– Боже мой, – прошептала Алена, – неужто и Фролка тоже…
– Ну да, он жил со мною, да! – вскинула голову Ульяна. – И все промеж нас было ладно да складно, все было обговорено: как сведем Никодима со свету, так и…
Она осеклась, а потом махнула рукой – и с наслаждением выплюнула в Аленино помертвелое лицо:
– Так и быть, узнай еще и эту новость. Я винище-то Никодиму подзеленила царь-корнем, я! Никто иной! У меня все было четко обмыслено: Никодима подзуживать, чтоб он тебя едва до смерти не убил. Ну кто потом сомневаться бы стал, что ты его с горя отравила, тем паче что травознайка-зелейница? Только на тебя одну подозрение пало бы – только ты и должна была ответ держать. Но ты своими сетями Фролку опутала и в могилу утянула. А сама жива! Жива!
Ульяна схватилась за голову, забилась, надрывно, мучительно завыла…
Фокля, не стерпев этой муки, выметнулась из своего угла, обхватила ноги своей повелительницы, запричитала жалобно:
– Не томи себя, матушка, не томи, родимая!
– Значит, ты… – пробормотала Алена. – Ты!.. Ну вот, наконец-то…
– А тебе какое может быть «наконец-то»? – хмыкнула вмиг пришедшая в себя Ульяна. – Ты про это проведала – с собой и в могилу унесешь.
– Есть правды око, которое все зрит, – с трудом сдерживая дрожь, сказала Алена. Однако Ульяна глумливо ухмыльнулась:
– А нынче темно! Хоть глаз выколи – ни зги не видать.
– В куль бы ее да в воду! – подала голосок Фокля.
– Ничего. Я лучше сделаю, – посулила Ульяна.
Алена резко вырвалась из рук не ждавшего сего Маркела и ожгла его взором:
– Не тронь меня! Нашел кого хватать, кому руки ломать. Лучше б эту вон, подстилку твою, хватал да волок в застенок. Убийца она, сама созналась. По ней давно яма на площади плачет! А, стоишь? Сам небось хорош!
– Хорош, хорош, – согласилась Ульяна, вполне обретая прежнее зловещее спокойствие. – Уж этого тебе не оплести, как ты Фролку оплела!
– Оплела? – горько усмехнулась Алена. – Ты, баба, не белены, часом, объелась? Он меня каждую ночь брал насилкою по мужниной указке – это ты называешь «оплела»?
– Брал не брал, это уж его мужицкое дело, – устало качнула головой Ульяна. – Беда, что ты душу его высосала! Видела я, как он на тебя днем поглядывал. Ночи, видать, мало ему было! А потом до чего, сволочь, додумался! Сказал мне: так, мол, и так, Ульяна Мефодьевна, не по мне это – безвинную в петлю тащить. Она и так столько страданий приемлет – не всякий злодей таким карам обрекается за свои преступления. Ты же еще и смерти, и позорища для нее чаешь… Так и сказал, помнится. Пожалел он тебя… и сам себе вынес приговор.
– За одно слово… за одно слово доброе? – помертвелыми губами прошептала Алена. Ужалило воспоминание: Фролка прилаживает в дымоходе дощечку и злорадно посмеивается: повертится, мол, у нас Никодим-то Мефодьевич!
– Не за одно слово, – сказала сурово Ульяна. – Фролка слабак был. Я его хорошо знала: пока я подле него, он все будет делать по-моему. А чуть глаз с него свела – вот он и сорвался со сворки! Чаю, много словец он тебе молвил… про Никодимов схорон! Сулил небось, что будешь в золоте ходить, на серебре есть? Hет, ты башкой не крути, не отнекивайся. Доподлинно знаю, что он тебе говорил про тайник. Откуда б ты тогда сведала про колоды пчелиные, про перстенек в двенадцать ставешков?.. Эх, жаль, не поставила я тогда капкан в колоду – вот ужо был бы тебе чертогрыз!
– Эх, Ульяна… Ульянища, – вздохнула Алена. – Не ты одна по ночам за Никодимом следила, не ты одна! Ничего мне Фролка не сулил, не сказывал ни слова доброго, а про схорон я сама выведала. Подсмотрела – и выведала. Что же до колечка того, измарагдового, то я его нашла в тайнике, да уже после смерти Никодимовой, но не взяла, потому что мне и коснуться-то его было тошно. Тошнехонько, мерзко! Так что на Фролку ты возвела напраслину. И погубила попусту свою любовь!
Может быть, ей следовало смолчать. Но Алена не могла остановиться: закусила удила. Она должна была отомстить… она и сама не понимала, почему ей так важно, так непременно нужно отомстить Ульянище не только за свои, но и за Фролкины мучения.
И удар достиг цели – Ульяна даже покачнулась.
– Н-не говорил?.. – пролепетала она непослушными губами, глухо вскрикнула, загородилась руками… и вдруг выпрямилась, близко придвинула к Алене изуродованное страданием лицо: – Нет. Не увидишь ты моего горя! Не дождешься! До смерти!
– Что, и мне царь-корня плеснешь? – нашла в себе силы изобразить усмешку Алена, но Ульяна медленно покачала головой.
– Зачем на тебя зелье тратить? Лучше сделаю! Так сделаю, что заутра всякий полюбуется на твои обглоданные косточки. И я приду порадоваться… А теперь – прощай!
И она резко повернулась к двери, в то время как Фокля мертвой хваткой стиснула Алене ноги, а Маркел набросил ей на голову что-то темное, тесное, не дающее ни двигаться, ни видеть, ни дышать.
11. Чудовище
Она не потеряла сознания, хотя оцепенение, охватившее ее, было сродни обмороку, а ужас сковал крепче веревок, которыми она была опутана. Маркел тащил ее, перекинув через плечо, больно и грубо, но не лапал, не хватал похабно. Верно, крепко боялся Ульяны, и хотя ее уже не было рядом, Маркел, судя по всему, не решался даже мысленно прогневить свою грозную хозяйку. Он шел на рысях – небось спешил как можно скорее добраться до того места, где предаст Алену смерти.
«В куль да в воду… косточки обглоданные… в куль да в воду… косточки…» – билось у нее в голове вместе с толчками крови. Голова разрывалась от боли, немилосердно тошнило, и Алена едва подавляла спазмы, понимая, что если ее сейчас вырвет, то она неминуемо задохнется. Ужас перед такой унизительной смертью оказался столь силен, что отрезвил Алену. Против всякой очевидности, она вдруг почувствовала себя лучше и даже попыталась определить, куда ее тащит Маркел.
Он шел, верно, самыми закоулками, пробирался овражками и огородами, минуя главные улицы, перегороженные рогатками с полицейскими избами или будками при них, так что напрасны были Аленины надежды, что его заметит какой-нибудь рогаточный караульный. И то сказать, в холод или дождик будочники и караульщики спокойно уходили спать на свой двор, и хоть ночь нынче выдалась на диво теплая для сентября, похоже, все рогаточные решили отоспаться в собственных постелях. В глубине души Алена понимала, что ее надежды на бдительность караульщиков тщетны: чтобы пройти через рогатки в любое время с любым грузом, достаточно было поднести страже штоф вина или дать алтын денег.
Надо думать, Ульяна дала Маркелу, чем откупиться от ненужного любопытства!
Маркел шел уже довольно долго. Алене чудилось – целый век висит она столь мучительно, вниз головой, но чувствовала – полчаса, может быть, три четверти часа. За это время можно далеко забраться. Порою до нее доносился плеск воды – и она холодела от страха, думая, что здесь-то и настанет ее последний час, однако Маркел шел и шел, и слова про косточки обглоданные все отчетливее всплывали в сознании Алены, жгли все больнее, но самой страшной была именно их неопределенность.
Злорадная ухмылка смерти, которая пугала, пугала, но не открывала своих намерений, заставляла Алену почти желать, чтобы это последнее в ее жизни путешествие поскорее закончилось, однако у нее приостановилось сердце, когда Маркел наконец замедлил шаги и свалил свою ношу наземь.
Алена не удержалась от стона, и Маркел грубо пнул ее:
– Молчи, дура! Накличешь!..
В его голосе звучал ужас, и это поразило Алену. Маркел боялся – чего-то боялся до смерти! Его хриплое, затрудненное дыхание сделалось чуть слышным. Он поставил Алену на ноги и осторожно потянул за конец веревки: иди, мол. Она пошла: меленькими, осторожненькими шагами, стараясь не упасть. Под ногами была твердая, утоптанная земля, какая-то ровная площадка… куда же ее принесли? И почему здесь так смрадно, такая вонь царит? Алена тревожно втягивала воздух расширенными ноздрями. Нет, не конюшня, не коровник… пахло зверем. Мелькнула ужасная мысль, что ее притащили в свинарник, на съедение голодным кабанам. Она знала: боже упаси ребенку оказаться в загоне для свиней – заедят! Могут и взрослого зажрать, если он беспомощен, а животные голодны или разъярены. В голове помутилось от страха, и Алена не закричала только потому, что знала: крик может разбудить ее убийц.
Но нет, это не свинарник. Запах не омерзительный, не тошнотворный: просто грязный, дикий… и, как ни странно, лесной.
В эту минуту она почувствовала, что уткнулась в какие-то железные прутья. Клетка? О господи, неужели… Неужели ее притащили на потраву какому-то дикому зверю? Медведю?!
Алена рванулась, захлебнувшись криком, но Маркел успел зажать ей рот:
– Молчи, говорят тебе! Покуда он спит и тебя не чует, ты жива! Молчи! Бог даст, долежишь невредимая до утра, а там придут смотрельщики – может статься, и спасешься.
Алена рванулась, захлебнувшись криком, но Маркел успел зажать ей рот:
– Молчи, говорят тебе! Покуда он спит и тебя не чует, ты жива! Молчи! Бог даст, долежишь невредимая до утра, а там придут смотрельщики – может статься, и спасешься.
Изумление от мысли, что Маркел озабочен ее участью, было так безмерно, что у Алены отнялся голос. В эту минуту она почувствовала, как задрожали прутья, к которым она прислонялась, а в следующее мгновение веревка, охватывающая ее тело, натянулась – и Алену резко потащило вверх. Против воли она вскрикнула… нестерпимо закружилась голова, сердце бешено заколотилось в горле. Руки Маркела перехватили Алену, что-то врезалось ей в ребра, она поняла, что это край, край чего-то… потом опять повисла в воздухе, но теперь ее спускали вниз, и это было почти падение. Чудом Алена встала на ноги, но тут же потеряла равновесие и упала на колени. Натяжение веревки резко ослабело: Маркел отпустил ее. Алена перевела дыхание – и припала к земле от резкого разбойничьего посвиста, внезапно раздавшегося над ее головой.
Маркел! Это Маркел! Но зачем, ведь этот свист разбудит и мертвого?
– Ого-го! – голосил Маркел, оборвав свист. – Эй ты, чудо-юдо, зверь лесной! Просыпайся, погляди, какую тебе кралю привели! Ого-го!
Послышался тяжелый звук – Маркел спрыгнул с решетки, – а потом громкий топот убегавших ног.
И в следующее мгновение Алена услышала совсем рядом недовольное ворчание, сменившееся ревом рассерженного зверя. Неведомая, безликая смерть надвигалась! У Алены остановилось сердце… И вот чьи-то лапы сграбастали ее, поволокли по земле… но милосердное беспамятство надежно заслонило ее от кошмарной яви.
* * *Алена очнулась от боли: кто-то дергал ее за волосы. Это была не мучительная боль, но она мгновенно вернула несчастной осознание свершившегося. Не было растерянности после долгого беспамятства: Алена мгновенно осознала, где она и на что обречена. Боль в волосах воскресила жуткое воспоминание: медведь сдирает с головы жертвы кожу вместе с волосами!.. Алена вскинулась, рванулась; в то же мгновение кто-то дернул косу что было силы – и к ее лицу придвинулось чье-то лицо.
Это был не медведь, а человек!
Алена уставилась на него со смешанным ощущением ужаса и недоверия, успев мимолетно удивиться тому, что вообще видит: значит, с нее стащили мешок, в котором ее оставил Маркел. И заодно развязали веревки… Она свободна? О нет! Она пленница: руки неизвестного держали, пожалуй, еще крепче, чем Маркеловы клешни.
– Отпусти, Христа ради! – шепнула Алена, однако хватка не ослабела, словно незнакомец не слышал. И тут Алена впервые заметила, что взгляд его пуст и неподвижен, словно у мертвеца… или безумца.
Господи! Она обмерла, обмякла в этих железных руках. Неужто ее бросили к какому-нибудь несчастному одержимому из тех, которые настолько опасны, что их держат в клетках до смерти? Алена слышала о таких людях, потерявших образ божий и человеческий, но никогда не видела. Ну, если она в лапах такого существа, то минуты ее сочтены… если не придут надсмотрщики, не вырвут ее у этого существа.
Она боялась вновь встретить его пугающий, неживой взгляд и старалась отводить глаза.
Он так крепко натягивал косу, что Алена едва могла повернуть голову, чтобы оглядеться и понять, где находится. Oна видела сквозь прутья решетки очертания домов, выступающих из рассветной полумглы. Mесто показалось смутно знакомым. Вроде бы окрестности Красных Ворот. Где-то здесь рядом Аптекарский приказ, куда они часто ходили с отцом, куда собирались с Катюшкою посмотреть на чудовище, да так и не собрались…
И тут догадка – догадка, страшнее которой и представить невозможно, страшная, как смертельный удар, – коснулась рассудка – и заставила Алену испустить крик, который показался ей оглушительным, а на самом деле был слабым хрипением.
Она медленно зажмурилась не в силах более глядеть в лицо своей смерти.
Понятно, почему ей показались знакомыми окрестности! Это как раз и был двор Аптекарского приказа, тот самый двор, где держали на цепи лесное чудовище. В его-то клетке и находилась сейчас Алена.
* * *Это существо было найдено охотниками где-то в арзамасских лесах, близ берлоги, в которой лежала мертвая медведица. По облику это был человек, но донельзя обезображенный и дикий, нагой, неимоверно грязный и отвратительный. Царь щедро жаловал тех, кто доставлял в его «Кунсткамеру» образцы шуток природы и ошибок Творца; охотники изловили лесное чудище и повезли в новую столицу, но по пути, для народной потехи, завезли в Москву. Вырванное из привычного обиталища, это существо день ото дня становилось все угрюмее, все злее, ничего не хотело есть, кроме сырого мяса, и кормильщики с некоторых пор боялись даже близко подходить к его клетке, потому что оно ярилось при одном виде людей и тянулось к ним своими когтистыми руками с таким видом, словно не прочь было побаловаться человечинкой. Могло ведь статься, что в пору жизни с медведями чудовище поедало плоть людскую. Охотников вызволить его из клетки и везти дальше в Петербург не отыскивалось ни за какие награды.
Все эти слухи сейчас промелькнули в голове Алены в одно мгновение, и она слабо удивилась, что снова не лишилась сознания и вообще не умерла на месте. Так вот какую участь уготовила ей зверообразная в своем жестокосердии Ульяна… Диво, диво, что Алена еще жива, что чудовище не загрызло ее тотчас, едва зачуяло в своей клетке. Может быть, оно пока сыто и решило для начала оглядеть свою будущую добычу, примеряясь, с какого боку к ней подступиться?
Что сделать? Решиться поглядеть на него? Пугнуть криком? Начать звать на помощь? А если это разъярит его? О, хоть бы пришли сейчас караульные! Может быть, если чудовище увидит пищу, оно отпустит Алену и ей удастся взобраться на решетку? Ведь руки и ноги у нее теперь не связаны.
Эти мысли метались в голове, а напряженное тело с дрожью ощущало зловонное дыхание обнюхивавшего ее существа, его когтистые лапы, которые, впрочем, держали хоть и крепко, но не причиняя боли. Это как-то внезапно дошло до Алены, а вслед за этим она опять ощутила осторожное подергивание за косу.
Казалось, существо чего-то от нее добивается… С трудом сдерживая дрожь, Алена приоткрыла глаза – и едва не закричала при виде лица, надвинувшегося на нее.
Самое ужасное, что это было вполне человеческое лицо, и черты его могли бы даже показаться красивыми, когда б не пустой, бессмысленный взгляд. Это были черты юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Кожа изрыта оспинами, на щеке застарелый грубый шрам. Волосы сбиты колтуном, и можно только догадываться, что они некогда были русыми. Желтые зубы, сросшиеся брови… и внезапно оживившийся взгляд, который то избегал взора Алены, то робко приковывался к нему.
«Может быть, оно потому меня дергало за косу, что хотело, чтобы я открыла глаза?» – подумала Алена. Она слышала, будто звери не выносят пристального человеческого взгляда, а некоторые собаки, к примеру, могут от этого так разъяриться, что набрасываются на людей. И поэтому она остерегалась слишком уж вглядываться в этот жуткий лик, а тоже присматривалась к нему исподтишка, с замирающим сердцем, каждую минуту ожидая, что зловонная пасть разинется и кривые клыки вопьются в ее горло.
Но ничего не происходило, чудовище на нее не накидывалось, и все дольше становились мгновения, когда они с Аленою смотрели друг другу в глаза.
Взгляд чудовища сначала вспыхивал страхом, потом в нем появилось удивление. Потом Алена разглядела в его глазах легкое выражение удовольствия. Вот почему чудовище беспрестанно водит ручищей по Алениным волосам: оно гладит ее голову! Резкие прикосновения заскорузлой кожи и обломанных, грубых ногтей причиняли боль, выдирая волоски, но Алена решила стерпеть это. Она только слегка наклонялась вперед и постепенно ослабила натянутую косу. Теперь она могла хотя бы голову поворачивать, но стоило попытаться оглянуться, как чудовище испустило недовольное ворчание – едва слышное, впрочем; однако Алена сочла за благо больше не рисковать.
«А если заговорить с ним?» – подумала она. Конечно, это почти наверняка напрасная затея: помнится, рассказывали, что чудовище вовсе не понимает человеческую речь, ибо никогда ее не слышало, и все же Алена решила попробовать. Ей не сразу удалось разомкнуть пересохшие от страха губы, но наконец она вытолкнула из горла хриплое подобие слов:
– Кто ты?
Взгляд чудовища замер на ее губах, и Алена снова заставила их шевельнуться, проговорив:
– Отпусти меня.
Теперь голос повиновался лучше, звучал мягче, и хоть чудовище явно не понимало ничего, оно продолжало пристально смотреть на ее губы.
– Не убивай меня, – проговорила Алена. – Я тебе ничего плохого не сделаю.
Покрытые коростой губы чудовища дрогнули, разомкнулись – и с них сорвался какой-то нечленораздельный звук. Вот именно: это было не рычание, а некое всхлипывание, и Алена с изумлением поняла, что чудовище тоже пытается говорить! Вряд ли оно хотело выразить какие-то свои ощущения, вернее всего просто силилось повторять за Аленою. Очевидно, ему понравилась человеческая речь, хотя едва ли с этим существом кто-то прежде разговаривал. Наверное, оно все время слышало грубые голоса, в которых таился страх и ненависть перед его уродством. А медведица, у которой он вырос, – только ли рычала на него или как-нибудь урчала ласково, повизгивала?