Теперь настала очередь Алены давиться тяжелыми, ну очень тяжелыми рыданиями. А Kатюшка покрывала лицо Фрица поцелуями, страстно восклицая:
– Не плачь, либхен Фрицци! Сколько ни жить, обо всем не перетужить! Коли болит у тебя сердце от жалости, так и давай поступим с Аленою по-божески. Я, конечно, нынче же к тебе переберусь, но и ее гнать мы не станем. Через денек-другой мы с тобою отъедем в твою Саксонию…
– Ах, Катюшхен! – донельзя осчастливленный Фриц стиснул ее руки. – Неужели ты ехать со мной?! Неужели ты меня не оставлять?
– И не надейся! – мрачно посулила Катюшка. – Конечно, с тобой поеду в Саксонию! А чего ж ради я…
Алена, стоявшая рядом, так, что край ее пышной фалбалы касался Катюшкина бока, успела пнуть ее под этим прикрытием за мгновение до того, как заболтавшаяся подружка едва не загубила свой же грандиозный замысел.
Катюшка подскочила и, чтобы скрыть стон боли, влепила Фрицу поцелуй.
– Конечно, я еду с тобой! – В голосе ее зазвенели слезы, и Алена с раскаянием подумала, что, пожалуй, перестаралась. Как бы на нежной Катюшкиной попке не осталось синяка! Подружка ей такого урону нипочем не простит. – А ее, эту… – Катюшка скрежетнула зубами, – эту девку неотесанную мы тут покуда оставим и денежек ей дадим. Пускай себе живет и не поминает нас лихим словом. Дом ты до конца года снял? Вот и хорошо. Ну, и на пропитание ей оставим там… сколько-нибудь. И само собой разумеется, ты подаришь Алене все ее платья. Нет, нет, не спорь! – приложила она палец к губам Фрица, вовсе и не помышлявшего ни о каком споре: у него вообще всякую мысль отшибло от великодушной практичности Катюшхен, а скорее всего – от близости ее пышной груди. – За это нас с тобою бог вознаградит. И вот еще что: ты сказывал, что послезавтра в честь отъезда твоего со товарищи господин Меншиков бал дает? Мы пойдем – и Алену с собою возьмем непременно. Пусть напоследок порадуется, – тараторила Катюшка, все жарче наваливаясь на Фрица и за спиной показывая Алене кулак: молчи, мол, не вздумай спорить!
Она и не думала. Да и мыслимо ли было прорваться сквозь этот поток слов?
Фриц уже лежал на обеих лопатках – в прямом, и в переносном смысле. Катюшка, закрепив победу еще одним звучным поцелуем, вскочила с полу и подмигнула Алене:
– Ну вот! Насилу Ненилу свалили в могилу!
Рука распростертого Фрица бессильно дернулась. Может быть, ему захотелось перекреститься над участью спокойной… как это? спящей? нет – покойной Ненилы? А Катюшка, оставив его размышлениям о непостижимых сложностях барбарской русской речи, обрушила на себя платье, не затрудняясь одеваньем лифа и нижней юбки, и, подцепив Алену под руку, повлекла ее к дверям:
– Ну, пойдем, пойдем! Ты мне уступишь на время половинку своего шкапа?
Алена слабо кивнула, испытывая уже привычное ощущение, будто она попала в сердцевину какого-то вихря, который вертит и крутит ее, будто тряпочную куклу.
Ай да Катюшка! Ни минуточки зря не теряет! Надо думать, там, в доме фон Штаубе, у нее уже все узлы загодя увязаны, так что стоит ей послать туда Леньку с наказом грузиться, не минет и получасу, как под окнами застучит колесами узорный возок, доверху нагруженный…
Алена бросила мимолетный взгляд в окно и запнулась. Знаменитый узорный возок уже стоял у крыльца, и важный Митрий в сопровождении Леньки, а также двух горничных девок «вводил» в горенку вереницу парчовых, тафтяных, шелковых, атласных, гризетовых Катюшкиных нарядов, над которыми реяли ленты бессчетных фонтаж-коммодов.
Веселая голубка возвратилась на родименький насест со всеми своими разноцветными перышками!
8. Смертельное веселье
Фриц уже давно и нетерпеливо толокся в передней комнате, а Катюшка с Аленою все еще вертелись перед зеркалом.
Фриц раздраженно постукал в дверь. Конечно, дамам дозволялось прибывать на балы с опозданием, однако все же не позднее государя. А ведь у Меншикова непременно должен быть русский царь, желавший почтить своим присутствием отъезжающую из Москвы свиту саксонского эрцгерцога. Однако Фрицево сердце чуяло, что все приветствия государевы, и награждения, и щедрые подарки его на сей раз минуют: он безнадежно опаздывает!
Только что он в очередной раз с грустью вообразил, какими именно щедротами будет обойден (в то время как другие, более punktlich[109] его соотечественники весьма обогатятся!), как дверь, которую он уже просто-таки прожег гневным взором, распахнулась – и у Фрица вырвался равно облегченный и восхищенный вздох, напоминающий шумное «пф-ффуй!».
Катюшхен… его ненаглядная Катюшхен выглядела ослепительно, и, как всегда, Фриц был раздираем двумя чувствами: восхищением, что это дивное создание принадлежит ему, и ревностью оттого, что в ее чрезмерное декольте будут заглядывать во время танцев другие мужчины. Строго говоря, чувств было три: к ним примешивалась еще и печаль, легкая печаль… такая же легкая, каким стал кошелек Фрица после срочной, незамедлительной покупки этого ошеломительного наряда. В нем сочетались самые разнообразные оттенки красного: любимый Катюшкин цвет levres d'amour, нежный, мягкий (в лифе нижнего платья), и желто-горячий (рукава верхнего платья), и грозный, поистине адский, красно-синий цвет огромной, жестко встопорщенной фалбалы, коей была обшита верхняя юбка. По всему этому щедро струились золотые блонды, а в Катюшкиных кудрях реял сноп алых и розовых лент, и вся она напоминала факел, мятущийся на ветру огонь, который, с болью признал Фриц, подожжет нынче не одно мужское сердце!
Он свел было брови, однако вспомнил, что не за горами, как говорят русские, день, когда Катюшка будет принадлежать только ему, ему одному, – и принялся закатывать глаза, всплескивать руками и делать прочие телодвижения, которые должен изображать галантный кавалер, выражающий свое восхищение дамою.
Заодно Фриц порадовался, что в своем розовом кафтане он будет прекрасно смотреться вместе со столь нарядной дамою, тем паче что на этот парчовый, узорчатый кафтан с украшенными золотым галуном отворотами были нашиты вместо пуговиц не какие-нибудь там русские кляпыши, пусть даже из коралька, как они называют Bernstein,[110] и даже не расписные эмалевые пуговицы, а настоящие брильянтовые розетки!
Где-то за Катюшкиной спиной маячила Ленхен. Фриц удостоил и ее восхищенного закатывания глаз, однако, если правду сказать, едва ли заметил, во что она там была одета. Увидел только тусклый блеск жемчуга, сверканье золотистых блонд – и мысленно скрежетнул зубами, потому что и этот наряд был оплачен из того же кошелька – в качестве, так сказать, отступного за нанесенный Ленхен сердечный удар.
– Что же ты стоишь, Фриц?! – взвизгнула Катюшка. – Мы страшно опаздываем! Экий ты копуха!
И, схватив любовника под руку, она повлекла его к дверям, сделав сердитые глаза Алене: не отставай, мол!
Потом несусветно долго размещались в карете. Катюшка заботливо раскладывала да перекладывала по сиденьям свои да Аленины фалбалы, фалбалки и фалбалочки, то и дело хватаясь за прическу и вскрикивая: все, мол, погибло, погибло…
Фриц уже решил, что обречен идти по жидкой московской грязи пешком, это в новехоньких-то бальных башмаках с золотыми пряжками… но тут Катюшка втиснула его меж громыхающих парчовых складок – и велела Митрию гнать во всю мочь.
По счастью, ехать до московского обиталища знаменитого государева херцбрудера предстояло недолго, и урону нарядам нанести не успели.
…Танцы были уже в разгаре, однако Александр Данилыч Меншиков еще встречал запоздавших гостей, и его красивое синеглазое лицо сияло неиссякаемым радушием. В который раз Фриц подивился породистой внешности этого государева фаворита, бывшего родом из самых низких низов. Чтобы поколения фон Принцев, стоящие за его спиной, не сочли себя оскорбленными, Фриц подумал, что Меншиков, не иначе, бастард какого-нибудь вельможи, и раскланялся так почтительно, как только мог, а потом отважно взял с золотого подноса золотой же бокал и осушил его до дна.
Водка, конечно, и крепчайшая. А закусывать не дают: русским и в голову не взбредет закусывать после первой выпивки, да еще такой, по их понятиям, ничтожной! Но это еще ничего, знал Фриц, грех жаловаться: к примеру, у князя-кесаря Ромодановского, который хранил заветы старинного хлебосольства, гостей встречал… ручной медведь, умевший ходить на задних лапах, а в передних державший поднос с большим стаканом данцигской водки. Мало у кого хватало храбрости отказаться взять угощение у этого редкостного слуги, сердито рычавшего на того, кто медлил выпить за здоровье гостеприимного хозяина!
Пока Фриц боролся со стаканом, хозяин передал поднос слуге и пошел целовать ручки у дам. С Катюшкою Меншиков был уже знаком: начисто лишенный благодаря своему происхождению всякого сословного чувства, он очень снисходительно относился к незаконным связям и приветствовал любовниц гостей с тою же смесью игривости и почтения, как их жен.
Расцеловавшись с Катюшкою, Александр Данилыч поклонился ее «двоюродной сестрице».
Алена тоже присела перед ним, опустив лицо, однако хозяин приподнял ее за подбородок и наградил звучным поцелуем в губы.
– Ого, какая! – хохотнул он. – Везет этому фон Принцу! Где бы и мне отхватить двух таких сестричек?
Да, провести Александра Данилыча было совсем не просто.
Катюшка залилась возбужденным смехом. Она была вполне, совершенно счастлива сейчас. Как ни высоко вознесло ее покровительство Фрица, какие прелести удовольствий высшего общества ни открыло ей, она прекрасно понимала, что нынче день особенный. Не всякий граф и даже князь удостоится приглашения на бал к царскому фавориту! Нет, не всякий. А она… никто! – здесь. И как мил, прост, обходителен, даже любезен хозяин! Понимает ли, интересно знать, Алена, сколь ей повезло, сказочно повезло?!
Алена в это время силилась не показать, что ее начинает бить дрожь. Катюшка, конечно, ее сто раз убеждала, и она сама прекрасно знала: никак, ни за что, никоим образом не признает Меншиков в разодетой барыне ту полуживую страдалицу, только голову коей он видел торчащей из земли, – но все же не могла совладать с волнением. Вдруг остро, больно вспомнилось, как этот беззаботный баловень судьбы, единственный из всех, пытался спасти обреченную, хотя бы приободрить… и Алена едва удержалась от слез. Она ничего не могла сказать, ничего не могла сделать – она только поглядела в развеселые, лукавые, синие глаза Александра Данилыча так, что он не сдержался – и вновь одарил загадочную красавицу поцелуем, а потом, строго воздев палец, заявил, что англез – за ним!
– Ты помешанная, Алена, просто помешанная! – шипела Катюшка, терзая локоть подруги, когда они шли в танцевальную залу. – Ну, чего на рожон лезешь? А ежели прицепится к тебе Данилыч, тогда что?
– Ой, да нужна я ему! – отмахнулась Алена, обегая расширенными глазами бальную залу.
Ничего подобного она прежде не только не видела, но даже вообразить себе не могла! У нее даже голова закружилась, потому что хотелось поглядеть враз и на потолок, где средь пышных облак, солнца, звезд и летающих цветов порхали крылатые младенцы с луками и стрелами – амурчики, и на мраморные колонны, перемежающиеся мраморными же изображениями тех самых «поганских» богов и богинь, о коих Алена прежде только читала, ну и, конечно, на гостей, разодетых столь великолепно, что роскошь их нарядов и впрямь слепила глаза.
– Чтоб ты знала: ему всякая нужна, – не отставала, все зудела Катюшка, будто надоедливая осенняя муха. – Что ли я не видела, как он на тебя смотрел? Положил, положил глаз Данилыч. Берегись! Я по себе знаю. Еще о прошлый год… – Тут Катюшка спохватилась, что Фриц слишком близко, и не стала продолжать, только нежно, мечтательно усмехнулась: – Берегись, Алена! Данилыч – бабник отъявленный! Знаешь ведь, что он был любовником даже у… – Катюшка возвела очи горе. – Да, да, вот именно… у нее самой, у тезки моей. Что ж про нас говорить? Он таких, как мы с тобой, будто семечки щелкает! И этих семечек у него полнехоньки карманы. Может, лишь Егор Петрович наш, голубчик Аржанов, сравнится с ним, да и то…
Катюшка осеклась и даже перекрестилась от ужаса:
– Ох, дернет же враг за язык! Алена, я… – И опять запнулась, опять вытаращила глаза, уставилась вперед: – Ну вот… Помяни о черте – а он уж тут!
* * *У Алены подогнулись колени. Да, он здесь. Совсем рядом, стоит и смотрит на – на них с Катюшкою? На Фрица? На нее одну? Странно… она так старательно гнала от себя всякие мысли о потерянном счастье, что даже и подумать боялась, что Аржанов окажется на балу. И вот пожалуйста!
Все мужчины были в алонжевых[111] париках, и пышные локоны некоторых даже достигали талии. Аржанов, как обычно, был без парика, только напудрен, и то совсем слегка – верно, чтобы не испачкать синего бархатного кафтана, отделанного узким кружевом, плетенным из золотых и серебряных нитей. На поясе висело какое-то странное украшение, напоминающее звено цепи. Алена не разглядела, потому что бросила на Аржанова только один взгляд – и тотчас опустила глаза. А он все смотрел и смотрел на нее. Какой пристальный, внимательный, ничего не упускающий взор! Только что Алена чувствовала себя не хуже других, только что могла гордиться и впечатлением, которое произвела на великолепного Меншикова, и завистливыми взглядами, которыми озирали ее разодетые дамы, – и вдруг ощутила себя той же ободранной солдатской шлюхою, в образе которой она предстала перед Аржановым совсем недавно… той самой шлюхой, с которой он позабавился в каком-то ночном овраге да и отшвырнул от себя брезгливо.
Она резко отвернулась, желая одного на свете – оказаться отсюда подальше, желательно за тридевять земель, – и едва не наступила на ногу улыбчивому хозяину.
– Принужден просить вас о милости, – изящно поклонился Меншиков, играя синими глазами. – Государь прислал сказать, что задерживается, однако велел открывать бал без него. Помнится, я оставил за собою англез… Это, конечно, не церемониальный танец, однако, покуда государя нет, можно и пренебречь церемониями. Нынче бал откроется англезом. Не окажете ли честь, прекрасная дама?
Он протянул руку, Алена безотчетно подала свою… и музыка сыграла уже несколько тактов, прежде чем Алена осознала, что она танцует. И не просто танцует, а в первой паре, открывая бал! Танцует с государевым фаворитом, князем Меншиковым!
Тем самым, который когда-то сказал ей: «Прости, сестра…»
Может, она и умерла бы на месте от страха, да, перехватив огненный взор Катюшки, вспомнила, что сейчас главное – не опозориться и не сбиться с ноги.
В первый – в первый!!! – раз в жизни она танцевала не под Катюшкино тоненькое или Фрицево басистое «тра-ля-ля-ля», а под настоящую музыку. На настоящем балу. В настоящем бальном зале. В настоящем – да еще каком! – бальном платье. С настоящим кавалером… нет, кавалер по-прежнему казался ей не настоящим: с этим его игривым, откровенно раздевающим взглядом, с ослепительной улыбкою, со смелыми речами.
Когда Александр Данилыч хотел, он мог быть важным сановником или грозным генералом, не менее грозным, чем даже сам государь, но стоило дать волю веселью – и он мгновенно становился тем обольстительным Алексашкою, перед которым не могла устоять ни одна дворовая девка, ни одна купеческая, а потом и дворянская дочка – или, скажем, взятая из-под солдатской телеги полонянка…
– Как же это случилось, что я вас прежде никогда не видел? – спросил Александр Данилыч, пожимая Алене пальчики и красиво поводя плечами.
Она присела перед ним, как того требовала фигура, поймала жгучий взор, устремленный в глубины своего декольте, – и вдруг словно бес в нее вселился! Собственный страх, лютая тоска, вечное уныние сделались вдруг невыносимы. Невыносимы стали остерегающие взоры Катюшки, которая танцевала с Фрицем неподалеку, а сама так и ела Алену глазами. Невыносимо это ледяное, замкнутое лицо Аржанова, подпиравшего колонну и безотрывно глядевшего… на Меншикова. Почему, спрашивается? Да как угодно! Алена сердито отмахнулась от всего этого разом: и от неузнающего, нелюбящего Аржанова, и от назойливой Катюшкиной заботливости, и от себя самой, трясущейся от страха, чего-то ждущей: удачи, неудачи, любви, ненависти… Невыносимо захотелось хоть на несколько мгновений самой, как ей хочется, поиграть с той, которая вечно навязывала свои правила игры, – с судьбой. И, чувствуя себя так, будто прыгает с высокого берега в реку, Алена посмотрела прямо в глаза своего кавалера:
– О нет, сударь, вы ошибаетесь. Мы с вами уже встречались однажды.
– Только не говорите, что я вас не заметил! – взмолился Александр Данилыч.
– Не скажу! – повела бровями Алена. – Потому что вы меня очень даже заметили.
– Очень даже? – шутливо испугался хозяин. – Очень – это как? Я держал вас за руку? А может быть, даже целовал эту прелестную ручку? Или, господи помилуй, не только ручку?! Нет, такого я в жизни бы не забыл!
– Не держали, не целовали, не забыли! – тихо засмеялась Алена, кружась вокруг своего кавалера и оборачиваясь на него через плечо. Какой лукавый танец англез! – Мы с вами просто разговаривали. То есть вы разговаривали и смотрели на меня… сверху вниз.
На минуту прежняя Алена мелькнула где-то в толпе – с перепуганным лицом, воздев руки, – но ее сразу унес в неведомые дали тот же легкий, пьянящий ветерок, который кружил голову Алене новой, нынешней – бесстрашной, веселой… вовсе отчаявшейся!
– Не прощу себе этого! – ужаснулся Меншиков. – Готов всю жизнь смотреть на вас снизу вверх, вот как сейчас! – И он упал на одно колено, ибо того требовала фигура. – Надо думать, я упустил свое счастие, потому что был несусветно пьян, – продолжил он, приподнимаясь и вновь идя рядом с Аленою в лад музыке. – Но я хотя бы догадался сказать, что вы – обворожительная красавица? И что я в вас истинно влюблен?