— Потому что не сможет принять во внимание смягчающие обстоятельства. Я сам их не всегда принимаю. Он — очень умный человек, настоящий хозяин. Чрезвычайно умный. Иной раз так и кажется, что у него с головой не все в порядке. Можете мне поверить на слово, уж я то его хорошо знаю и видел в этом доме всякое. Вы мне не поверите, если я расскажу вам, что он отмочил сегодня утром.
— И что же?
— Он укусил экономку, — ответил Остин хриплым шепотом.
— Укусил?
— Да, сэр. Именно укусил. За ногу. Я сам видел, как она бегала от него по комнатам, пока не вылетела на улицу. Мне вначале показалось, что она выскочила из дома вместе с дверью.
— Боже милостивый.
— Представляю, что бы вы сказали, если бы видели, что тут в последнее время творится. Соседей он просто не переваривает. Некоторые даже думают, что он — вампир. Знаете, один из тех, про кого книжки пишут? А когда-то у нас был самый настоящий «прекрасный милый дом». И с соседями он прекрасно ладил. А сейчас… Я вам так скажу, — я служу ему уже десять лет и люблю его. Это — великий человек и служить ему большая честь, но временами он становится невыносимо жестоким. Да вы только посмотрите на эту надпись и скажите, веет ли от нее старым, добрым гостеприимством. Почитайте, не поленитесь.
Последние метры давались машине с большим трудом. Петляя, она медленно взбиралась по крутому склону. Вскоре за одним из поворотов я увидел большой плакат, краткий, но емкий. Он был прибит к высокому крепкому шесту. Слова на плакате были написаны большими жирными буквами и я легко прочитал их: «ПРЕДУПРЕЖДАЮ! Гостям, газетчикам, нищим — НЕ ВХОДИТЬ!».
— Ну как? Повернется ли у вас язык назвать это радушием и сердечностью? — горько проговорил Остин, качая головой и с ненавистью оглядывая плакат. — Простите меня сэр. Я, наверное, сегодня слишком болтлив. Но вы поймете меня, если я сообщу вам, что уже много лет ни с кем так долго не разговаривал. Пожалуй, я даже немного расчувствовался. Нет, пусть он ругает меня как хочет. Пусть хоть позеленеет от злости, но я никуда не уйду. Нет, и это мое последнее слово. Я принадлежу ему, он — мой хозяин, и так будет до самого конца.
Мы миновали белые столбы ворот и поехали по дорожке, обсаженной кустами рододендрона. Впереди показался низенький кирпичный домик с деревянной резной лестницей, красивый и уютный. В дверях его стояла улыбающаяся невысокая, элегантно одетая миссис Челленджер.
— Это ужасно, это просто невыносимо, — выкрикивала она между всхлипываниями и приступами смеха. — Джордж переругался со всеми соседями. К нам никто не заходит, здесь у нас совсем нет друзей.
— Тем лучше. У меня будет больше времени для моей несравненной женушки, — сказал Джордж, обхватив своей короткой, толстой рукой талию миссис Челленджер. «Газель в объятиях гориллы», внезапно мелькнула у меня мысль. «Такого нигде не увидишь». — Проходите, друзья, проходите. Джентльмены устали и ланч им не помешает. Сара уже вернулась?
Миссис Челленджер задумчиво кивнула. Профессор захохотал и по-хозяйски пригладил бороду.
— Остин! — крикнул он. — Когда поставишь машину, будь любезен, помоги миссис накрыть на стол. А вас, джентльмены, прошу пройти в мой кабинет. Мне нужно сделать вам пару важных сообщений. Прошу прощения, но дело очень срочное.
Глава 2 Волны смерти
Проходя в зал, мы услышали телефонный звонок и стали невольными слушателями последующего разговора. Я говорю «мы», хотя всякий находившийся в радиусе сотни ярдов мог без особого труда разобрать, что говорил профессор Челленджер своим зычным, оглушающим голосом, от которого, казалось, дрожал весь дом. Его слова до сих пор звучат и в моей памяти.
«Да, разумеется, это я… Да, профессор Челленджер, тот самый знаменитый профессор, кто же еще… Каждое его слово, иначе бы я его и не писал… Нисколько не удивляюсь… Все факты подтверждают… Через день, максимум через два… Да что же я могу сделать? Нет, нет, все кончено… Поступайте как хотите… Всего хорошего, сэр, достаточно… Я не собираюсь слушать вашу болтовню, у меня есть чем заниматься».
Профессор Челленджер с грохотом бросил трубку на рычаг и повел нас наверх, в большую, светлую комнату, служившую ему кабинетом. На громадном столе красного дерева валялось семь или восемь нераспечатанных телеграмм.
— В самом деле, — проговорил профессор, сгребая их в кучу, — мне пора обзавестись телеграфным адресом. Это бы сэкономило моим корреспондентам кучу денег. А адрес взять, например, такой — Ной из Ротерфилда.
Как всегда, когда он говорил какую-нибудь малопонятную шутку, профессор уперся о стол и закатился диким смехом. Руки его дрожали так, что он едва мог распечатывать телеграммы.
— Ной. Как здорово. Точно — Ной, — захлебывался он. Его покрасневшее от смеха лицо сейчас еще больше, чем всегда, напоминало свеклу. Саммерли, словно козел, страдающий расстройством желудка, мотал головой. Бородка его тряслась, выражение лица было язвительнее обычного. Мы же, лорд Джон и я, смотрели на профессора с любовью и сочувствием. Наконец профессор Челленджер приступил к телеграммам. Вскрывая их, он еще несколько раз принимался хохотать, но уже не так громко и страстно.
Мы подошли к окнам и принялись рассматривать открывающийся из него прекрасный вид. А он того стоил. Плавно вьющаяся дорога привела нас на значительную высоту, как мы впоследствии узнали, находились мы на высоте около двух тысяч метров. Дом Челленджера стоял на самом краю утеса. К югу от него, как раз напротив окна, расстилались необозримые живописные долины. Они шли до самого горизонта, где смыкались с холмами Южной Англии. Чуть ближе мы видели легкую туманную дымку над Льюисом, а совсем рядом, почти под окнами дома, простиралась поросшая вереском волнистая равнина. Пересекавшие ее длинные, ярко-зеленые пятна полей для гольфа были усеяны разноцветными фигурками игроками. Немного южнее проходила центральная железная дорога от Лондона до Брайтона, небольшая часть ее мы видели сквозь редкие деревья. А прямо под носом у нас располагался небольшой огороженный двор, где стояла машина, на которой мы и приехали со станции.
Услышав голос профессора Челленджера, мы обернулись. Он уже закончил читать телеграммы и разложил их на столе небольшими стопками. Его широкое морщинистое лицо, по крайней мере, та часть его, которая не скрывалась за окладистой бородой, было по-прежнему красным. Казалось, что профессор находится в состоянии крайнего возбуждения.
— Итак, джентльмены, — заговорил он голосом, каким обычно обращался к аудитории в зале, — мы снова собрались с вами. Наша встреча происходит при необычных, я бы сказал, при чрезвычайных обстоятельствах. Ответьте пожалуйста, не заметили ли вы во время своего путешествия сюда чего-нибудь необычного?
— Единственно, чего мне стоило бы отметить, — с ехидной усмешкой заговорил Саммерли, — так это совершенно невыносимое поведение нашего молодого друга. Я вынужден констатировать тот печальный факт, что манеры его нисколько не улучшились. Это очень прискорбно, но он просто невыносим. Собственно говоря, мне и сама поездка-то запомнилась только из-за его отвратительного поведения.
— Ну, что вы, друг мой. Не судите его так строго. Все мы порой впадаем в меланхолию. Для его беспардонного поведения есть смягчающие обстоятельства. Молодой человек просто утомился, он битых полчаса рассказывал мне о футболе, из чего я понял, что он — заядлый болельщик и поэтому достоин снисхождения.
— Какой болельщик?! Какой футбол?! — возмущенно закричал я. — Да это вы битых полчаса рассказывали мне какую-то глупую историю о буйволе. Профессор Саммерли может подтвердить мои слова.
— Не знаю, кто из вас утомил меня больше, только заявляю вам прямо, Челленджер, я не желаю ничего слышать ни о футболе, ни о буйволах.
— Но я же и не пытался говорить о футболе, — оправдывался я.
Лорд Джон присвистнул, покрутил пальцами в воздухе, профессор Саммерли ухмыльнулся и понимающе кивнул.
— И причем в такую рань, — проскрипел он. — И когда он только успел. Правда, я ничего не видел, я сидел, задумавшись…
— Ничего себе! — воскликнул лорд Джон. — Представляете, это он так думает. Сделал из вагона мюзик-холл, кукарекал и пищал на все лады. Это я подумал, что еду рядом с граммофоном.
Профессор Саммерли протестующе поднял руки.
— Перестаньте, лорд Джон. Я знаю, что вы большой любитель пошутить, — произнес он с кислым выражением лица.
— Черт подери, да это просто сумасшествие какое-то, — воскликнул лорд Джон. — Каждый из нас помнит, что делали другие, но не помнит, что делал сам. Тогда давайте вспоминать все с самого начала. Мы вошли в поезд, в вагон первого класса для курящих. Правильно? — спросил лорд Джон и, не дождавшись ответа, продолжал рассуждать:
— Мы сели и сразу же заспорили о письме профессора Челленджера в «Таймсе».
— Вот как? — пророкотал профессор Челленджер. Я посмотрел на него и с удивлением заметил, что веки его смыкаются. Казалось, профессор засыпал.
— Вы, профессор Саммерли, сказали, что в письме нашего дорогого друга нет ни единого слова правды, — продолжал лорд Дон.
— Ах, так вот оно что, — профессор Челленджер встрепенулся и, поглаживая бороду. Посмотрел на Саммерли. — Значит, говорите, ни единого слова правды. Хотя, я это уже слышал. Только не позволит ли высокочтимый профессор Саммерли узнать у него, какими аргументами он громил меня, ничтожного, осмелившегося высказать свое мнение? Уж снизойдите до меня, недоумка, — широко раскинув руки и наклонив голову, проговорил профессор Челленджер язвительным тоном.
— Мой аргумент прост и понятен, — отрывисто произнес Саммерли. — Я считаю, что если бы эфир, окружающий Землю, был ядовит даже в самой малой степени, то все мы обязательно почувствовали бы его воздействие.
Объяснение развеселило профессора Челленджера. Он откинулся и захохотал так, что в комнате все зазвенело и забренчало.
— Наш дорогой профессор Саммерли, в который уже раз ввязывается в спор, не зная фактов, — произнес, наконец Челленджер и вытер вспотевший лоб. — Ну что ж, джентльмены, позвольте и мне рассказать вам, чем я сегодня занимался. Надеюсь, что у вас и для меня хватит снисходительности, поскольку и мои собственные действия сегодня не всегда отличались здравомыслием. Есть у нас экономка, Сара, она служит в этом доме уже несколько лет. Фамилии ее я не знаю, да мне никогда и не приходило в голову узнать ее. Так вот о Саре. Сказать, что у нее отталкивающая внешность, это значит, не сказать ничего. Омерзительная женщина, ханжа, кривляка и, на мой взгляд, обманщица, с несносным характером. При этом что бы вокруг ее не происходило, она всегда остается невозмутимой. И вот сегодня, когда я завтракал, а завтракал я один, поскольку миссис Челленджер спит долго и на завтрак не выходит, я и решил провести один эксперимент, столь же интересный, сколь и поучительный. Я задумал установить, есть ли предел женской бесстрастности и случаются ли моменты, когда женщина показывает свое истинное лицо. Эксперимент был прост, а результат — эффективен. После завтрака я слегка сдвинул с места вазу, позвонил, вызывая Сару, а сам залез под стол. Она вошла и, не увидев никого в комнате, подумала, что я ушел в кабинет. Как я и ожидал, она заметила непорядок и подошла к столу, чтобы поставить вазу на место. Увидев перед самым носом ботинки и чулки, я высунул голову и впился в ногу Сары. Результат эксперимента превзошел все мои ожидания. Несколько секунд Сара стояла как вкопанная, затем завизжала и бросилась из комнаты. Я метнулся за ней, желая принести свои извинения и объясниться, но она выскочила из дома и побежала по дороге с такой скоростью, что уже через несколько секунд я еле видел ее в полевой бинокль. Неслась она в юго-западном направлении, хотя не могу сказать имеет ли это отношение к эксперименту. Вот я вам все и рассказал, а теперь прошу вас объяснить мой поступок. Мне крайне интересно узнать ваше мнение.
— Пора завязывать, — угрюмо произнес лорд Джон. — Иначе плохо кончите.
— Ну, а что скажет профессор Саммерли?
— Немедленно прекращайте научную работу, Челленджер и сегодня же уезжайте в Германию, на воды.
— Прекрасно, прекрасно, — воскликнул Челленджер. — А что скажете вы, мой юный друг? Давайте проверим, справедливо ли утверждение, что устами молодых людей глаголет истина, ускользающая от стариков.
Оно оказалась справедливым. Мой ответ был бесхитростен, но верен. Я понимаю, что вам, мои читатели, он уже кажется очевидным, поскольку я описал весь ряд событий. Но для меня тогда, впервые столкнувшимся с вещами совершенно непонятными и необъяснимыми, только откровение могло помочь сделать правильный вывод. И оно снизошло на меня.
— Яд, — воскликнул я со всей искренностью младенца, не обремененного знаниями.
И только после того, как я произнес это слово, в моем мозгу странным образом всплыли все события прошедшего утра. За пеленой моих слез, поднимая копытами пыль, пронесся буйвол лорда Джона. Агрессивное поведение Саммерли смешалось с чередой странных событий, происходящих в Лондоне: потасовка на площади, суетливость таксиста, скандал в компании по продаже кислорода. И все они не только всплыли, они связались в единую цепь.
— Конечно же, это яд, — снова сказал я. — И мы все им отравлены.
— Абсолютно точно, — подтвердил профессор Челленджер. — Но не только мы, а все человечество. Наша планета вошла в ядовитый пояс и со скоростью нескольких миллионов миль в минуту погружается в него все глубже и глубже. Наш юный друг, одним словом, объяснил все те беды и несчастья, происходящие на Земле. Именно яд.
Пораженные открытием, мы молча смотрели друг на друга. Перед лицом безысходности всякие слова теряли смысл.
— Симптомы отравления можно заметить по некоторым признакам, — заговорил профессор Челленджер. — Есть также возможность и контролировать их. Степень воздействия яда зависит от мозговой деятельности. У вас, как я вижу, симптомы еще не так ярко выражены, как у меня, но они есть. Они коснулись даже нашего молодого друга. Однако, я расскажу вам, как я пришел к своему выводу. После случившегося со мной маленького приступа веселья, о котором я уже вам рассказал, и который перепугал всех в доме, я вдруг задумался. Я сел и принялся анализировать свое поведение. Постепенно я пришел к мысли, что никогда раньше я не испытывал потребности покусать кого-нибудь. Следовательно, сегодняшний всплеск можно считать отклонением от нормы. Вот тогда-то я все и понял. Я померил пульс — он был на десять ударов сильнее. Я проверил рефлексы — они оказались обостренными. Затем я обратился к своему внутреннему «я», к настоящему Челленджеру, сидящему глубоко внутри меня. Я призвал его, рассудительного и бесстрастного, надежно защищенного от колебаний молекулярного состава материи и попросил внимательно наблюдать за всем тем, что я буду вытворять под воздействием яда. И я понял, что пока хозяином положения остаюсь я. Я увидел поврежденный мозг и смог заставить его повиноваться. Признаюсь, это была блестящая победа разума над бездушной материей, тем более значительная, что борьба шла за мозг. Могу даже сказать, что личность взяла верх над поврежденным мозгом и подчинила его себе. Поэтому, услышав, как на шум спускается моя жена, я подавил в себе вспыхнувшее желание тихонечко встать за дверь, а потом, когда она войдет, выскочить на нее с диким криком. И вместо того, чтобы пойти на поводу у неизъяснимой силы, заставлявшей меня запрыгать по комнате козлом или покрякать уточкой, я встретил жену спокойно и с достоинством. Уже позднее, когда я спустился вниз, к машине и увидел Остина, копавшегося в моторе, я в зародыше удавил потребность незаметно подкрасться к нему и со всей силы грохнуть его по спине кулаком, после чего он бы, полагаю, если бы не догнал Сару, то, во всяком случае, заметно приблизился бы к ней. Но нет, я не только не напугал Остина, а, напротив, неторопливо подошел к нему и, легонько дотронувшись до его плеча, приказал подавать машину. Вот, кстати, и сейчас я испытываю непреодолимое желание схватить профессора Саммерли за его жиденькую бороденку и потаскать по комнате. И, тем не менее, как вы видите, я сижу и я совершенно спокоен.
— Я присмотрю за своим буйволом, — пообещал лорд Джон.
— А я постараюсь не увлекаться футболом.
— Все возможно, — заговорил Саммерли. — Может так оказаться, что вы и правы, Челленджер, но только я всегда отношусь ко всяким идеям критично. Я не консерватор в науке, но не принимаю ничего на веру. Да и трудно согласиться с новой теорией, особенно с такой невероятной. Здесь скорее попахивает фантастикой, чем наукой. Однако, оглядывая недавнее прошлое, в частности, сегодняшнее утро, я не могу не признать, что наши друзья вели себя, по меньшей мере, странно. И если это не является результатом дурного воспитания, то я, пожалуй, склонен согласиться с вами. Да, скорее всего симптомы вызваны действиям какого-то яда или газа.
Челленджер по-дружески хлопнул коллегу по плечу.
— Значит, мы на верном пути, — сказал он. — И я уверен в том, что наш эксперимент удастся.
— Но только скажите мне, сэр, каковы наши перспективы на будущее? — произнес Саммерли, и мы поразились тону его голоса. Он был не только не вызывающим, а робким.
— Хорошо, если позволите, я скажу об этом несколько слов, — ответил профессор Челленджер. Он вспрыгнул на стол и, болтая коротенькими толстыми ногами, заговорил:
— Мы с вами становимся свидетелями волнующего и страшного зрелища. По-моему глубокому убеждению наступает конец света.
Конец света! Все мы повернулись к широкому окну. Перед нашими глазами открывался прелестный летний пейзаж. Мы видели маленькие уютные домики, ухоженные фермы, людей, безмятежно прогуливающихся по дорожкам или играющих в гольф. Конец света! Мы так час-то слышали эти жуткие слова, но никогда не задумывались над их практическим значением. Мы предполагали, что это случится, но когда-нибудь, в далеком будущем. Мы были ошеломлены и подавлены мыслью о том, что конец света произойдет сейчас, на наших глазах, с нами. До нас дошел ужас нашего положения, мы молча смотрели на профессора Челленджера, ожидая, что он скажет. Неиссякаемая сила его ума, само его присутствие, некогда вселявшее в нас уверенность в победе, сейчас подавляло, заставляло забыть о такой бренности, как человеческая жизнь. Профессор Челленджер в эти минуты казался нам неумолимым неземным судией, прочитавшим человечеству свой суровый приговор. Из нашего сознания исчезло все мелкое, ничтожное, мы видели только нависшую над нами опасность. Словно в доказательство справедливости слов Челленджера я вдруг вспомнил, как заразительно он смеялся и понял, что и у самого могучего ума есть предел. Оставалось надеяться, что конец света, возможно, будет не таким быстрым и всеобъемлющим.