Она вошла в дом и, как ни была придавлена своими бедами, не могла не улыбнуться, ощутив родимый запах, теперь ощутимо подернутый пылью, различив в темноте очертания знакомых вещей. Ах, если бы можно было навсегда остаться здесь, жить тихо-тихо, как мышка, носа не высовывая! Фриц оставил ей денег. Можно кое-что продать из одежды… да почти все! А еще лучше жить не одной, а с ребеночком…
Алена от злости ущипнула себя за руку и быстро пошла к горке, распахнула дверцы, замерла, пытаясь по запаху угадать зорю. Неужто все-таки придется поискать свечку?
– Да где же?.. – пробормотала она, вглядываясь в ароматную тьму, и с громким криком обернулась, услышав за спиной вкрадчивый шепоток:
– Не меня ли ты ищешь?
* * *Еще не видя, кто перед ней, Алена бросилась к двери, но что-то темное, низенькое метнулось из угла, упало под ноги – Алена споткнулась, тоже рухнула. Тотчас кто-то с силой заломил ей руки назад, рывком поднял, едва не вывернув их из плеч. Перед мысленным взором мелькнула жуткая картина: Фролка висит на дыбе, слышен свист кнута, треск разрываемой кожи, хруст вывернутых суставов… От этого воспоминания Алена враз ослабела, колени у нее подогнулись, она опять упала бы, да немилосердные руки держали крепко. Тем временем низенькое существо, схватившее ее, подскочило, повозилось, отряхиваясь, и выметнулось в сени. Прошумели по скрипучему крылечку шажки… и Алена осталась один на один с тем, кто все еще держал ее за руки.
Мгновенным движением перехватив ее кисти, этот человек развернул Алену так, что она оказалась к нему лицом, и придвинулся близко.
У Алены забилось сердце. Черты она различала смутно. Невысокая приземистая фигура, слишком длинные руки… Что-то в нем было знакомое, пугающе знакомое!
– Узнала меня? – шепнул незнакомец, а когда Алена слабо качнула головой, хохотнул: – Эка сучья у тебя память! Ничего, сейчас вспомнишь!
Он подтащил Алену к окну. Сквозь щелку в ставне сочился бледный, едва уловимый лунный свет, однако его достало Алене, чтобы разглядеть низкий лоб, грубое лицо, кривой рот.
Она хотела крикнуть, но не смогла – только хрипло выдохнула, однако в этом коротком звуке был весь ее ужас.
Конечно, узнала. Конечно, вспомнила! Этот жуткий лик преследовал ее в кошмарах… которые кончались так мирно, так сладостно: снами про темную ноченьку и заросший травою бережок темной речушки… Это он! Тот самый человек, который опоил ее какой-то отравой, завлек в казарму.
Кривая ухмылка вновь возникла на лице незнакомца.
– Вижу, признала, – пробурчал он. – Ну что, мало тебя солдатики помяли, да? Мне кой-что оставили? Tеперь-то я своего не упущу… а ежели пикнешь хоть слово, когда хозяйка придет, пеняй на себя: вмиг шею сверну!
Он толкнул Алену на пол и, сопя, принялся заворачивать юбку, одной рукой придавив лицо, так что Алена не могла ни вскрикнуть, ни укусить его, только беспомощно била ногами. И вдруг она оказалась вздернутой с полу, с заломленными за спину руками, а криворожий с ненавистью шепнул:
– Ну вот. Быстро ее черт принес! Но ты не больно радуйся: сейчас тебе небо с овчинку покажется!
Теперь и Алена услышала, как скрипит крыльцо под чьими-то торопливыми тяжелыми шагами.
Первой в двери прошмыгнула уже знакомая низенькая фигурка, затем другая – повыше ростом, грузная. Алене показалось, что сквозь ее черное одеяние светится какой-то странный огонечек, и тут же она поняла, что не ошиблась. Вновь прибывшая откинула край черного платка, поставила на стол масляную коптилочку и, поправив фитилек, обернулась к Алене.
Огонек возвысился, загорелся ровно, но и вдесятеро тусклейшего света хватило Алене, чтобы с одного взгляда узнать Ульяну. Ульянищу! Погибель свою.
10. Самоварная подсвечница
«Ну вот и все, – спокойно, обреченно произнес кто-то, и прошло несколько мгновений, прежде чем Алена поняла, что это не чей-то потусторонний голос, а ее собственные мысли. – Дура ты, дура! Почему не бросилась наутек, чуть завидела закрытые ставни?!»
Объяснение могло быть одно: кого господь желает погубить, того лишает разума. Вот и ее лишил разума, осторожности, предусмотрительности. Подвел к гибели, будто блаженную овечку на заклание. Дал изведать великое горе и великое счастье – и обрек за то на смерть.
Ну, коли так… Руки Алены были все еще в тисках криворотого, поэтому она перекрестилась мысленно: смиряясь перед вышней волею и только прося у бога силы напоследок – силы и мужества, чтобы не затрепетать перед смертью и встретить ее достойно.
– Отпусти ее, Маркел, – негромко велела Ульяна. – Никуда она отсюда не денется. Верно, Алена? Поняла, что от меня, как от притки,[114] и на коне не уйти?
Алена промолчала: вся крепость ее духа сейчас ушла на то, чтобы превозмочь боль в руках, не издав ни стона. Так что единственным ответом на слова Ульяны был ехидный смешок, прозвучавший откуда-то снизу. Алена покосилась – и различила у низенькой фигурки, той самой, которая предательски свалила ее на пол, крошечное сморщенное личико. Фокля! Ну да, как же без нее? Диво, что Алена ее не распознала с первого мгновения. Она вздрогнула – и с подчеркнутым отвращением попятилась.
– Чего косоротишься? – хихикнула Агафоклея. – Мы с тобой старинные знакомицы!
– Неужто? – процедила Алена как могла пренебрежительнее. – Коня куют, а жаба лапу подставляет! Знакомица выискалась!
Фокля так и заелозила по полу, забила ножонками.
– Надо бы тебя за виски да в тиски! – пробормотала она с ненавистью, но Ульяна резко махнула рукой:
– Нет. Хватит. Не надо. Раз ошиблась – более того не повторю.
«О чем это она?» – недоумевающе подумала Алена, но тут Ульяна снова обернулась к ней.
– А ты осади назад! – слегка, не злобно, а как бы с мягкой укоризною прикрикнула она. – Кабы не Фокля, мне бы, может, и не выведать, где ты затаилась, где от правосудия хоронишься. Так что Фокля мне – верная слуга, и тебе не след ее…
– Tут у тебя, куда ни погляди, верные слуги, – перебила Алена. – Этот вон, тоже… – Она не удостоила криворотого указующим движением руки – лишь небрежно кивнула в его сторону через плечо. – Ретиво указки твои исполнял. Всю меня излапал, исхватал ручищами и дрючком своим совался. Это тоже небось из верности тебе?
Бог ли – из последнего милосердия, дьявол – из всегдашнего злоехидства ко всем на свете, нашептали ей в ухо навет на криворотого Маркела – неведомо, однако Алена с радостью увидела, что стрела угодила в цель: Ульянищу даже повело, а Маркел с досады громко скрежетнул зубами.
– Не верь ты ей, матушка, – торопливо проговорил он, и в голосе его явственно прозвучал страх. – Сама ко мне в портки лезла, а как я ей посулил, что, мол, скоро у тебя будет целый полк полюбовничков, она и отвязалась.
«Эх, Kатюшка! – с тоской подумала Алена. – Как же ты была права! А я думала, что у Ульянищи мозгов не хватит этакую хитрость измыслить да сплести. Нет, ежели у кого мозгов тут не хватает, это лишь у меня!»
– Поверь, поверь, матушка! – бубнил без остановки Маркел. – Ну хошь, я прямо тут, на твоих глазах, ей шею сверну?
– Не суйся, коли не спрашивают! – угрюмо огрызнулась Ульяна. – Надо будет свернуть – я так и скажу, а ты покуда стой да молчи!
Маркел прихлопнул ладонью свой еще более покривившийся от страха рот, и Алена едва сдержала усмешку: «Крепко же она его охомутала! И чем только держит? Никогда не видела, чтобы мужик этак боялся бабы. Разве что Фролка…»
Воспоминание о страшной картине заставило ее задрожать, и это не укрылось от зоркого Ульянина глаза.
– Что ж не приоделась потеплее? Сентябрьские ночи студеные! Разве не сыскалось у тебя какой-нито епанечки или хотя бы платочка теплого? Жаль, жаль, что опять бродяжкою вырядилась. Я чаяла, заявишься в ентой робе немецкой, коя златом блещет, али в том твоем синеньком с серебром… Отродясь я такого платья не нашивала, а мне небось пристало бы!
– Для твоей рябой рожи – две худых рогожи, да полторы змеиных кожи, да сказать сто раз: помилуй боже, вот что пристало бы тебе! – не сдержала ярости Алена: что ж, значит, Ульянища денно и нощно следила за ней, коли даже о нарядах сведома?! – Неужто не погнушалась бы с чужого плеча обноски надевать?
– Ну так ведь и ты моими обносками пользовалась, – вроде бы спокойно ответила Ульяна, однако в горле ее вдруг заклокотало, и Алена обрадовалась, поняв, что противница так же выведена из себя, как она сама. Однако что же это она несет?
– Не припомню, чтоб ты от щедрот сношеньку одаривала, – отмахнулась брезгливо.
– Не одаривала, верно, – согласилась Ульяна. – А ты сама брала, без спросу. То Никодима, то… – она перевела дыхание, – то Фролку. Теперь вот Маркела.
Алена оторопела. На мгновение почудилось, что Ульяна заговаривается, и вдруг ее осенила догадка, да такая омерзительная, что вся кровь бросилась в лицо. Неужели?..
Алена оторопела. На мгновение почудилось, что Ульяна заговаривается, и вдруг ее осенила догадка, да такая омерзительная, что вся кровь бросилась в лицо. Неужели?..
– Ты о чем? – пролепетала она.
Ульяна ощерилась ухмылкою:
– Небось знаешь о чем! Сама же сказала, что Маркел в тебя тыкался, а он ведь до сего был мною жалован… в постельничьи.
– Успокойся! – холодно проговорила Алена. – Маркел не прочь был бы мною попользоваться, да ты его на такой короткой сворке держишь, что он лучше дрючок свой в узелок свяжет, чем решится против твоей воли пойти. А Фролка тут при чем? Никодим – тем паче?
– При том, – глухо молвила Ульяна, и отзвук неутихающей ненависти зазвенел в ее голосе. – Что – Никодим? Не мужик разве, да и я – или не баба?
– Опомнись, – шепнула Алена. – Ты же сестра ему была!
– Да, да, сестрица! Нашему самовару двоюродная подсвечница! – отмахнулась Ульяна. – Не ты здесь одна – найденыш. Меня отец Никодимов из милости держал, а чтобы с рук поскорее сбыть, отдал этому пьянчужке, ярыжке этому, голи кабацкой – муженьку моему! А он за жизнь до того допился, что вовсе мужиком быть перестал. У него на все один ответ был: «Знай, баба, свое кривое веретено!» Кабы не умолила я Никодима, так и прожила бы век, не спознав, что и для чего у бабы промеж ног продырявлено. С тех пор мы и ладили меж собой с Никодимом – пока тебя черт не принес!
«Да, ты его многому научила. Не ты ли из него всю силу мужскую высосала, взамен исполнив лютостью? Ведь и мне уготовил он ту же участь: при живом муже быть женой другого!»
Эти мысли промелькнули и исчезли; Алена сама удивилась, сколь мало затронула ее постыдная откровенность Ульянищи. Другие, совсем другие слова жгли ее, мучительно отзывались в сердце: «Не ты здесь одна – найденыш! Найденыш… найденыш…»
– Погоди, – подняла она руку. – Что ты сказала? Что это значит?
– О чем речь? – вроде бы удивилась Ульяна, однако по искрам, оживившим ее тусклые глаза, Алена угадала, что Ульяна сразу все поняла и безмерно возрадовалась, обнаружив, что нанесла ненавистной удар – еще какой удар! Может быть, следовало принять безразличный вид, изобразить, что ей на все наплевать, однако у Алены сейчас не было сил лукавить, изображать что-то. Она должна была знать. Знать, какую боль ни причинило бы это знание.
Ульяна не смогла отказать себе в удовольствии поковыряться в открытой ране.
– Hеужто впервые услышала? – ухмыльнулась она. – Ну, Надея, знаю, молчал, по гроб жизни молчал, однако Никодиму-то он по пьяной лавочке проболтался; правда, слово потом взял, что тот ничего тебе не скажет. Однако покойнику что дать слово, что взять было сущее тьфу! И вот гляньте! В кои-то веки сдержал клятву!
Не в клятве было дело: это понимали и Алена, и Ульянища: Никодим приберегал известие, чтобы побольнее, а то и вовсе до смерти уязвить жену, да не успел. И сейчас исполнить сие спешила Ульяна – спешила так, что аж захлебывалась!
– Да, милка моя, тебя Надея нашел… в лесу нашел. Он стоял постоем в какой-то деревне, а там баба в лес пошла с двумя малыми детьми да и сгинула. Начали искать – нашли: бабу медведь приел, на куски порвал, а девчонка лежала без памяти. Младенчика же младшего медведь… – Ульяна вдруг осеклась и заговорила после немалой заминки: – Его, думали, тоже медведь задрал да и зарыл про черный день где-нибудь под корнями, не то в берлогу уволок – дожрать. Почему медведь девчонку не тронул – ему одному да господу богу ведомо, однако Надея ее себе забрал, тебя то есть. Баба та, мать твоя, жила одинокая, чем мир подаст: мужик от нее сошел невесть куда, а откуда она в деревню прибрела – тоже было неведомо, никто про тебя отродясь не спрашивал. Надея и решил, что лучше тебе и не знать, что он – не твой родной отец. И как Никодим из него сию тайну выпытал – диву даюсь!
* * *Алена закрыла лицо руками. Не может быть. Лжет подлая Ульянища! А зачем ей лгать?.. Но разве можно поверить, что батюшка, добрее и ласковее коего и на свете не было, – не родной Алене? Но тут же память-предательница, которая, известное дело, всегда сидит в засаде и, когда ее зовут, не откликается, подавая голос, лишь когда не надо, тут же зашептала, засуетилась, злоехидно подсовывая обрывки воспоминаний о том, как отец отмалчивался или уводил разговор в сторону, лишь Алена начинала расспрашивать, где он с матушкою повстречался, как полюбил ее, откуда она родом. Он ничего о ней не знал, вот и отмалчивался. Имя – вот все, что знали о ней и односельчане. Пришла неведомо откуда – и сгинула безвестная.
Ах какой тоской заныло вдруг сердце!.. Словно бы второй раз схоронила сейчас Алена того доброго, добрейшего человека, который был для нее единственной защитой и опорою всю жизнь, нежная любовь к которому не угасла в душе и сейчас.
И вдруг ей стало стыдно. Да разве мог быть родной отец лучше, чем Надея? Родной отец покинул дочь свою и сына-младенчика, матушку покинул. Не горевать надо, а радоваться, что послал господь поперек Алениной жизненной стежки такого сердечного, душевного, милостивого человека, как Надея Светешников! И когда – похоже, что очень скоро! – встретится Алена с ним на небесах, то обнимет его с той же ласковостью, как обнимала всегда, и назовет родным батюшкой – и никак иначе. Никак иначе!
Она отняла руки от лица и спокойно поглядела на Ульянищу, которая не смогла скрыть разочарования, не слыша от Алены громких иеремиад.[115]
– Кто бы он ни был, – спокойно сказала Алена, – я век за него господа буду молить! И не тебе своими грязными лапами его честного имени касаться.
– У-у, гордячка высокоумная, – с ненавистью прошептала Ульянища. – Одна утеха: веку тебе недолго осталось!
Как ни готовила себя к этой вести Алена, а все же не смогла снести удара – покачнулась. И тотчас мертво молчащие доселе Маркел и Фокля злорадно захихикали из своих темных углов – ну ни дать ни взять бесы, зачуявшие, что желанная добыча, грешная душа, вот-вот попадет в их руки.
– Не много ли на себя берешь? – наконец совладала с собой Алена. – Ты ведь не господь бог, чтобы знать, кому сколько веку намерено.
– Без воли господней и волос не выпадет из головы, это верно, – согласилась Ульяна. – Однако ежели ты попала сюда, где я тебя который уже день подстерегала, так ведь тоже не помимо его воли! И все, что я теперь с тобой сделаю, я сделаю как его орудие! Сама знаешь: зиме и лету союзу нету. Так и нам с тобой на одном белом свете не жить. Или ты меня, или… – Она хитро прищурилась: – Нет, уж лучше я тебя!
– Но почему? – глухо молвила Алена. – За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе сделала?
Она не собиралась умолять, разубеждать Ульяну, просить справедливости. Понимала: сие бессмысленно, да и вообще скорее язык бы себе откусила, чем произнесла хоть слово мольбы. Но ей надо было знать. Все, чего она хотела сейчас, это понять причину столь лютой, смертельной ненависти к себе! Не из-за того же, в самом деле, бесновалась и беснуется Ульянища, что Никодим женился на Алене. Известно, какова была его «любовь» к жене, если он спокойно дозволял названой сестре мучить, избивать ее. В чем же тогда дело?
Она знала: по неведомой причине Ульяна слишком сильно ненавидит ее, чтобы смолчать, отказать себе в удовольствии нанести жертве новые раны. И Алена оказалась права.
– Ты знаешь, кто ты? – произнесла Ульянища тихо, но с выражением такой ненависти, что ее смертоносное дыхание не только Алену оледенило, но и Фоклю с Маркелом опять заставило приутихнуть, затаиться по углам. – Ты – тот камень, который един много горнцев[116] избивает. Через тебя поломалась вся жизнь моя! Через тебя я живу одна – хуже вдовы и девки… вечный мне великий пост, вечное искушение.
– Не больно-то ты постишься, как я погляжу, – не удержалась Алена от легкого кивка в сторону Маркела. – А уж коли был тебе Никодим столь надобен, то отчего не легла костьми, лишь бы он на мне не женился? Да ведь ты и сама знаешь, какова была сладка моя с ним жизнь, – чему завидовать?
– Никодим? – горько усмехнулась Ульяна. – Никодим был глупец, фофан![117] Я про Фрола речь веду. Про Фролушку…
– Про Фролушку?! – так и взвилась Алена.
Еще миг – и она, забыв обо всем на свете, бросилась бы на Ульяну, выцарапала бы ей глаза, даже если бы это было последним, что смогла бы сделать в жизни, да Маркеловы клешнятые ручищи оказались проворнее и перехватили Алену на полпути, стиснули так, что не вздохнуть, не охнуть. Только и могла, что бессильно прохрипела:
– Ты же этого Фролушку огнем жгла, стерва проклятущая, змея бессердечная!.
– Все из-за тебя, из-за тебя, – угрюмо пробормотала Ульяна. – Из-за тебя и Фролка смерть принял. Кабы не ты, все по-иному сладилось бы!
Она вдруг засмеялась. Но не веселый был то смех, а такой, что страх наводит.
– Верно, ты ведьма, – проговорила Ульяна, прекратив свой жуткий хохот так же внезапно, как и начала. – Верно, ежели б поискать, у тебя и хвостик сыскался бы позади, у чертовой полюбовницы! Приворожила ты Фролку – с того он и прикипел к тебе, с того на меня и глядеть более не хотел!