В сенях играла с кошкою стряпуха Агаша. Увидев внезапно появившуюся на пороге барыню, сорвалась с места, осенила себя крестным знамением, разинула было рот: поднять крик, да Ленька приобнял ее, шутливо ткнул локотком – Агаша и сомлела в его внезапных объятиях, о коих давно и безуспешно грезила.
«Ну и ну! – повела бровью Алена, входя в светелку. – Ох, Ленечка, что бы я без тебя делала!»
Она приостановилась, мысленно надевая личину удивления. Катюшкиного возка у крыльца нет, значит, она должна прежде всего удивиться, внезапно застав здесь подругу. Все остальное – потом.
Можно было не стараться! Даже приклей, даже приколоти она себе гвоздями десяток личин с десятком разнообразнейших выражений, все они слетели бы, как шелуха с луковки, оставив только выражение изумления. Ибо так, как сейчас, Алена не изумлялась никогда в жизни.
В кабинете, в котором всегда царил образцовый порядок, чудилось, пронесся ураган, самым причудливым образом нагромоздив на полу горы книг, разметав рукописи, раскидав заботливо хранимые модельки пушек всех времен и народов!
Впрочем, нет. Никакого разгрома. Горы толстенных книг сложены стопою – изображают крепостные стены. А пушки – артиллерию осажденной крепости. Здесь разыгрывается жаркая баталия! Гарнизон представлен был Катюшкою в полном боевом вооружении: пышные груди обнажены, да и на всем теле нитки нет. Только на ногах обуты ботфорты с поднятыми отворотами, которые, впрочем, не высоки, и даже не достигают бедер, опутанных – ей-богу! – цепями, на которых висит немаленький замок, прикрывающий главную сокровищницу «осажденных».
– Ба-бах! – звонко выкрикнула Катюшка, хватая в обе горсти еще стоящие на «стенах» пушечки и швыряя их вперед. – Ба-бах!!!
– Fehlschuss! Ура! Промах! – в один голос взревела армия осаждающих.
Понятно, почему – в один. Всю армию единолично являл собою Фриц, одетый… вернее, обутый в такие же ботфорты. Впрочем, на нем была еще треугольная шляпа. Он шел с оружием наперевес… Оружие производило большое впечатление! Алена очень кстати вспомнила, что это место мужики частенько называют прикладом, – и едва сдержала смех: до чего же метко сказано!
– Сдаваться! Даваться! Отдаваться! – закричали «осаждающие», грозно потрясая «прикладом».
«Осажденные» упали на колени.
– Смилуйтесь над нами, храбрые рыцари! – жалобно закричали они (тоже, разумеется, в один голос). – Мы готовы сдаться… или отдаться, как пожелаете! Но мы изнемогаем от голода и жажды! Нас надо напоить, накормить – а потом мы с радостью откроем ворота крепости доблестным победителям!
– Извольте! – милостиво согласились «храбрые рыцари».
– Извольте! – милостиво согласились «храбрые рыцари».
Алена отшатнулась за порог, опасаясь, что Фриц обернется к поставцу за водкою и заметит ее. Конечно, можно было уже показываться – усомниться в измене Фрица не мог бы и невинный младенец! – однако ее разбирало любопытство: чем же закончится баталия, – а потому она не хотела быть замеченной раньше времени.
Oднако в делах воинских Алена оказалась вовсе несведуща. Оказывается, силы осажденных подкрепляли не хлебом и водой, и даже не вином и водкою, а – ну, Катюшка! ну, выдумщица! – тем же самым «прикладом»! Алена глазам не поверила, когда Катюшка подползла к Фрицу на коленях, облизнула свои хорошенькие губки, приоткрыла их – и принялась насыщаться с таким пылом, словно собиралась лишить «осаждающих» их главного оружия. Но «храбрые рыцари» были тоже не лыком шиты! Мгновенно постигнув коварные замыслы «осажденных», они опрокинули хитрый гарнизон на спину и ворвались в ворота таким решительным боевым маршем, что не прошло и минуты, как победители и побежденные вцепились друг в друга и огласили округу торжествующими стонами.
Алена великодушно выждала, пока они затихнут, и только тогда ступила наконец на поле боя.
* * *Cколько ни повторяла она про себя подробности своего поведения, все это вылетело из головы. Алена пыталась придать лицу выражение, которое некогда, в схожую минуту, было у Катюшки, но стоило вспомнить ее вытаращенные глаза и беззвучно открывающийся рот, как в ее собственный рот тут же попала смешинка. Засела она так прочно, что Алена испугалась, как бы всего дела не испортить, и решила особо не изощряться: все равно в лицедействе ей никогда не сравниться с Катюшкою.
Поэтому она просто стала – руки в боки, с ледяным видом – и принялась ждать, пока преступные любовники не соизволят обратить на нее внимание.
Разумеется, первой заприметила Алену Катюшка, и на личике ее появилась сердитая гримаска. Она даже брови люто свела, искривила рот, глаза ее метнули искры… Алена чуть заметно развела руками, показывая, что и рада бы надеть этакую устрашающую личину, да ей невмочь. Катюшка разочарованно закатила глаза, показывая, что придется исходить из того, что есть, – и взвизгнула так, что Фриц, вроде бы даже вздремнувший на лоне осажденной крепости, подскочил на четвереньки и уставился на Алену с диким видом. Пожалуй, такой вид имели бы какие-нибудь осаждающие, если бы, к примеру, их собственные пушки вдруг повернулись и принялись бить по своим, а мертвые ожили – и тоже вступили в бой против победителей. Похоже было, что с появлением Катюшхен Фриц начисто забыл о существовании какой-то там Ленхен и сейчас ощущал себя поистине низвергнутым с небес на землю.
Путаясь в ботфортах, он выудил откуда-то из-под развалин крепости свои смятые кюлоты и, сочтя, видимо, что одеваться – это слишком долго, обернулся ими вокруг чресел, для надежности завязав штанины узлом. После этого он выпрямился и беспомощно уставился на Алену.
И опять она с превеликим трудом смогла сдержать смех. Таким ей ни разу не приходилось видеть своего недолгого и немилого любовника! Никакие неловкость, конфузливость, стыд, растерянность не могли скрыть выражения счастья, против воли так и вспыхивающего на его лице. Этим счастьем лучились его водянистые глаза, встопорщенные белобрысые волосы, круто вырубленные черты, тонкогубый рот. Об этом счастье кричало все его тело, и Алена впервые за последние недели вздохнула с облегчением. Совесть не переставала мучить ее с той самой минуты, как она вновь пошла на поводу у Катюшки и согласилась участвовать в комедии, где Фрицу опять-таки досталась роль полного идиота. И вот оказалось, что никакой другой участи доблестный представитель рода фон Принцев себе и не желал!
Ну и слава богу. Стало быть, все ко благу. Теперь Аленино дело – как-нибудь уж довести до конца ее собственную роль, а потом позаботиться, чтобы у Катюшки было впрок достаточно хитрых зелий, превращающих сонного мерина Фрица в племенного жеребца. Надо надеяться, в Саксонию-то бухарцы не привозят дыни?
О господи, что-то она отвлеклась. Надо надеяться, Фриц прочтет на ее лице что угодно, кроме огромного облегчения! Алена быстро прикрыла глаза руками и, кажется, вовремя, потому что Фриц тотчас жалобно проблеял:
– Не плачить, Ленхен… Ах, мой милый Ленхен!
Черт бы побрал эту немецкую чувствительность! Ей-богу, он сейчас кинется ее утешать, осушать ей слезы! А их и в помине нет.
Алена сделала вид, будто вытирает глаза, и воззрилась на Фрица со всей возможной злобою:
– Что здесь происходит?!
– Это… ну… – Фриц растерянно похлопал глазами, потом с детской радостью подхватил с пола пушечку и сунул Алене:
– Пуф-пуф-ф! Schlacht! Бритьва… о, nicht, бить-ва! Батали-я!
– Баталия?! И что? Сверчок тмутаракан победил?
– Таракан? – в ужасе глянул на пол Фриц, отличавшийся необыкновенным, почти женским страхом перед всяким тараканом, особенно перед тем, коего зовут прусаком. Может быть, пруссаки били когда-нибудь саксонцев?
Так. Если Фриц начнет гоняться за тараканами или вдаваться в тонкости русской пословицы, где единственное насекомое – это сверчок, дело можно считать пропащим! Это затянется надолго…
Повинуясь нетерпеливому Катюшкину взору, Алена торопливо напялила маску язвительности:
– Что, сударь, на вашем насесте теперь сидит новая голубка?
Фриц мгновенно забыл о тараканах и всецело задумался о птицах. Он люто покраснел, шмыгнул глазами вниз, к упомянутому насесту, который все еще не утихомирился и весьма выразительно приподнимал набедренную повязку, вовсе потерялся от этого зрелища и попытался оправдаться:
– Почему новый? Нет, голубка старый!
Наконец-то Алена смогла законным образом захохотать! Катюшку ощутимо перекосило, и она бросила на своего любовника такой взгляд, что, встреться он с нею глазами, мгновенно прозрел бы истину даже при всей своей несомненной тупости. Впрочем, Катюшка обладала умением мастерски смахивать со своего подола всякий ненужный мусор. И хотя на ней не было сейчас даже подобия подола, а весь наряд представлял собой одно сплошное декольте, она сумела «стряхнуть» обмолвку Фрица, будто незначительную соринку, и воинственно взглянула на Алену:
– А ты что тут разоряешься? Саму-то тебя я за чем застукала? Не припоминаешь?
– Ну и что? – передернула плечами Алена. – Я только подобрала то, что плохо лежит!
– Оно и при тебе плохо лежало, – не осталась в долгу Катюшка. – А правильнее сказать – висело. При мне же – стоит!
– Стало быть, господина фон Штаубе – побоку? – ехидно осведомилась Алена.
– Да! Я его бросила ради Фрица! – гордо заявила Катюшка, ничем не рискуя: Людвиг фон Штаубе позавчера отъехал вместе с Демидовым на Урал в полной уверенности, что его ненаглядная через день-другой отправится следом с обозом и под охраною.
У Фрица от благодарности увлажнились глаза, а Алена развела руками:
– Ну, знаешь! На тебя не угодишь!
– И бог на всякого не угодит, – не полезла за словом в карман Катюшка… да и лезть, по правде сказать, было некуда!
Алена заломила руки, как бы в отчаянии. Она и в самом деле отчаянно придумывала, что бы такое сказать еще. Самое лучшее, конечно, вздохнуть с облегчением: «Делайте что хотите и будьте… счастливы!» Но только представить, каким это будет ударом для Фрица! Оставить его в образе преступного изменника? Лишить возможности поугрызаться совестью, проявить истинно рыцарское великодушие? Нет, они с Катюшкою и так слишком жестоко с ним обошлись! Придется еще поиграть.
– Ах, Фрицци! – всхлипнула Алена, надежно загородив ладонями сухое лицо. – Я не смогла дать вам счастья!
– Ах, Ленхен!
Мгновение – и Фриц был подле нее, упал на колени, и его бледные глаза оказались щедро разбавлены слезами.
– Я во всем виновать сам! Мне не следовать тебя соблазнять… в постелю завлекать!
Да, вот это настоящий рыцарь! Еще вопрос, кто кого соблазнял и завлекал!
– Это был мой Fehler… gross Fehler![108] Я был преступатник… преступальник… о, людоедь!
Катюшка на канапе зашлась в тяжелых сдавленных рыданиях, в которых только увлеченный самобичеванием Фриц не расслышал задушенного хохота.
– Ленхен! – простер он руки несколько вкось, потому что плохо видел от слез. Их у Фрица вполне хватало на двоих, и Алена перестала трудить глаза. – Ленхен, тебе необходимо меня прощать и отпускать к Катюшхен! Я без нее… как это? Спокойный? Спящий? О nicht! Я без нее покойник!
– Миленький ты мой! – пылко вскричала Катюшка, срываясь с канапе и обрушиваясь на шею Фрица так стремительно, что он не устоял на коленях и вместе с обнимавшей его Катюшкою завалился набок.
Теперь настала очередь Алены давиться тяжелыми, ну очень тяжелыми рыданиями. А Kатюшка покрывала лицо Фрица поцелуями, страстно восклицая:
– Не плачь, либхен Фрицци! Сколько ни жить, обо всем не перетужить! Коли болит у тебя сердце от жалости, так и давай поступим с Аленою по-божески. Я, конечно, нынче же к тебе переберусь, но и ее гнать мы не станем. Через денек-другой мы с тобою отъедем в твою Саксонию…