Глава 1
Линии теряют свой цвет
Для меня сейчас самое важное — записать с фотографической точностью все те поразительные события, которые произошли со мной, записать, не упустив ни единой детали, пока время не стерло их из моей памяти. Признаюсь, что даже теперь, когда я сижу над этими строками, я ошеломлен не столько случившимся, сколько тем, что именно нам, четверке из «Затерянного мира», профессору Челленджеру, профессору Саммерли, лорду Джону Рокстону и мне, пришлось испытать еще одно невероятное приключение.
После того, как несколько лет назад я напечатал в «Дейли газетт» серию очерков о нашем путешествии в Южную Америку, принесшим открытие мирового значения, я, честно говоря, даже не думал, что мне доведется рассказывать о событии куда более невероятном и значительном. По своей уникальности ему нет равных в истории, словно недосягаемая вершина среди убогих холмиков возвышается оно над всеми остальными испытаниями, выпавшими на долю человечества. Хотя пережитое нами приключение удивительно уже само по себе, поражает больше другое — обстоятельства, в которые попадала наша четверка, внешне, казалось, естественно вытекали одно из другого, однако меня не покидает ощущение их предопределенности. Даже если бы мы попытались избежать их, они настигли бы нас. Я постараюсь передать все случившееся с нами по возможности покороче и попонятнее, хотя и сознаю, что в данном случае читателю наверняка понравился бы более подробный рассказ, поскольку самая ненасытная и неутолимая из всех страстей — это любопытство.
Все началось в пятницу, двадцать четвертого августа. Этот день, когда я пришел в редакцию своей газеты и попросил редактора, мистера Мак-Ардла, дать мне три дня отпуска, навсегда останется в памяти человечества. Редактор, наш старый добрый шотландец, в раздумье покачал головой, пощипал окаймлявший лысину венчик огненно-рыжих волос, и, наконец, выразил свой отказ в следующих словах:
— Я тут немного подумал, мистер Мелоун, и решил, что вы могли бы существенно помочь нам. Есть у меня одна идейка, думаю, что и материал получится, по всей вероятности, неплохой, но сделать его, кроме вас, некому.
— Ну что ж, извините, если я подошел к вам со своей просьбой не вовремя, — пробормотал я, стараясь скрыть разочарование. — Конечно, если я вам нужен, то какой может быть разговор. Правда, дело у меня довольно важное и срочное. Может быть, вам удастся как-нибудь без меня…
— Сожалею, но на этот раз без вас не обойтись.
Я постарался скрыть обиду и раздражение. В конце концов, я сам виноват, после стольких лет работы в газете, забыл, что журналист не имеет права распоряжаться своим временем.
— В таком случае считайте, что я у вас ничего не просил, — произнес я наигранно бодрым тоном. Я постарался вложить в слова как можно больше веселья, но понимал, что звучит оно фальшиво. — И что же мне предстоит совершить?
— Подвиг. Взять интервью у этого старого черта из Ротерфилда.
— Кого вы имеете в виду? Профессора Челленджера? — воскликнул я.
— Совершенно верно, именно его. Слышали, что он выкинул на прошлой неделе с новичком из «Курьера», Алеком Симпсоном? Мало того, что профессор выволок Симпсона из своего дома за шиворот, так еще потом с милю гнался за ним. Хотя вы, несомненно, читали об этом в разделе происшествий. Никто из репортеров не желает идти к старому чертяке. Говорят, что скорее прыгнут в бассейн с аллигатором, чем войдут в его дом. Так вот я и подумал, что кроме вас взять интервью у профессора не сможет никто. Как-никак, а вы ведь его старый друг.
— Ну, это совсем другое дело, — ответил я, облегченно вздохнув. — Я как раз собирался отправиться в Ротерфилд, к профессору Челленджеру. Для того я и просил у вас отпуск. Дело в том, что прошло ровно три года со времени нашего путешествия на плато и мы собирались отпраздновать это событие в доме профессора Челленджера. Приглашения уже получены.
— Грандиозно! — воскликнул Мак-Ардл, довольно потирая руки и улыбаясь. Глаза его радостно заблестели, это было видно даже через стекла его очков. — Стало быть, вы прямо на месте сможете узнать, что он обо всем этом думает. Да, расскажи мне об этих цветах кто-нибудь другой, я и внимания бы не обратил, но ваш приятель когда-то здорово удивил нас. Кто знает, может быть и на этот раз он приготовил что-нибудь интересненькое.
— А что, собственно, я должен узнавать? — спросил я. — Что он еще натворил?
— Вы хотите сказать, что не читали в сегодняшнем номере «Таймс» его письмо, озаглавленное «О вероятностях в науке»?
— Нет.
Мистер Мак-Ардл нагнулся и исчез под столом, но вскоре вынырнул оттуда, держа в руке поднятую с пола газету.
— Прочитайте мне это письмо вслух, — попросил он, тыкая пальцем в одну из колонок. — Я с удовольствием послушаю его еще раз и, может быть, наконец-то пойму, что хотел сказать профессор.
Привожу полный текст письма, прочитанного мной редактору отдела новостей нашей «Газетт».
…«О вероятностях в науке».
«Сэр, меня позабавило, но и одновременно удручило появившееся в вашей газете письмо Джеймса Вилсона Макфайла. Написанное в самодовольном тоне, свойственным дуракам, пустое и беспомощное с научной точки зрения, оно повествует о предмете, очевидно автору неизвестном, а именно о линиях Фрауенхофера в спектрах планет и звезд. Мистер МакФайл считает факт их помутнения явлением слишком малозначащим, чтобы останавливать на нем свое внимание. Люди же умные понимают, что он, напротив, может иметь первостепенную важность, поскольку под его возможное влияние может попасть каждый живущий на этой планете, будь то мужчина, женщина или ребенок. Боюсь, что с помощью научных терминов мне не удастся убедить в этом людей, черпающих свои знания из ежедневных га-зет. Поэтому я попытаюсь опуститься до уровня ваших читателей и разъяснить ситуацию на примерах, более им понятным…».
— Перед нами великий человек, — проговорил мистер Мак-Ардл, сочувственно покачивая головой. — Он по праву может занять место в ряду чудес света. Это ж надо только додуматься — напялить на голову чучело голубя и в таком виде явиться на собрание квакеров. Да, ну и скандал же там был. Неудивительно, что о профессоре Челленджере судачит весь Лондон. Очень, очень жаль, мистер Мелоун, для столь глубокого ума это непростительно. Ну, хорошо, давайте вернемся к письму.
…— «Допустим, что в медленный поток, — продолжил я, — мы бросили связку пробковых поплавков и пустили ее путешествовать по Атлантическому океану. День за днем поплавки будут мирно плыть по бескрайним водам. Если бы они были существами мыслящими, то, вероятно, вообразили бы, что их дальнейшее путешествие будет безоблачным и спокойным. Но мы-то, умудренные знаниями, хорошо представляем, что на своем пути поплавки могут встретиться с множеством удивительных и не очень приятных вещей. Не исключено, что они натолкнутся на корабль или на спящего кита, либо запутаются в водорослях. Но в любом случае, вояж окончится для них печально — поплавки, скорее всего, будут выброшены на скалистый берег Лабрадора. Но знают ли об этом сами поплавки? Разумеется, нет. Они плывут себе спокойно навстречу своей гибели, и считают, что завтра и послезавтра все вокруг них будет таким же безмятежным, как и вчера, и позавчера. Они убеждены в своей безопасности.
Ваши читатели, надеюсь, поймут, что под Атлантикой я подразумеваю величественный океан — космос, по которому плывем мы. Связка пробочных поплавков — это наша планетная система, крошечная и ничем не примечательная. Что она представляет из себя? Да ничего особенного. Третьеразрядное Солнце с куцым хвостишкой едва заметных спутников и планет. Вместе с нашей системой мы плывем вперед, в неизвестность, возможно, к ужаснейшей из катастроф, которая поглотит нас и раздавит наш мир. Кто поручится, что нас не захлестнет громадная космическая Ниагара или не вышвырнет на камни немыслимого Лабрадора? Так что я не разделяю мнения вашего читателя, мистера Джеймса Вилсона Макфайла, поскольку оптимизм его зиждется только на его невежестве. Более того, я еще раз утверждаю, что мы должны внимательнейшим образом следить за самыми ничтожными изменениями, происходящими в космосе, поскольку от них, возможно, будет в дальнейшем зависеть наша судьба…»
— Какой прекрасный из него получился бы министр, — произнес Мак-Ардл. — Слушаешь его и, кажется, в ушах словно орган гудит. Ну, давайте, переходите к главному. Что там его, собственно говоря, так сильно взволновало?
…— «По моему глубокому убеждению, потеря линиями Фрауенхоферова своей формы и их деформация в спектрах говорит о некоем глобальном космическом изменении, очень незначительном и охватывающем только часть космоса. Свет, идущий от планеты, — это отраженный свет Солнца, а свет, идущий от звезды, — это свет, испускаемый самой звездой. Спектры же планет и звезд в этом случае претерпели аналогичные изменения. Что это за изменения? И где они происходят? Может быть, в самих планетах и звездах? Лично мне это кажется очень маловероятным. Что могло произойти одновременно со всеми звездами и планетами? Изменилась атмосфера? Не исключено, но поверить в это трудно. Видимых подтверждений этому нет, химические анализы также ничего необычного не показывают. Тогда остается только предположить, что меняется проводящая среда, бесконечно чистый эфир, заполняющий собой всю вселенную, простирающийся от звезды к звезде. В глубине великого океана нас несет медленный, спокойный поток. Кто знает, не принесет ли он нас в совершенно неизвестные нам эфирные пояса и каковы будут их свойства? Этого не знает никто, но одно известно определенно — в космосе происходят какие-то изменения, о чем наглядно свидетельствует картина нарушений спектра. Может быть, данные изменения носят положительный характер, возможно, отрицательный, или ни тот, ни другой. Никому это неизвестно. Разумеется, на них можно и вовсе не обращать внимания. Однако я, человек глубокого, философского склада ума, больше склонен полагать, что возможности вселенной безграничны, поэтому мудрейшим окажется тот, кто заранее подготовится к встрече со всякого рода неприятными неожиданностями. Кстати, приведу вам и подходящий пример. Кто из вас рискнет сказать, что эпидемия неизвестной болезни, вспыхнувшая среди аборигенов Суматры, о которой сегодня утром писала ваша газета, каким-то образом не связана с космическими изменениями? Может быть, примитивные люди оказались более уязвимыми, чем мы, цивилизованные европейцы? Относитесь к моей гипотезе так, как хотите. Можете отвергнуть ее, можете принять за аксиому, правда, сейчас, в нашем нынешнем положении, я бы не советовал делать ни того, ни другого. Смысла нет, ни отвергать, ни принимать что-либо на веру. Однако, только круглый дурак, начисто лишенный воображения и ничего не смыслящий в науке, осмелится оспорить, что в будущем нас не могут поджидать самые невероятные сюрпризы.
— Прекрасное письмо, зовущее к немедленным действиям, — задумчиво проговорил Мак-Ардл, втискивая сигарету в длинную стеклянную трубку, служившую ему мундштуком. — Ну-у-у, так каким будет ваше мнение, ми-и-истер Мелоун, — произнес редактор.
Я сказал, что я очень сожалею и что мне крайне неловко, но я и сам не понял, о чем, собственно, говорит уважаемый профессор. Затем я прибавил, что, к примеру, совершенно ничего не известно о Фрауенхоферовых линиях. Оказалось, что с помощью ученого, прикормленного нашей редакцией, Мак-Ардл совсем недавно изучал предмет статьи Челленджера и достиг в этом некоторых успехов. Снова нагнувшись, он вытянул из ящика стола пару разноцветных полосатых лент с цветами спектра, очень похожих на те, которыми украшают свои шляпы члены престижных крикет-клубов. Редактор показал мне места, где поперек полосок, от красного цвета до фиолетового, проходили темные линии.
— Вот это и есть Фрауенхоферовы линии, — пояснил Мак-Ардл. — Они проходят через все цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. А все эти цвета и дает свет. Причем любой. Если его расщепить с помощью призмы, то, какого бы оттенка он ни был, свет разделяется на одни и те же цвета. Но на них вы можете не смотреть, они тут никакой роли не играют. Все дело в линиях, а они в последнее время что-то стали рассеиваться и тускнеть, хотя, как говорят ученые, в последнюю неделю им положено быть четкими. Из-за них все астрономы переругались между собой. А вот, посмотрите. Это фотография линии для нашего завтрашнего номера. Здесь ясно видно, что она размыта и по форме напоминает пятно. До сегодняшнего дня мало кто знал о существовании этих линий, но письмо Челленджера в «Таймс» должно подхлестнуть к ним общественный интерес.
— А что это за странная болезнь на Суматре?
— Похоже, это первый отблеск деформации Фрауенхоферовых линий. Честно говоря, я верю этому парню, он, похоже, знает, о чем говорит. На Суматре, среди аборигенов, вспыхнула какая-то странная болезнь. Причина эпидемии неизвестна. Но вот еще одна телеграмма, совсем недавно пришла из Сингапура. В ней говорится, что на всем побережье пролива Сунда внезапно погасли маяки. В результате два корабля сели на мель. Полагаю, этого вполне достаточно, чтобы взять у Челленджера интервью. Отправляйтесь, мистер Мелоун. Если выжмите из профессора что-нибудь интересное, жду к понедельнику колонку.
Обдумывая задание, я вышел из комнаты редактора и зашагал по коридору. Внезапно я услышал, как кто-то зовет меня снизу, из холла. Я спустился и увидел мальчишку-разносчика телеграмм. Сказав мне, что он только что был у меня на квартире и его послали сюда, мальчишка сунул мне листок и убежал. Я развернул телеграмму и прочитал:
…«Мелоун, Стритхэм, Хилл-стрит, 17. Привезите кислороду. Челленджер».
«Привезите кислороду!». Насколько я знал профессора, он никогда не отличался тонким чувством юмора. Шуточки у него были грубоваты. Вначале, признаюсь, я подумал, что и за этой телеграммой скрывается один из его топорных розыгрышей, на которые изобретательный профессор был большой мастак. Перед моими глазами всплыло смеющееся лицо Челленджера, откинутая назад голова, хитрые глаза-щелочки, широко раскрытый от хохота рот и торчащая во все стороны борода, расти вниз которую не мог даже закон всемирного тяготения. Стараясь заметить подвох, я снова прочитал телеграмму, внимательно вглядываясь в каждую букву. Нет, в тексте не было ничего подозрительного. Убедившись, что впросак я не попаду, я воспринял телеграмму так, как и следовало бы, то есть как приказ. Несколько странноватый, но приказ, который я обязан выполнить любой ценой. Решив, что профессор собрался проводить какой-то химический эксперимент, какой именно — не мое дело, рассуждать мне не полагалось, я стал соображать, каким образом мне побыстрее выполнить задание. Думал я недолго. Поезд на Викторию отходил через час, поэтому я взял такси и помчался на Оксфорд-стрит, в «Оксиген Тьюб Супплай компани».
Подъехав к ней, я вышел их машины и меньше, чем через минуту увидел, как из дверей здания вышли два юноши, держа за ручки увесистый железный цилиндр. Ноша была для них явно велика, они не без труда втолкнули цилиндр в ожидавшую неподалеку машину. Руководил действиями юношей, а, точнее, подгонял их, беспрестанно ругая, довольно пожилой человек с ехидным скрипучим голосом. Когда он повернулся ко мне, я сразу узнал и суровое аскетическое лицо, и козлиную бородку. Ошибки быть не могло, передо мной стоял мой товарищ по путешествию профессор Саммерли, человек с характером сварливым и крайне неуживчивым.
— Что? И вы здесь? Только не надо говорить мне, что вы тоже получили эту дурацкую телеграмму про кислород, — воскликнул он.
Я показал ему телеграмму.
— Ну и дела. Мне принесли такую же с подобной же просьбой и, как видите, я выполняю просьбу нашего друга. Разумеется, безо всякого желания. Профессор стал просто несносен, он считает, что нам нечем заниматься, кроме как бегать с его писульками. Пора бы ему понять, что в Лондоне живут не только бездельники типа его самого, а и занятые люди, котором есть, чем заниматься… Кстати, вы не знаете, зачем это ему понадобилось гонять нас? Почему он не заказал кислород сам?
Я высказал предположение, что кислород понадобился профессору срочно.
— Скорее всего, нашему профессору только кажется, что кислород нужен ему срочно, — язвительно заметил Саммерли. — Однако, я думаю, что вам кислород покупать уже не стоит, это будет лишним.
— А я полагаю, что стоит. Если профессор попросил и меня купить ему кислород, значит, он его ждет. Поэтому я куплю ему кислороду, так будет безопасней.
Не слушая возражений и обвинений в расточительности, которыми в избытке мне высказал Саммерли, я купил еще один цилиндр. Те же юноши погрузили его в машину Саммерли, поскольку профессор предложил мне доехать до вокзала Виктория вместе с ним.
Я расплатился с таксистом, очень нервным и суетливым субъектом, за время пути изрядно надоевшим мне разговорами об оплате. Когда я вернулся к машине Саммерли, тот яростно спорил с носильщиками. Вид у него был ужасный — лицо профессора покраснело от ярости, козлиная бородка тряслась. О чем уж он там спорил, я не знаю, слышал только, как один из носильщиков обозвал его старым облезлым козлом и тем самым только подлил масла в огонь. Уже подходя к профессору, я догадался, что потасовки нам не избежать. Спас положение шофер. Проникнувшись сочувствием к оскорбленному клиенту, он привстал с сиденья, схватил Саммерли за рукав и втащил в машину.
Читатель, возможно, подумает, что я напрасно перечисляю все эти мелочи и будет не прав. Сейчас, после всего случившегося, я рассматриваю все эти малозначащие события как неслучайные звенья одной цепи. Надеюсь, что к такому же выводу придут и читатели.
Похоже, шофер Саммерли был либо новичком, либо слабонервным. Скандал с носильщиками сильно подействовал на него, и всю дорогу до Виктории он вел машину крайне невнимательно. Дважды мы чудом избежали столкновения с другими машинами, за рулем которых, по всей вероятности, тоже сидели далеко не мастера. Помню, я заметил Саммерли, что правила дорожного движения в последнее время сильно изменились, если раньше водители старались избежать аварий, то теперь они, похоже, стремятся наехать друг на друга. На площади, неподалеку от Букингемского дворца, нам пришлось резко снизить скорость и проехать сквозь толпу, увлеченно наблюдавшую за уличной дракой. Действия нашего шофера вызвали недовольство возбужденных зрителей, один из них даже запрыгнул на ступеньку нашего автомобиля и занес над нашими головами трость. Я успел столкнуть нахала, но все равно, мы почувствовали себя в безопасности только когда выскочили с площади и проехали через парк. Все эти незначительные события, следуя одно за другим, вывели меня из равновесия, да и не только меня. Глядя на насупившееся, негодующее лицо моего спутника, слушая его взвинченный голос, я понял, что и он вот-вот взорвется.
Однако, когда мы увидели, что на платформе нас поджидает лорд Джон Рокстон, — его длинную тощую фигуру, облаченную в желтый твидовый охотничий костюм мы заметили издалека, — настроение наше улучшилось. Волевое лицо лорда Джона с незабываемым взглядом его проницательных глаз, свирепых и мальчишески-задорных одновременно, светилось радостью встречи с нами. Его рыжие волосы кое-где пробила седина, неумолимый резец времени сделал морщины на его лбу чуточку глубже, но, тем не менее, это был все тот же лорд Джон, наш старый, в недавнем прошлом добрый товарищ.
— Здравствуйте, герр профессор. Здравствуйте, мой юный друг, — закричал он, направляясь к нам.
Увидев на тележке идущего за нами носильщика цилиндры с кислородом, он оглушительно захохотал.