– М-м… Возможно, вы правы, – глубокомысленно заметил Тоневицкий. – Я женился на Аглае буквально через месяц после её выпуска из Смольного. Матка боска, до чего ж это было эфирное создание! Вообразите, боялась за столом есть и принималась рыдать, увидев гусеницу! Я, как супруг, полгода провёл в жутких мучениях, не смея даже прикоснуться к…
– Вы напрасно стараетесь меня поразить, – перебила его Вера. – Все мои подруги из института покинули его такими же эфирными созданиями. Но не каждая смогла сделать такую блестящую партию, как ваша супруга. Жизнь их теперь гораздо тяжелее моей, смею вас уверить.
– Ну, а любовь-то, мадемуазель? – Тоневицкий, казалось, откровенно забавлялся, упорно следуя за Верой вокруг стола. – Зачем же так жестоко давить в себе человеческое естество? Вы же молоды, неужто ни разу не взыграло ретивое? Неужто ни один военный с усами?.. Ведь танцевали же вы с кем-то вальсы и мазурки! И слушали комплименты, – я уверен, искренние! – и получали цидульки любовные… Ну – было?
– Ваше сиятельство, позвольте мне пойти спать. – Вера уже по-настоящему испугалась и, бросив на столешницу сложенные было письма, шагнула к двери. Но та, к её ужасу, оказалась заперта.
– Откройте дверь! – собрав остатки самообладания, потребовала она.
– Немедленно, – согласился Тоневицкий, но с места не двинулся. – Однако сначала успокойте меня и скажите, что вы нормальная женщина! Что вы были влюблены, наконец, хоть раз в своей жизни! И влюблены, видимо, безнадёжно – иначе с чего бы такой красавице тратить молодые годы на чужих балбесов, когда можно нарожать дюжину собственных? Может быть, вы имели несчастье влюбиться в дурака? Или в женатого?
– Как же вам не стыдно, ваше сиятельство! – взорвалась Вера. – Чем я заслужила подобное обращение?! Если вы больше не нуждаетесь в моих услугах – я готова уехать прямо утром! Но не смейте говорить со мной в таком тоне! Отвечать на ваши пошлые вопросы я не намерена! Чего стоят ваш титул, ваше богатство, если вы не умеете себя вести с дамой! Откройте дверь и позвольте мне уйти!
– Не открою и не позволю! – Тоневицкий встал прямо перед ней. Впервые за три года он находился в такой близости от Веры, синие шальные глаза смотрели ей в лицо, шлафрок распахнулся на груди, открывая рубаху. – Как, однако, бесконечно правы те, кто утверждает: учёная женщина – попросту синий чулок, и более ничего! В ней умирают все чувства, пропадает женское чутьё, которое в любой дурочке безошибочно, когда дело доходит до мужчины! Вы же ничего не видите и ничего не чувствуете! Сухарь с книжкой в руках – поздравляю! И кабы хоть уродлива была – всё не так обидно…
– Вы оскорбляете меня, ваше сия…
– Я говорю правду! А ведь я мог выкинуть вас из дома ещё три года назад! Когда вы взяли на себя смелость указывать мне, как воспитывать сына!
– Я всего лишь пыталась не дать вам высечь мальчика из-за пустяка!
– …без всякого на то вашего права! А я напрасно пошёл на поводу у ваших чудных чёрных очей! И не смотрите на меня так, мадемуазель, я всего лишь не смог отказать красивой женщине! И до сих пор убеждён, что хорошая порка пошла бы Сергею только на пользу, его несносный характер необходимо было обламывать!
– Характер у него, к несчастью, наследственный! – отрезала Вера.
– Возможно! Но меня отец воспитывал таким же методом! И ничего худого не получилось!
– В самом деле?! Получился наглый хам, свинья и подлец, способный только издеваться над людьми, – и вы об этом говорите «ничего худого»?! У вас безграничное самомнение, ваше сиятельство!
С минуту князь молча смотрел на Веру. «Сейчас он меня убьёт…» – с ужасом подумала она.
– Вы потрясающи, мадемуазель, – наконец хрипло сказал Тоневицкий. – Видит бог, моя Аглая никогда не обнаруживала такого… м-м… темперамента.
Он приблизился и преспокойно взял обомлевшую Веру за плечи.
– Пре… прекратите… – только и сумела прошептать она.
– Да ни за что на свете, – усмехнулся он. – Ну? И где ваша независимость, девочка моя? Вы находитесь у меня в руках, в моём доме, в полной моей власти. И я могу сделать сейчас с вами всё, что мне заблагорассудится. Криков ваших никто не услышит, мне достанет сил заткнуть вам рот. Напрасно разве я мучился три года, молча взирая на ваши прелести и позволяя делать из собственных сыновей тряпок?
– Вы не смеете… – Вера с силой упёрлась в грудь князя обеими руками. – У меня есть братья, они…
– А они вам скажут, что, если вам дороги женская честь и достоинство, – нечего шляться гувернанткой по чужим домам! Лично я своей сестре сказал бы именно это! И навряд ли у вас не было подобных очаровательных приключений в других семьях! Знаю я Ваньку Соловина, служили вместе в гусарах когда-то… Там, где есть мужчины, ваши роковые чёрные глаза незамеченными не останутся, ручаюсь! Итак, Вера? Вы всё ещё девица? Молчите… Что ж, это легко проверить.
– Остановитесь… Где же ваша честь? – одними губами выговорила Вера.
– Помилуйте, какая же честь у подлеца, свиньи и хама? – удивился Тоневицкий. И с силой прижал девушку к себе. Вера закрыла глаза, художественно пискнула – и лишилась чувств.
Последовала минута озадаченной тишины.
– Мадемуазель, ну что за комедия, право? – наконец, с досадой спросил Тоневицкий, довольно грубо встряхивая её. – Прекратите ломаться! Вера, ну? Тьфу ты, пропасть, вот вам и…
Закончить он не успел. Едва почувствовав, что державшие её, как в клещах, руки ослабили хватку, Вера рванулась изо всех сил, кинулась к столу и, схватив с него первый попавшийся предмет, швырнула им в князя. Это оказалась массивная чернильница, которую Вера этим утром самолично налила доверху. Фиолетовая струя щедро залила светлые штофные обои, князь выругался так, что Вера зажмурилась, и отпрянул, схватившись за лицо. Понимая лишь одно: через мгновение он придёт в себя и снова схватит её, Вера взлетела на подоконник и яростно толкнула раму. Та подалась, и в лицо девушки сразу же ударил холодный порыв ветра. Внизу ходуном ходили чёрные кусты, но она, не задумываясь, подхватила юбку и спрыгнула вниз. Упала на мокрую от дождя, скользкую траву, тут же вскочила, обрадовавшись: не подвернула ногу, – и опрометью бросилась бежать под тёмные своды мечущегося под дождём парка.
– Вера! Вера, постойте! Чёрт возьми, подождите! – гремело ей вслед, но она бежала прочь – не останавливаясь, не оглядываясь.
* * *Три года Никита Закатов прослужил в кавалерийском полку, расквартированном в крохотном уездном городке под названием Малоярославец. Друзей у Никиты за эти годы не появилось: его нелюдимость и несклонность к разговорам по-прежнему принималось всеми за высокомерие, а сам он никогда не страдал от одиночества, привыкнув к нему за свою жизнь. Никита не искал ни с кем близости, не мог, живя на одно жалованье, давать взаймы, в карты тоже не играл, хотя однажды, сев за преферанс, оставил с пустыми карманами весь офицерский состав полка. Ошеломлённые товарищи объяснили это тем, что «новичкам всегда везёт»; сам же Закатов понимал, что любая карточная игра основана на хорошей памяти и точном математическом расчёте, поэтому счёл собственную удачу разновидностью шулерства и более никогда не садился за зелёный стол. Немного ближе сошёлся он только с штабс-ротмистром Несвицким, у которого обнаружилась вполне приличная библиотека, и Никита пользовался ею беззастенчиво. Он не мог не видеть расчёта Несвицкого, имевшего четырёх дочерей на выданье, но считал вполне приемлемой платой за пользование книгами время от времени флиртовать с барышнями и выдерживать перекрёстный огонь четырёх пар пламенных глаз. Возвращаясь домой от Несвицких, он смотрел в тусклое, никогда не протираемое денщиком зеркало, морщился, глядя на собственное лицо: жестковатое, потемневшее от загара, со светлыми, цвета ячменного пива, никогда не улыбающимися глазами. «Чёрт знает что… Если бы хоть деньги были, так ведь ничего, кроме жалованья… Что значит – во всей округе нет приличных кавалеров!» Ему и в голову не приходило, что среди малоярославецких девиц поручик Закатов – непьющий, умный, воспитанный, умеющий неплохо танцевать и даже знающий наизусть стихи («Да к тому же такой янтарно-глазенькая душка, мesdames, вылитый фавн!..») считался завидным кавалером, и сёстрам Несвицким люто завидовали. Но «душка» и «фавн» упорно не желал ни в кого влюбляться, время от времени ездил с офицерской компанией в публичный дом для отправления естественных потребностей, но больше читал у себя дома и гораздо более внимания уделял лошадям, нежели барышням.
Лавры непревзойдённого ремонтёра Закатов неожиданно снискал себе после того, как вмешался на конном рынке в торг известного всему городу цыгана-барышника Федьки и подпоручика Друнина, – весёлого и доброго двадцатилетнего мальчика, ничего, впрочем, не смыслившего в лошадях.
Федька, сверкая круглыми чёрными глазами и яростно ероша обеими руками курчавую башку, навязывал подпоручику гнедую кобылу не первой молодости, грустно хрупавшую сеном рядом с ним. Проходившему мимо Закатову достаточно было одного беглого взгляда на Федькино сокровище, чтобы убедиться: под седло сия красотка не годна. Будь на месте Друнина кто-нибудь другой, он прошёл бы мимо. Но Коля Друнин был также из Бельского уезда Смоленской губернии, почти сосед Закатовых по имению, всё своё небогатое жалованье слал домой – матери и выводку разновозрастных сестёр-бесприданниц, и покупка никчёмной лошади проделала бы значительную брешь в его бюджете. Закатов остановился.
– Друнин, ради бога, простите за вмешательство, но вы ведь глупость делаете! Дайте-ка я взгляну… Ну конечно, эта красавица с запалом! Федька, где ты только выкопал такую доходягу? По зубам видно, что ей сто лет!
Цыган, выкатив жёлтые белки глаз, взвился на дыбы:
– Зачем напраслину возводишь, барин?! Молодая лошадь! И ничего не с запалом, много ты разумеешь! Отойди по-хорошему, не с тобой торгуюсь, а с ихним благородием, они уж и цену хорошую дали…
– Друнин, не слушайте его. Клянусь вам, она упадёт через полверсты строевого марша, – продолжал говорить Закатов, методично осматривая холку, крестец, ноги и бабки меланхоличной гнедушки. – Ну, взгляните сами, здесь трещина в копыте и здесь… А чем это так разит? Сущая сивуха… Федька, сукин сын, да ты её водкой опоил, что ли?
– Грех тебе, барин!!! – завопил Федька, колотя себя в грудь коричневым кулаком и бешено крестясь. – Какой-такой водкой, трезвая лошадка, как архирей, вот чтоб мне детей своих схоронить!
– Помолчал бы насчёт детей… врёшь ведь. Угу… – Закатов продолжал осматривать кобылу, открыл ей рот, кулаком вывернул язык и вынес окончательный вердикт: – Никуда не годится. По зубам ей лет двадцать, сами взгляните, как грубо сделаны эти ямки… стамеской, видимо… Да ещё и хромота…
– Какая хромота, бари-и-ин… – простонал, уже безнадёжно мотая головой, цыган. – Кабы хоть спотыкалась лошадка, а то ведь чистая напраслина…
– А спотыкаться она начнёт через пару часов, когда протрезвеет, – усмехнулся Закатов. – Друнин, видите, на задней левой утолщение кости? Видимо, нога была перебита, кое-как залечена, и… Денег вы этому чёрту ещё не давали?
– Н-нет… – растерянно пробормотал Друнин. – Спасибо, Закатов… Так вы абсолютно уверены?..
– Абсолютно, – уверенно кивнул Никита. – Федька, иди отсюда со своей клячей, тебе сегодня не повезло.
– Совести в тебе нет, барин! – мрачно объявил цыган, дёргая за узду злополучную кобылу.
– Зато у тебя, гляжу, её с избытком, поделись по-божески! – съязвил Закатов. – Ступай прочь, говорят тебе, ищи дураков в другом месте… Друнин, вы позволите выбрать вам хорошую лошадь?
Если поручик Друнин и колебался до сих пор, то стремительное исчезновение с поля боя цыгана и его хмельной лошади полностью убедило его в правоте Закатова, и он весело протянул руку:
– Спасибо, вы меня просто спасли! Я, признаться, мало во всём этом смыслю, а лошадь, хочешь не хочешь, нужна, вот и… Где вы всему этому научились, Закатов?
– У цыган же… – пожал плечами Никита, уже пожалевший о том, что вмешался: теперь предстояло отвечать на вопросы. – У нас в имении каждый год останавливался табор. Ну, да что об этом, пойдёмте, посмотрим для вас лошадку. Какими средствами вы располагаете? Шестьдесят? Немного… Ну, поглядим, что можно сделать.
Через полчаса он нашёл в дальнем ряду золотисто-рыжую лошадку-пятилетку, немного вислоухую, но спокойную, крепконогую и без видимых изъянов. С продававшим её молодым цыганским парнем Закатов поговорил несколько минут на его языке, и тот, огорошенный, сам сознался, что единственный недостаток лошади – «свечки делает».
– Ну, можно исправить… – задумчиво сказал Закатов, оглаживая весело косящуюся на него кобылку. – Как вы хотите, Друнин? Я берусь это сделать за пару недель… Чяворо, даю пятьдесят за твою лошадь.
– Шестьдесят пять, барин, лошадь молодая, хорошая… – заикнулся было мальчишка.
– Друнин, пойдёмте.
– Эй! Стой! Бог с тобой, подожди, согласный я! Забирай, без ножа режешь, забирай за пятьдесят! – истошно завопил молодой цыган, и Закатов, усмехаясь про себя, вернулся обратно к рыжей лошадке. Они уже ударили по рукам и передали из полы в полу верёвочный недоуздок, когда цыган, косясь на Закатова хитрым чёрным глазом, вполголоса спросил:
– Романо чяво сан, сумнакуно миро?[9]
– Нат, – усмехнулся Закатов. – Дживавас ромэнца. А пхэн ту мангэ, морэ, на джинэс э Катька Мурашка?[10]
Цыган медленно покачал кудлатой головой, не сводя с Закатова изумлённых глаз.
– Не слыхал. Мы ж не смоляки сами, здесь по делам только. А скажи, барин драгоценный, ты не…
Но Закатов уже уходил сквозь рыночную толпу, уводя за собой лошадь. За ним торопился заинтригованный Друнин, на ходу засыпая Никиту вопросами. Тот нехотя что-то отвечал, потом и вовсе умолк, сквозь зубы отговорился какими-то несуществующими делами, передал опешившему товарищу недоуздок и свернул в первый попавшийся переулок. Отчётливо понимая, что ведёт себя по-свински, Никита тем не менее надеялся, что обиженный Друнин никому не расскажет о сцене на рынке.
Расчёт Закатова не оправдался. В тот же день весь офицерский состав полка знал о том, что необщительный, молчаливый поручик Закатов – великолепный знаток лошадей и цыган, что он видит тех и других насквозь, что цыганские барышники трепещут от одного его вида, что он легко говорит на их языке, жил когда-то в цыганском таборе, как Алеко, и, как Алеко же, имел там смертельную и несостоявшуюся любовь. Последние подробности дорисовало уже пылкое воображение двадцатилетнего Друнина, но, поскольку всё остальное оказалось правдой, Никита Закатов, к его искренней досаде, стал героем дня. И если от расспросов офицеров ему ещё как-то удалось отвертеться, то отказаться от приглашения к обеду полковника Симановского он не мог.
Впрочем, ему не пришлось жалеть. Обед был весьма неплохим, а сам полковник – человеком неглупым и в лошадей влюблённым страстно. Прямо из-за стола, не дождавшись десерта, к крайнему негодованию госпожи Симановской, полковник потащил Закатова в конюшню. Оба застряли там на целых три часа, осматривая лошадей и обмениваясь секретами выявления породы. К вечеру Закатову была предложена должность полкового ремонтёра.
– Согласитесь, поручик, это же большая редкость, когда такой молодой человек, как вы, не пьёт, не делает долгов, не злоупотребляет картами и… м-м… женским полом и к тому же столь великолепно разбирается в лошадях! Это надобно ценить!
– Вы мне, право, льстите, – неловко отговаривался Никита, с нежностью оглаживая по холке высокого вороного ахалтекинца Азраила, на котором обычно Симановский принимал полковые парады и смотры. – Злоупотреблять картами на жалованье поручика невозможно при всём желании.
– К прискорбию, многих это не останавливает, – вздохнул полковник. – Итак, вы согласны на моё предложение? Ведь согласитесь же, ужасно обстоит дело в полку с лошадьми! Я давно уже говорю и даже посылал записку в министерство, что пора ввести в корпусах обучение, так сказать, лошадиному делу! Ведь доходит до того, что любой крестьянский мальчишка, не говоря уже о цыганских, знает больше, чем кавалерийский офицер! Ездить-то научились, а вот знать лошадь, чувствовать её, лечить… Они, сопляки, даже не понимают, что самая захудалая коняшка уже умнее человека! Её и учить-то не надо, порой достаточно в двух словах объяснить да немного показать… А скажите, это верно, что вы жили с цыганами? – вдруг без всякого перехода спросил Симановский. Никита удивился, заметив, что серые глаза полковника, которые до этого казались ему блёклыми и невыразительными, внимательно и остро смотрят на него.
– Табор стоял у отца в имении… – пожал он плечами.
– И история с цыганкой тоже правда? Не смущайтесь: уж я-то, поверьте, не буду сплетничать об этом в собрании, – заверил Симановский, заметив пробежавшую по лицу Закатова тень. – Ну-ну, Никита, не обижайтесь, вы вправе не отвечать, я же спрашиваю не как ваш начальник…
– Это неправда, господин полковник, – невесело усмехнувшись, сказал Никита. – На «историю с цыганкой» в любом случае нужны большие деньги, а у меня их никогда не было.
– Да, вы правы… – медленно сказал Симановский, не сводя взгляда с морды своего вороного. Он разглядывал Азраила так пристально, что Никита наряду с изумлением почувствовал странное смущение, словно проявил недопустимую бестактность. – Вы абсолютно правы, мой милый… Итак – вы согласны заниматься ремонтёрством?
– Буду очень рад, – искренне сказал Никита, обрадовавшись смене темы разговора.