Тарасюк спросил деловито:
– А что вам делали? Имплантаты вставили?
Арнольд Арнольдович отмахнулся.
– Голубчичек, ты ведь тоже из того времени, когда в мир пришли первые холодильники, стиральные машины? Помнишь, как они дико ревели, рычали, прыгали по всей квартире, их приходилось загораживать чем-то тяжелым в углу… Не говоря уже о том, что холодильники почти не морозили, а стиральные больше рвали, чем стирали? Вот на таком этапе и это дело… Мне всего лишь отрезали щеки. Ну, не совсем щеки, отрезали от нижних десен мясо и пришили к щекам. Зачем-то в будущем понадобится это мясо, не знаю. Делала операцию совсем молоденькая такая дюймовочка, я только и заметил ее имя на визитке, Марина Вадимовна. По всем показаниям после операции должна была быть дикая боль, высокая температура, мне выписали кучу таблеток, надо было прикладывать лед, но… все обошлось. Это и ей плюс, мастер высокого класса, и мне, что веду праведный, как ангел, образ жизни.
Тарасюк поинтересовался деловито:
– Телефончик? Так, на всякий случай.
Арнольд Арнольдович усмехнулся.
– Я еще комплимент пытался всобачить, мол, зря мне морду закрывали. Я бы смотрел на ее милое лицо, и любая боль отступила бы!.. И знаешь, что она сказала?
– Что?
– Это, мол, меня самого спасали от ее вида. Она, помимо того, что в маске, нагруднике из брезента, резины и наморднике, еще и в водолазных очках, на голове и на ушах зеркала и прочие причиндалы. Увидел бы, заикой стал.
– С чувством юмора, – ответил Тарасюк. – В самом деле дай адресок. Ну, и что потом?
Арнольд Арнольдович сказал с тоской:
– Через месяц начнется самое страшное. Сейчас вот надо ждать, пока мясо приживет. Как видишь, жрать могу только жиденькую манную кашку. Потом предстоит новая сдача анализов, а через пару дней в одной операционной под общим наркозом вырубят молотком и зубилом кусок кости из бедра, а потом в другой операционной уже под местным наркозом этот кусок будут приживлять в том месте, где у меня в челюстях просела «проклацанная» протезом кость. Если не сдохну и если все приживется… а шанс один из трех, то через полгода операцию повторят…
– Зачем?
Арнольд Арнольдович вздохнул.
– В моем возрасте кости не только проседают. Истончаются – вот главная беда. Так что надо наращивать их не только вширь, но и ввысь. А это делают в два этапа. Если и во второй раз все приживется, то еще через полгода в эти приросшие кости вобьют штыри. Если и они приживутся, то дадут с полгодика, чтобы заросло, а уже затем на них насадят металлокерамические зубы.
Тарасюк молчал и смотрел на Арнольда Арнольдовича с жалостью. Я поймал себя на том, что тоже смотрю с брезгливой жалостью. Сколько Арнольду Арнольдовичу, уже семьдесят?.. Да какого хрена так себя мучить, сколько ему там осталось жить, все старики ходят с протезами, и ничего, нормально.
Он словно уловил мой взгляд, обернулся и посмотрел очень внимательно.
– А что скажете вы, Евгений Валентинович? Только откровенно!
Щас, мелькнула у меня мысль, так и скажу откровенно, что думаю.
– Вы отважный человек, – ответил я. – И мужественный. Всем нам подаете пример. Надо жить, а не доживать. А с холодильниками и стиральными… Не отказались же от них? Совершенствовали, совершенствовали, так и зубы будут имплантировать когда-то не в пять приемов в течение полутора лет, как вот получается с вами, а за полчаса в районной клинике. Всем желающим!
Он улыбнулся.
– Молодец, Евгений. Хорошо ответили. Вы, правда, так не думаете, я догадываюсь, что́ мысленно ответили на самом деле, я был в вашем возрасте и знаю, как смотрят на семидесятилетних, но сказали правильно. Это главное. А второе, хороший пример насчет холодильников и стиральных. Сейчас холодильники сами заказывают в магазинах продукты, а стиральные машины лучше тупых хозяев определяют, как бережнее постирать ту или иную вещь. Будет то же самое и с зубами. И не только с ними.
Я открыл рот возразить, что ничего такого не думал, но наткнулся на его насмешливый взгляд и захлопнул пасть. В самом деле, он был в моем возрасте и знает, что думаю я, а вот я пока не могу заглянуть под его черепную коробку. Главное, чтобы он хуже относиться ко мне не стал. Все-таки он всего на ступеньку ниже, чем Глеб Модестович.
И на несколько выше, чем я.
Когда возвращались из кафе, медленно и неспешно, дескать, сытые не бегают трусцой или как еще, Арнольд Арнольдович поглядел на меня и сказал Жукову громко:
– А еще я хорошо запомнил слова моего учителя, в свое время они меня поразили, как гром с ясного неба… Он сказал, что не подал бы руку себе двадцатилетнему, не захотел бы разговаривать с собой тридцатилетним! Даже сорокалетний абсолютно неинтересен ему, себе нынешнему…
Жуков поинтересовался:
– А сколько ему было?
– Да где-то под семьдесят, – ответил Арнольд Арнольдович. – Но дело не в годах, а в количестве линек. В двадцать лет он качал железо и был спортсменом, в тридцать лет ушел в другую крайность и стал йогом-вегетарианцем, в тридцать пять боролся за независимость Украины, в сорок лет рвался выстроить заслон против наступления проклятого НАТО… Разве что с шестидесятилетним собой он еще пообщался бы, но уже со снисходительной усмешкой. Тот еще в плену старых иллюзий, традиций, искренне считает какие-то идеи абсолютно верными и с пеной у рта будет защищать их, считая критиков недоумками и подлыми врагами…
Жуков покосился в мою сторону, весело оскалил зубы, но хмыкнул с недоверием.
– Да, я уже понял, к чему привел ты такой пример. Но Евгению Валентиновичу пока такое говорить рано.
Я спросил обиженно:
– Почему?
– Жестоко, – ответил Жуков.
Цибульский кивнул, глаза смеялись.
– Но я не скажу дальше, – сказал он, поддразнивая. – Дальше Евгений сам додумает. Если, конечно, для думания нащупает верный путь.
Тарасюк все чаще щеголяет атлетической фигурой. В последний раз, как я заметил, исчезли его выпирающие ребра, зато стала заметнее грудь. Он подкачал ее то ли гантелями, то ли вставил имплантаты, но теперь фигура просто на загляденье. Говорят, родился рахитом, грудная клетка была искривлена, и вот только теперь, через восемьдесят лет, прошел курс коррекции, когда концы одних ребер обрезали, другие подогнули и закрепили, убрали сало и жир с боков так, чтобы там вообще больше не нарастало.
В последний раз он появился, щеголяя тяжелой нижней челюстью и массивным раздвоенным подбородком. Я невольно признал, что да, красиво, из хилого интеля превратился в мускулистого супермена, а желваки, размером с кастеты, так и играют под ровной молодой кожей.
Только не понял, на фига этому старому пердуну такое молодое тело? Не понимаю. Убейте меня, не понимаю.
Эмма поймала меня на том, что задумчиво смотрю ему вслед, расхихикалась, повисла на шее, потом ухватила за руку и потащила, потащила, обещая показать нечто совсем уж необыкновенное.
– Раздевайся здесь, – сказал я, слабо упираясь.
Она хихикнула снова.
– А что ты еще не видел?
– Ты умеешь показывать по-разному, – вывернулся я с ответом, – уж и не знаю, где тебя такому научили.
– Все сама, – заверила она горячо, – все сама! Вот такая я талантливая.
Она протащила меня через двор к зданию на другой стороне сквера. Я отшатнулся было от вывески, в которой сказано что-то про экстремальную хирургию, но Эмма пищала, толкала, пихала, тащила и волокла, пока не всобачила в просторный уютный кабинет, мало похожий на медицинский, слишком много роскоши и гламура, хотя какие-то намеки на врачебность присутствуют.
Из-за стола поднялся моложавый человек в белом халате, крепко пожал мне руку.
Эмма прощебетала весело:
– Сергей, здрастьте!.. Вот еще один все хочет к вам попасть, да все стесняется. Молодой ищщо, как он говорит по наивности.
Медик окинул меня быстрым цепким взглядом, глаза смеялись, кивнул на кресло:
– Садитесь.
Я с неловкостью сел, тут же спинка начала мягко отодвигаться. Я хотел встать, но рука медика удержала, а Эмма сказала весело:
– Не дергайся! Щас тебе пузико вскроем, кишки вытащим, посмотрим на свет…
– Какая ты кровожадная, – сказал медик укоризненно. Улыбнулся мне: – Не обращайте на нее внимания, она всех пугает. Какие проблемы?
– Да нет проблем, – пробормотал я.
– Что хотели бы изменить?
– Да тоже вроде бы все в порядке, – ответил я, – но раз уж такая мода всех охватила, то не хочу отставать. Посмотрите сами. Но чтоб не во вред и чтоб р-р-раз и готово.
Он взялся за мою голову, ощупывал и медленно поворачивал, всматривался, снова щупал, прямо всего измацал и исщупал, даже за уши подергал и нижней челюстью подвигал, словно я корова, перетирающая траву в хлеву.
– Можно подправить подбородок, – проговорил он задумчиво.
– А что с ним? – спросил я испуганно.
– Все в порядке, – успокоил он, – нормальный подбородок. Но можно сделать массивнее и чуть выдвинутее. Говорят, это свидетельство характера, упорства и силы воли.
– Все в порядке, – успокоил он, – нормальный подбородок. Но можно сделать массивнее и чуть выдвинутее. Говорят, это свидетельство характера, упорства и силы воли.
Эмма подсказала ехидно:
– И сексуальной мощи, и сексуальной мощи!
– И сексуальной мощи, – подтвердил врач. – Что, как вы понимаете, сейчас куда важнее, чем быть умным или благородным.
Я покачал головой.
– Имплантаты? Не хочу.
– Какие имплантаты? – удивился он. – Имплантаты, если тяжелые случаи. Когда челюсти практически совсем нет. А вам пару инъекций рестилайна, и подбородок будет как у Габсбургов! Или Гогенцоллернов, не помню. Только челюсти их помню.
– Не хочу, как у Гогенцоллернов, – сказал я.
– Тогда как у Габсбургов, – предложил врач.
– И как у них не хочу, – ответил я.
– Тогда просто подкорректировать овал?
– А что… это долго?
– Всего пятнадцать минут, – воскликнул врач.
– Ну… если в самом деле это так просто…
Правда, еще минут пятнадцать пришлось отдать на анестезирующие пластыри, после которых я уже не чувствовал уколы. Их оказалось больше, чем пара, но посчитать не смог, Эмма заглядывала то с одной стороны, то с другой, корчила рожи и показывала жестами, что вот-вот кончусь в жутких мучениях.
Глава 16
После корректировки подбородка уломали еще и на инъекцию стволовых клеток. Теперь мозг работает интенсивнее, про отдых молчит, высыпаюсь за пять часов, а из минусов, пожалуй, лишь то, что другие считают огромным, даже огромаднейшим плюсом: потенция выросла, все время хочется трахаться, в мозгу то и дело скабрезные мысли.
Будь я Васей-слесарем, я бы только гордился, что вот потрахал свою, заглянул к соседу и трахнул его жену, потом вышел на улицу и поимел бабу из соседнего подъезда и сразу готов еще кого-нить, вот такой сексуальный богатырь, но лично меня, такого умного, это отвлекает, уже дважды бегал в ванную и вручную сбрасывал лишнее, очищая мозги.
Увы, нет пока такого средства, чтобы повышало потенциал либо мозгов, либо гениталий: одна и та же порция крови ходит по кругу по телу. Правда, если сделать инъекцию стволовых Васе-слесарю, то вряд ли с ходу начнет в уме решать интегральные уравнения.
Эмма всякий раз поглядывает хитренько, когда выхожу в коридор, хитренько и заинтересованно, все знает и все понимает, во взгляде ожидание, но если от меня чего ждут, то хрен получат. Здоровый мужской рефлекс: делать противоположное тому, что женщина из тебя выжимает. Это на службе делаю то, за что платят, но в быту всегда наоборот, такая защитная мера.
– И как себя чувствуете, Женечка? – поинтересовалась она таким сладеньким голосом, что я воочию увидел ее головку с растрепавшимися длинными волосами на моей подушке. – Ничто вас не тревожит, ничто жить не мешает?
– А вот ничто, – ответил я нагло. – Ну совсем ничто!
– Значит, не подействовало, – сказала она огорченно. – Говорят, в преклонном возрасте хоть подсаживай эти стволовые, хоть нет – результат один.
– Да-да, – подтвердил я, – это точно. А что, хочешь сравнить до и после?
Она скромно опустила веки.
– Ну… интересно. А то про всякое наслышана…
– Любопытство кошку сгубило, – напомнил я.
– Я не кошка, – ответила она обиженно. Подумав, уточнила: – Я скорее собачка.
– Какой породы? – спросил я с подозрением.
– А какой ты хочешь? – поинтересовалась она. Добавила сразу: – Вообще-то могу быть любой, только скажи.
– Настоящая женщина, – похвалил я. – Знаешь, будем считать, ты меня дожала. Ко мне поедем? Или к тебе?
– Лучше к тебе, – сказала она. – Безопаснее.
На очередной планерке, что проходила буднично и в привычном штатном режиме, Глеб Модестович в конце концов отодвинул бумаги в сторону, оглядел собравшихся в его кабинете поверх очков.
– Так, с этим все ясно. Или какие-то вопросы?
Я покосился по сторонам, все скучали, вопросов ни у кого, видно по глазам. Тарасюк задумчиво щупает подбородок, все не привыкнет, что у него челюсть как у гиппопотама: могучая и крайне мужественная. Арнольд Арнольдович что-то просматривает на коммуникаторе, а Жуков угрюмо смотрит в стену.
– Может быть, – произнес Глеб Модестович задумчиво, – у кого-то появились за это время какие-то невысказанные идеи?
Тарасюк сказал с блаженной улыбкой:
– Ну, идей у всех масса…
– Знаю я ваши идеи, – ответил Глеб Модестович сварливо. – А как насчет идей, какие в обществе появятся новые течения, взгляды, как изменятся вкусы?.. Нам, а не дяде с Марса реагировать! Евгений, что вы на этот счет думаете?
– Да всякое, – промямлил я.
– А все-таки, – спросил он настойчиво, – что может появиться в ближайшем будущем? Измениться?
Все повернулись и смотрели на меня с насмешливым интересом, мол, давай выкручивайся, а мы позабавимся.
Я развел руками.
– Скажем… глупо и дико выступать против грудных имплантатов у женщин, да и у мужчин, кстати… глупо и дико высмеивать тех, кто впрыскивает гель в губы, хоть верхние, хоть нижние, пользуется ботоксом или прибегает к услугам пластической хирургии.
– Ну-ну, – подбодрил Глеб Модестович.
– Но, конечно, – продолжил я, – это будет продолжаться еще некоторое время, масса простого народа консервативна. Это она всех женщин, рискнувших сбросить платок с головы, называла распущенными и шлюхами, категорически запрещала пользоваться помадой и косметикой… Потом, конечно, толпа все принимает, но сперва новаторам крови попортит, попортит! По очереди запрещала вальс, как непристойный танец, потом – буги-вуги, рок-н-ролл, бикини, короткие юбки…
– Так-так, – сказал он чуточку нетерпеливо, – и к чему этот экскурс?
– Сейчас идет борьба с нудистами, – объяснил я, – что желают ходить голыми не только на специально отведенных для них пляжах, но и по улицам городов. Толпа уже приняла бы это, если бы большинство населения соответствовало критериям, которые они сами для себя считают допустимыми для обнажения прилюдно: хорошая фигура или… длинный пенис.
Тарасюк гыгыкнул, Арнольд Арнольдович посмотрел на меня сконфуженно. Кто-то еще хихикнул.
Я продолжил упрямо:
– Все-таки не многие решаются выйти голыми даже на нудистский пляж с огромным пивным животом или с мелким крючком на месте полового члена. А вот дай этим стесняющимся пенисы по тридцать сантиметров, тут же выйдут не только на пляж, но, возможно, и на улицы. Может быть, еще и с этим связаны как всевозможные методы увеличения полового члена, так и – внимание! – некая крохотная хирургическая операция, когда врач подрезает мужчине одну-единственную жилку, а освобожденный с привязи пенис увеличивается в размерах почти вдвое. Правда, в возбужденном состоянии будет такого же размера…
Тарасюк перебил озадаченно:
– Так на фига?
– …для прогулок важно, – ответил я, – не как стоит, а как висит, а с этим все норм! Эта операция сейчас обгоняет по популярности все остальные. Значит, нудизм скоро выплеснется на улицы. Что предпримем? Кто-нибудь занимается этой проблемой? К чему это может привести, на что повлиять? Есть ли опасные подводные камни?
Все посерьезнели, переглядывались, но натыкались на требовательный взгляд Глеба Модестовича и опускали головы. Он оглядел всех строго.
– Роберт Панасович, это, мне кажется, больше по вашей части.
Жуков и остальные с облегчением хихикнули, все задвигались, а Тарасюк обиженно завопил:
– Почему я? Почему я? Нудист я, что ли?
– Вы занимались проблемой молодежной моды, – напомнил Глеб Модестович. – Это близко по теме.
– Да где близко, где близко?
– Очень близко, – подтвердил Арнольд Арнольдович, в голосе чувствовалось облегчение, – кому, как не вам…
– Да-да, – загалдели все, – Роберт Панасович у нас самое то!
Тарасюк дулся до обеда, но, когда мы всей гурьбой завалились в наше кафе, уже острил и рассказывал анекдоты. Жуков в ожидании, пока принесут его обед, просматривал новости на карманном ПК, вдруг заулыбался, хихикнул, гордо напряг плечи и подтянул пузо, словно перед приближающейся красоткой.
– Что там? – спросил Тарасюк заинтересованно. – Новый порносайт открыли?
– Круче.
– Да ну? Что еще круче?
– Через два года, – сказал Жуков счастливо, он улыбался во весь рот, – Интель обещает запустить в производство девяностоядерный проц!
– Закон Мура в действии? – спросил Арнольд Арнольдович.
– В супердействии, – воскликнул Жуков, – сроки сокращаются!.. Удвоение оборачивается уже за девять месяцев!
– А там, – сказал Тарасюк, – будет восемь, семь, шесть, пять…
Жуков сказал мечтательно:
– И настанет день…
У всех лица стали настолько отрешенно-мечтательными, что я поневоле насторожился. Ощутил, что «день» произносится как «День», это что-то особое, спросил, не думая:
– Какой день наступит?
Они умолкли, переглянулись, наконец Тарасюк сказал без нотки превосходства, а даже как бы чуточку виновато: