Начмед госпиталя, полковник внутренней службы Саватеев, умел объяснять образно, ярко и доходчиво. Данилов уже успел в этом убедиться, правда, не на своем, а на чужом опыте. А еще Саватеев мог ввернуть в свою экспрессивную и порой весьма экспансивную речь что-нибудь такое, от чего все, кроме получавшего внушение, просто сползали на пол от смеха. Если бы Кочерыжкин был приятным человеком, то Данилов непременно бы ему посочувствовал — размажут сейчас по стене, как есть размажут. Да еще носом в собственную лужицу ткнут, чтобы не устраивал скандалов коллегам на ночь глядя.
Самое главное преступление Кочерыжкина заключалось в том, что он продолжил звонить в кардиореанимацию и настаивать на переводе после того, как ответственный по госпиталю велел ему оставить идею с переводом и разбираться с пациентом самостоятельно. За подобную самодеятельность и в обычных больницах убивают, а в госпитале, где дисциплине традиционно придают большее значение, тем более.
Свой «предварительный» обход Данилов начал с «камня преткновения», того самого, так и не переведенного мужика. Пока в отделении тихо, можно подробнее расспросить его о том, что он делал в часы, предшествующие снижению давления.
Пациент уже проснулся и, судя по умоляющему взгляду, прямо-таки горел желанием пообщаться с доктором. Ему даже наводящих вопросов задавать не потребовалось. Стоило только Данилову подойти, как мужчина спросил:
— Скажите, доктор, а от снотворного давление может падать?
— Смотря от какого, Сергей Антонович, — ответил Данилов, снимая с шеи фонендоскоп.
— От гимедорма. — Пациент попытался сесть, но Данилов придержал его, покачав головой — мол, не надо вставать, лежите, как лежали.
— От гимедорма может, особенно если принять несколько таблеток или же запить его алкоголем.
— Алкоголем я уже седьмой год не балуюсь, — Сергей Антонович постучал указательным пальцем по левой стороне грудной клетки, намекая на свое больное сердце, — но вот сон у меня, доктор, чуткий. А в палате нас трое, и оба моих соседа храпят так, что заснуть нет никакой возможности. То снотворное, что назначали мне в отделении, не помогало совершенно, вот сестра и принесла мне упаковочку гимедорма.
— Так вот взяла и принесла? — удивился Данилов. — Гимедорм же относится к сильнодействующим учетным препаратам.
— Она… имеет возможность, — замялся пациент.
— А вы никогда его раньше не принимали, Сергей Антонович?
— Нет, но сестра порекомендовала, сказала, что гимедорм очень хорошо действует. Я перед тихим часом выпил таблетку…
— Обедали? На сытый желудок выпили?
— Нет, не обедал, аппетита не было, так, в салатике поковырялся, и все. Выпил, значит, прилег, поворочался минут пять с боку на бок и принял еще одну таблетку. Рассосал ее под языком, чтобы скорее подействовало.
— И что?
— Подействовало, — Сергей Антонович поморщился, — очнулся уже у вас.
— Значит, гимедорм, говорите…
— Гимедорм, доктор, он у меня в тумбочке лежит.
— В тумбочке — это хорошо, — одобрил Данилов, прикидывая, как ему лучше поступить. — Значит так, Сергей Антонович, насколько я понимаю, про гимедорм вы сказали мне первому.
— Да, вам первому. Другой доктор больше про сердце спрашивал, когда болело, чего и как. Да и сам я только утром вспомнил, что принимал снотворное.
— Тогда сделаем так, Сергей Антонович. — «В конце концов, врач всегда должен действовать в интересах больного», — подумал Данилов. — Про гимедорм вы больше никому не рассказывайте, а когда вернетесь в палату, тайком, так, чтобы никто не видел, отдадите его вашей сестре. А докторам говорите… Вы дома от давления что пили?
— Капотен.
— А докторам говорите, что самовольно приняли две, или нет, лучше три таблетки капотена из личных запасов, потому что у вас болела голова, и вы решили, что поднялось давление, а врача или сестру беспокоить постеснялись. Так будет лучше, а то запишут в историю про гимедорм, и рано или поздно информация докатится куда следует.
— Этого нам не надо.
— Вот и я об этом. Скоро будет обход начальника отделения, обдумайте в деталях, что вы будете говорить. А сейчас давайте осторожно присядем, чтобы я смог послушать, как вы дышите.
— Спасибо, доктор. А как вас…
— Владимир Александрович.
— Если какие проблемы водительского плана будут, Владимир Александрович, права, не дай бог, отберут или что другое, то всегда обращайтесь ко мне. Я хоть и на пенсии, но связи остались.
— Спасибо за предложение, но у меня нет машины.
Данилов выслушал легкие и сердце Сергея Антоновича, пропальпировал живот, посмотрел, нет ли отеков на голенях, и сказал:
— Сейчас снимем контрольную кардиограмму, потом сделаем «эхо» и, если все будет хорошо, к вечеру переведем вас обратно. Кровь у вас утром брали?
— Брали. Только можно не в мою старую палату, а в другую!
— Это уже не в моей власти, я перевожу в отделение, а уж в какую конкретно палату вас положить, решают там. А затыкать уши вы не пробовали?
— Нет, не пробовал, все больше на снотворное надеялся.
Два перевода, три поступления, одна смерть. День выдался довольно хлопотным, в каком-то смысле и тяжелым (даже ожидаемая, спрогнозированная, можно сказать — обоснованная, смерть все равно остается смертью), тем более что работать пришлось одному Данилову. Роман Константинович сразу же по завершении обхода уехал в управление на разбор какого-то случая трехмесячной давности и предупредил, что сегодня уже не вернется.
Лишь в восьмом часу вечера Данилов добрался до дивана и развалился на нем с чашкой кофе в одной руке и бутербродом в другой. «Ах, какое блаженство!» — подумал он, делая первый глоток. Плеваться кофе через левое плечо было несподручно, стучать по дереву тоже — обе руки как-никак заняты, вот и сглазил Данилов свой покой. Он еще не успел доесть первый бутерброд, как послышались знакомые стремительные шаги, и в ординаторскую влетела (просто войти — это так скучно!) доктор Половникова. В рабочей форме — пижама плюс халат.
— Добрый вечер!
— Добрый, — ответил Данилов, машинально глядя на часы — уж не перепутал ли он, заработавшись, утро с вечером.
Половникова поставила сумку на подоконник, схватила без спросу один из лежавших на столе даниловских бутербродов, плюхнулась на диван, откусила, прожевала и сказала:
— Не хватает тонко порезанного соленого огурца! Не маринованного, а именно — соленого.
И тут же откусила по новой.
— Меня устраивает. — Данилов отправил в рот остаток бутерброда и привстал за следующим.
— Ты не гурман! — Половникова владела умением довольно членораздельно говорить с открытым ртом.
Они уже успели перейти на «ты», как-то незаметно, само собой.
От предложенного Даниловым последнего, четвертого бутерброда, Половникова отказываться не стала.
— Я оставлю его на завтрак, — сказала она, убирая бутерброд в холодильник и рассматривая его содержимое. — А баклажанная икра твоя?
— Нет.
— И булочки не твои?
— И булочки не мои.
— Прекрасно! — Половникова наконец захлопнула дверцу. — Значит, обед у меня тоже есть, а на ужин я съем чью-нибудь запеканку.
На пациентов, находящихся в реанимации, независимо от их состояния ежедневно отпускаются завтраки, обеды и ужины. Так положено. Часть пациентов не может есть ввиду отсутствия сознания, другая часть не имеет аппетита, поэтому разжиться чьей-нибудь ненужной порцией в реанимации не проблема.
— Что, подумал — время перепутала? — Половникова обернулась к Данилову, продолжавшему сидеть на диване.
— В первый момент так и подумал, — признался Данилов.
— Зря, не такая я дура, чтобы путать день с ночью. — Половникова включила чайник и достала из шкафчика свою чашку и пакетик с чаем. — У меня трагедия семейного масштаба.
Она замолчала, явно ожидая вопросов от Данилова, но Данилова не интересовали чужие трагедии, тем более семейные.
— Я с мужем поссорилась, психанула и ушла из дома, — продолжила Половникова. — Сначала хотела поехать к сестре, а потом вспомнила, что завтра мне на дежурство, и решила: «А поеду-ка я на работу, хоть один раз не опоздаю». Вот и приехала. А ты что, не рад мне?
— Мне все равно, — не стал лгать из вежливости Данилов, — приехала так приехала. Бокс пустует, можешь там спокойно поспать за двумя дверьми.
— Я не буду спать в боксе! — Половникова налила в чашку кипяток и присела на край стола. — Там жутко. Я начну вспоминать всех, кто там умер, и так и не смогу заснуть. Лучше уж я лягу в Ромином кабинете, он не станет возражать.
Запасной ключ от кабинета начальника отделения хранился на сестринском посту.
— Была бы честь предложена, — сказал Данилов. — В боксе, на мой взгляд, удобнее.
— Была бы честь предложена, — сказал Данилов. — В боксе, на мой взгляд, удобнее.
Он прикрыл глаза и некоторое время просидел так, намекая Половниковой, чтобы та поскорее допивала свой чай и шла в кабинет Романа Константиновича. Сказать по-свойски: «Чеши отсюда, не мешай мне расслабляться» — Данилов не мог, не позволяло воспитание.
Половникова намек не поняла или же поняла, но виду не показала, потому что ей очень хотелось поговорить. Точнее — выговориться.
— Ну почему вы, мужчины, такие бесчувственные? — поинтересовалась она.
Данилов ничего не ответил.
— Женщины отдают вам лучшие годы жизни, тащат на себе дом, тащат в этот дом деньги, ублажают вас в постели, а вы этого нисколечко не цените! Ну как так можно?! Как можно устраивать какой-то безумный скандал из-за пятисот долларов?! Разве нервы, разве счастье, мир и покой в доме стоят пятисот долларов?! Нельзя же быть такой скотиной!
Данилов молчал, пытаясь не слушать, то есть не слышать Половникову, но ее надсадный высокий голос буквально ввинчивался в мозг.
— Разве я, зарабатывающая вдвое больше, не могу взять деньги, если они мне срочно понадобились? Разве я недостойна хороших вещей? Или у меня нет никаких прав — одни только обязанности?
Вопросы оставались без ответов, но это, кажется, только раззадоривало Половникову.
— А взять и на моих глазах разорвать на две части мою обновку — это разве по-мужски?! Не могу справиться с женщиной, так хотя бы на ее вещах отыграюсь, так что ли? Разве не свинство? Это просто недостойно!
Данилов открыл глаза и внимательно посмотрел на Половникову.
— Галя, можно попросить тебя репетировать про себя? Я устал немного, а впереди еще ночь. Хочется немного отдохнуть в тишине.
— Что-о-о?! — опешила Половникова. — С чего ты взял, что я репетирую?
— А это разве не монолог Офелии? — прикинулся пеньком Данилов.
— Это монолог разъяренной львицы! — просветила его Половникова и вышла из ординаторской.
По звукам, донесшимся из-за не до конца прикрытой двери, Данилову стало ясно, что Половникова тормознулась на посту и начала изливать душу медсестре Наташе.
«Обновки, конечно, рвать не стоит, тем более — на две части, — подумал Данилов. — Это совершенно лишнее и, как и все деструктивное, сильно озлобляет. Проявление собственного бессилия максимально обидным для противника способом…»
Где-то через четверть часа, чувствуя себя изрядно отдохнувшим, Данилов отправился на вечерний обход. Половникова все еще стояла на посту и что-то бубнила. Наташа занималась своими делами, на Половникову она не смотрела.
— Приходили родственники Шавликова, забрали вещи, — доложила она.
Шавликов страдал дилатационной кардиомиопатией[3] с тяжелейшей сердечной недостаточностью, от которой и умер. Родственники Шавликова давно были готовы к худшему, понимая, что улучшения без пересадки сердца быть не может, а пересаживать сердце человеку, имеющему помимо кардиомиопатии еще и тяжелую форму сахарного диабета, никто не возьмется, но тем не менее Данилов спросил:
— Все нормально?
— Все нормально, — кивнула Наташа. — Даже поблагодарили нас за труды.
— О, сколько я слышала этих благодарностей! — Половникова страдальчески закатила глаза. — Ну и что с того? Живу как нищая, вот из-за пяти сотен баксов с мужем поругалась! А ведь я…
— Если есть желание — повод всегда найдется, — поддел ее Данилов.
— Я по характеру очень спокойный и уравновешенный человек! — огрызнулась Половникова.
«Рассказывай сказки другим, которые помоложе, — подумал Данилов, — а я тебя уже раскусил. Ты и спокойствие — это несовместимые понятия!»
Данилов обошел четверых пациентов, один из которых находился «на аппарате», то есть дышал с помощью аппарата искусственной вентиляции легких, убедился в том, что все они более-менее стабильны и не собираются выкидывать никаких фокусов, а аппаратура работает исправно, забрал с поста истории болезни и уселся в ординаторской. После вечернего обхода он имел привычку не только делать записи, но и проверять — все ли необходимые плановые анализы и исследования назначены на завтрашний день, и оценивать — не нуждается ли терапия в коррекции.
В первом реанимационном отделении было принято делать обходы и писать дневники каждые четыре часа. Тех, кто находится в крайне тяжелом состоянии, полагалось осматривать и описывать раз в два часа. Какого-то единого стандарта для реанимационных отделений не существует — где-то администрация требует обходы и дневники каждые шесть часов, где-то — каждые четыре часа, где-то — каждые три. В каждой палатке свои порядки. Разумеется, при ухудшении состояния пациента и проведении каких-либо действий пишутся дополнительные дневники.
Некоторые реаниматологи, обойдя больных в начале дежурства, все остальное время реагируют только на срабатывание монитора или какие-либо иные сигналы тревоги. Данилов обходами не манкировал, не раз и не два случалось так, что во время обхода он обращал внимание на какие-то тревожные признаки и, среагировав вовремя, предотвращал развитие осложнений. Смысл реанимационного отделения не столько в том, что здесь реанимируют, реанимацию при необходимости должны уметь проводить все врачи во всех отделениях, а в том, что здесь больные находятся под постоянным наблюдением. Оттого и полагается на одну врачебную ставку реаниматолога шесть коек, а не пятнадцать или двадцать. Если работать спустя рукава и стараться обращать на больных как можно меньше внимания — толку не будет, особенно в реанимации, где упущение или промедление очень часто и очень скоро оборачивается летальным исходом. И не стоит оправдывать свою лень соображениями вроде «этому пациенту с его заболеваниями все равно умирать». Ведь еще Аристотель говорил, что «дело врачебного искусства заключается не в том, чтобы делать всякого человека здоровым, но в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к этой цели, потому что вполне возможно хорошо лечить и таких людей, которые уже не могут выздороветь».[4]
В половине одиннадцатого «скорая» привезла сорокапятилетнего майора внутренней службы с отеком легких, развившемся на фоне пневмонии. Отек бригаде удалось купировать, но состояние больного было тяжелым и вероятность рецидива оставалась большой.
— Довел себя до ручки, — пожаловалась Данилову жена пациента, — сначала перцовкой простуду полечил, потом в баньке попарился, потом отгулы взял, чтобы отлежаться…
Женщина представляла собой классический тип страдалицы — поджатые губы, складка на переносице, привычка поминутно вздыхать, обязательно закатывая при этом глаза, причем совершенно сухие.
— Чего же вы ждали, глядя на задыхающегося мужа? — укорил Данилов. — Видите, что дело не идет на лад, — сразу вызывайте врача!
— Так он запретил! И не переубедишь. Всю жизнь вот так…
— Мало ли что запретил! Люди иногда оценивают свое состояние чересчур оптимистично. Но вы же видели, что лучше вашему мужу не становится? Вызвали бы врача из поликлиники, это же просто.
Данилов не любил читать нотаций, но иногда считал своим долгом делать это. Ну куда годится такое? Попасть в реанимацию исключительно по собственной дури, леча пневмонию перцовкой, баней и отгулами? Порцию внушения, причитающуюся больному, Данилов оставил на потом — пусть немного оклемается, придет в себя, а там и мозги вправить можно. В рамках санитарно-просветительной работы. А то завтра у этого же майора живот заболит, и он его точно так же лечить начнет, пока не помрет от разлитого перитонита. Героический майор.
Примерно через час «героическому майору» стало лучше настолько, что он даже смог шутить:
— Вот-вот подполковника должен получить и чуть концы не отдал.
— До подполковника мы вас так уж и быть, дотянем, — ответил Данилов, подкручивая кран кислородной системы. — А вот если хотите полковником стать, то к себе надо относиться бережнее и внимательнее. Это, знаете ли, парадокс — в двадцать первом веке, в городе Москве, помереть от нелеченой пневмонии…
Впрочем, и от леченой помереть тоже можно. В двадцать первом веке, в городе Москве.
Данилов вспомнил рассказ Елены о прошлогоднем разборе в департаменте смерти шестидесятипятилетней женщины, которую участковый терапевт неадекватно лечила на дому и халатно наблюдала. Неадекватность выражалась в том, что при двусторонней пневмонии из антибиотиков был назначен эритромицин в таблетках, а халатность в том, что больная не наблюдалась активно, то есть врач не навещала ее по собственному почину, не дожидаясь очередного вызова. «Активы» положено делать во всех тяжелых или нуждающихся в контроле случаях. В итоге на фоне четырехдневного «лечения» женщине становилось все хуже и хуже, пик пришелся на вечер субботы, когда была вызвана «Скорая помощь». Врач «Скорой» сразу же оценил ситуацию и госпитализировал женщину в сто двадцать третью больницу, где она и умерла в первые сутки своего пребывания. Дальше все было как обычно — похоронив жену и справив сороковины, муж написал жалобы в департамент и в прокуратуру. В последнее время департамент начал реагировать на подобные случаи довольно резко, должно быть, устали от дураков и пофигистов. За компанию с участковым врачом турнули не только заведующую отделением, но и главного врача. Только заместителю главного врача по лечебной части, одновременно (и героически) исполнявшему обязанности заместителя по клинико-экспертной работе, удалось усидеть на своем месте. И то скорее всего только из-за того, что не годится оставлять поликлинику совсем без руководства. Лучше не будет.