– Буду очень рад, – искренне сказал Никита, обрадовавшись смене темы разговора.
На том и порешили. В полку после ещё долго обижались на Закатова, называя его гордецом и молчальником: ни о цыганах, ни о таборной красотке он так и не стал рассказывать никому. Подозревали Никиту и в том, что таким сложным способом он пытался добиться расположения полковника, заядлого лошадника. Но как бы то ни было, вскоре ни один офицер полка не покупал себе лошади, не заручившись предварительно поддержкой на конном рынке поручика Закатова.
Никите приходилось делать и крупные закупки для полка: часто по поручению Симановского он ездил в ярмарочные города в поисках хороших лошадей, и это доставляло ему подлинное удовольствие. И на каждом конном базаре, отыскав таборных цыган – чёрных, взъерошенных, в смазных сапогах и линялых рубахах, – он неизменно задавал им вопрос: не видели ли, не знают ли они Катьки, дочери дядьки Степана Парно, из Мурашек? Цыгане, с минуту постояв с разинутыми от удивления ртами (уж очень не вязался вид кавалерийского офицера с хорошей цыганской речью Закатова), честно начинали морщить смуглые лбы, вспоминая. Но толку от этих воспоминаний было мало. Несколько раз Закатову говорили, что да, была такая, замужем и где-то кочует с мужниной семьёй, но точных мест не называли. Да Никита и не ждал этого. Он понимал, что той встрёпанной, смешливой, большеротой девчонки, которая когда-то кормила его липкими, обсыпанными табачной крошкой леденцами, теребила и учила говорить по-цыгански, уже нет, что Катьке сейчас должно быть под тридцать, что у неё уже растут дети, и вряд ли она при встрече вспомнит его, но… Но, сам не зная зачем, стыдясь этого про себя, упорно продолжал расспрашивать цыган. И однажды, осенью, когда Закатов по ранним заморозкам приехал в Серпухов на ярмарку для закупки лошадей, первый же попавшийся ему цыган объявил:
– Катька-то Парнэскири? Смоленских? Да, есть такая, в хоре на ярманке поёт.
– Как… в хоре? – тупо переспросил Никита. Сообщение было настолько диким, что даже не обрадовало его. – Нет, брат, думаю, мы с тобой оба ошибаемся: она кочевая цыганка, в хоре петь никак не может.
– Это ты, твоё благородие, может статься, ошибаешься, а я нет! – обиделся цыган. – Она и была кочевая, только, видать, вышла вся! Вон, кажин вечер в трактире соловьём разливается, много господ ходит слушать, и купечество её любит! Да ты бы и сам сходил глянуть, а опосля скажешь мне – ты иль я ошибались-то. Может, ты про другую какую Катьку говоришь, мало ли их, галок-то этих, бегает…
Он говорил что-то ещё, сердито блестя глазами и теребя заткнутый за пояс кнут, но Никита уже уходил прочь через ярмарочную толпу. Говор, смех, шаги сотен людей вокруг доносились до него словно сквозь стены, в голове было звонко, ясно и пусто. Никакой радости он не испытывал. Под сердцем дрожал странный, непонятный испуг.
На ярмарку Закатов больше не вернулся, хотя не успел даже толком взглянуть на лошадей в конных рядах. До самого вечера Никита оставался в своём маленьком грязном гостиничном номере, не чувствуя времени, находясь в странном, тяжёлом оцепенении, какое бывает во время болезни. Он сидел на кое-как застеленной серым покрывалом кровати, тяжело навалившись локтями на колени и глядя в щелястый, плохо вымытый пол; иногда вставал и медленно ходил от стены к стене, курил, не чувствуя горечи от дешёвых папирос во рту, выглядывал в окно, за которым по пронзительно-синему, ледяному небу неслись растрёпанные облака, слушал ярмарочный гул и крики. Когда за окнами стало смеркаться, Закатов вспомнил, что для ресторана в любом случае нужны деньги. Для трактира, где поют цыгане, – тем более.
У Никиты было при себе десять тысяч рублей, полковые ремонтёрские деньги, и около полусотни своих. Никаких трат на ярмарке, кроме «лошадиных», он совершать не собирался, половина денег уже ушла на оплату гостиничного номера и на еду в дешёвом трактире. Стоя у темнеющего окна, Никита мучительно думал. Собственно, выход был один: вообще никуда не ходить, потому что с пятью десятками рублей в цыганском трактире можно было только опозориться. Прикоснуться к десяти тысячам полковых было немыслимо, и Никита старался даже не думать об этом. Да, решено… он попросту не идёт ни в какой трактир; тем более что там скорее всего и нет Катьки, а если есть, то не та. Завтра же с утра – на ярмарку, сделать все необходимые закупки, и – домой, в Малоярославец… Но за окном вставала тёмная, ветреная, полная огней и шума ночь, в которой, казалось, никто не спал, горели жёлтые окна ресторанов и трактиров, разносилась по улице разудалая музыка, кое-где уже раздавались пьяные крики, звонко стучали по мостовой копыта лошадей, скрипели колёса экипажей, смеялись женщины, которыми, казалось, было здесь наводнено всё… А перед глазами стояло, выплывая из-за завесы минувших лет, тёмное, смеющееся девичье лицо с лукавыми глазами. Сколько времени он не видел её? Десять лет? Двенадцать? Больше?.. Когда из-за клочьев облаков на тёмном небе выглянула белая луна, Никита быстрым, неловким движением выхватил из ящика стола разбухшее портмоне и, грохоча сапогами, вылетел за дверь, забыв её запереть. Впрочем, украсть из номера было уже нечего.
Цыганский хор ещё не начал выступление, но в трактире уже было не протолкнуться. Никите пришлось сунуть половому двугривенный, чтобы он отыскал для него свободный стол. Закатов сел, стараясь вести себя как можно независимее; половой, угодливо поклонившись, зажёг свечи на столе, принял заказ, убежал. Вокруг было шумно, тесно, за каждым столом шёл разговор, разгорячённые водкой и удачным торговым днём купцы громко обсуждали свои дела, половые носились с безумными глазами, высоко подняв подносы с посудой, у дверей робко жались несколько уличных девиц в крикливых платьях, и буфетчик из-за стойки сердито шипел на них, требуя «ослобонить проход». У Закатова отчаянно болела голова, хотелось курить, но папиросы он забыл в номере. Он был уже готов попросить папирос у полового, но в это время послышались радостные вопли и шум: на крошечном пятачке перед столами, где уже стояли полукругом стулья, появились цыгане.
Это был небольшой ярмарочный хор: полтора десятка певиц, несколько гитаристов. Цыганки в ярких, но старомодных платьях, с цветными шалями через плечо, торопливо рассаживались на стульях, мужчины в синих казакинах с гитарами в руках вставали у них за спинами. Не дожидаясь, пока поднявшийся шум уляжется, хор запел «Матушку-голубушку».
Песни Никита почти не слышал; в ушах шумело, словно после крепкой выпивки, голоса хора слились, казалось, в одну раскатистую волну, в которой он, как ни старался, не мог узнать голоса Катьки. И саму её Закатов никак не мог рассмотреть среди цыганок – темнолицых, глазастых, сидевших неестественно прямо, равнодушно улыбавшихся в зал. «Её нет, – с облегчением подумал он, отворачиваясь от хора. – Разумеется… откуда ей здесь взяться, она кочевая, таборная… Вздор! Чуть было не наделал глупостей… Нужно скорее уходить». Он уже приподнялся было, чтобы подозвать полового, когда из ряда певиц поднялась высокая, худая цыганка, закутанная в белую шаль. Сумрачно взглянув в притихший зал, она откинула за спину небрежно заплетённые косы, резким движением поправила платок на голове, и ещё не начала петь, – а Никита уже узнал её: по этому короткому движению, по беглому взгляду диковатых глаз, и сердце гулко, тяжело ударилось в груди. И, словно нарочно, Катька запела «Не вечернюю», и – словно не было этих долгих лет, не было разлуки…
Катька пела, а Закатов смотрел в тёмное, словно прокопчённое лицо её, неуловимо постаревшее, усталое, без тени того лукавства и бесшабашности, которое он видел в нём когда-то. Нельзя было представить, что эта женщина когда-то могла смеяться до слёз, блестя белыми зубами, так заразительно, что начинали улыбаться все, кто стоял рядом. «Что с ней стало, как она жила, отчего она такая?» – почти с испугом подумал Никита, всматриваясь в худое лицо. Но песня кончилась, цыгане грянули что-то залихватское, с дробным звоном бубна, из первого ряда вскочила и, ломаясь, заходила перед столиками молодая цыганка в красном платье. Никита с досадой отвернулся от неё, снова нашёл глазами Катьку. Та сидела на своём прежнем месте, судорожно кутаясь в шаль, хотя в зале было душно, остановившимися глазами смотрела куда-то поверх голов посетителей. Не сводя с неё взгляда, Закатов подозвал пробегавшего мимо полового.
– Скажи-ка, любезный… как тебя зовут?
– Афанасий, ваше благородие.
– Вот что, Афанасий… Долго ли ещё цыгане будут петь?
– Так что долго ещё, ваша милость, – зевнул половой, долговязый парень с рябоватым сонным лицом. – Оне чичас для всех поют, а опосля по кабунетам пойдут, коли кто пригласит. Только это отдельно стоит, а ежели какую цыганку к себе позвать, так это и вовсе не выйдет, это таких денег стоит, что и сказать страшно, так что…
– Спасибо, – оборвал его Закатов. – Ты, брат, вот что… Видишь ту, высокую, в белой шали?
– Катьку-то? Как не видеть версту таку коломенску… На мой взгляд, длинна слишком.
– Так вот сделай милость… улучи минуту, подойди к ней и передай, что её старый знакомый из Болотеева, Никита Закатов, ждёт её возле трактира. Не перепутаешь?
Пятёрка исчезла из пальцев Никиты так стремительно, что он даже не смог заметить, как половой перехватил её. Бросив недоуменный взгляд на Катьку, Афанасий зашептал:
– Всё исполню, ваша милость, и не сумлевайтесь даже… Только ведь она и не пойтить может. У них ведь, цыганей этих, строго: деньги в хор надо платить, хореводу в руки, видите того, седого, Акинфия Фёдорыча? Уж куда какой суровый, они, черти, у него по струнке ходют… И, ежели цыганку у него выкупить намерены, то это тыщ двадцать будет стоить, меньше – и говорить не станет! Наверное знаю, не первый год здесь служу!
– Я тоже всё это знаю, – устало сказал Никита. – Тем не менее, сделай, как я прошу. Только не забудь: Никита Закатов из Болотеева.
– Тогда уж позвольте присоветовать… – Афанасий сощурил жёлтые глаза, скосил их на цыган. – Коли вы этой Катьке знакомые, вы уж её не перед трактиром, а на заднем дворе подождите, потому, если она к вам выйтить возжелает, так чтоб другие цыгане не видели.
– Её муж… тоже в хоре? – Никита постарался спросить это как можно равнодушнее, но половой понимающе усмехнулся:
– И господь с вами, барин, мужа там в помине нету. Она, Катька эта, второй месяц тут, и никакого супруга окрест не наблюдается. Так что, может, и выгорит дело ваше. А всё ж меня послушайте, на задний двор подите.
– Спасибо за совет, так и сделаю. Ступай.
Афанасий исчез. Закатов не глядя бросил на стол несколько монет, встал и быстро вышел из зала.
На дворе было темным-темно. Над чёрным городом опрокинулось ледяное осеннее беззвёздное небо; прилетевший с реки северный ветер сразу же прошил холодом до костей, и Никита плотнее завернулся в шинель. Глухо скрипели, стучали ветвями старые деревья вокруг трактира, из туч выглядывал и тут же пропадал мутный край луны, где-то со стороны ярмарки захлёбывалась гармонь и несколько пьяных голосов воодушевлённо и вразброд ревели «Камаринского». На окраине тоскливо завывала собака. Никита ждал, казалось, целую вечность, кутаясь в шинель и отогревая озябшие ладони под мышками. Из трактира доносился гам и цыганское пение, вопли, хмельная ругань, но дверь чёрного хода не открывалась. Мимо шмыгали кошки, что-то шуршало в куче мусора, отвратительно пахло тухлой рыбой и помоями, и с каждой минутой Никита терял надежду. Он не сомневался в том, что Афанасий выполнил его просьбу, но Катька?.. Захочет ли она вспомнить, придёт ли? Уже смолкла бесприютная гармонь на пристани, перестала выть собака, уже луна, устав метаться между тучами, погрузилась в огромное чёрное облако и скрылась, утопив город в темноте, а Никита, прислонившись к холодной, бревенчатой стене, всё стоял неподвижно и ждал. И вздрогнул от неожиданности, когда протяжно скрипнула дверь и совсем рядом хрипловатый знакомый голос чуть слышно позвал:
– Барин… Никита… Здесь ты?
Закатов хотел сказать: «Я здесь», но голос не послушался его. Он не мог даже с места двинуться и стоял столбом до тех пор, пока Катька, совершенно невидимая в потёмках, не подошла к нему вплотную. Он не мог её разглядеть, как ни таращил в непроглядной тьме глаза, только видел смутно белеющие зубы и слышал этот знакомый голос, от которого останавливалось дыхание:
– Никита… Чаворо миро, ту сан? Да пхэн же, ту сан?[11]
– Мэ…[12] – хрипло отозвался он. – Это я.
– Дэвлалэ…[13] – ледяные руки на ощупь легли ему на плечи, Катька прижалась к нему, вся содрогаясь – то ли от холода, то и от волнения, её волосы защекотали лицо Никиты, кисти шали скользнули по руке, когда он неловко обнял её.
– Я тебя искал… Я тебя всё время искал… – хрипло говорил он, одной рукой обнимая худые, дрожащие плечи цыганки, а другой гладя её растрёпанные косы. – Видишь, я не забыл по-цыгански, я всё помню…
– Господи, Никита… Господи, мальчик… – монотонно, не слушая его, говорила она и всё сильней прижималась к его шинели. – И кто б подумать мог… Господи, господи…
Скрипнула дверь, на крыльцо шагнула приземистая мужская фигура.
– Катькэ, кай сан?[14] – послышался сердитый голос. Цыганка замерла, прижавшись к Никите, и, казалось, перестала даже дышать. Он тоже стоял не двигаясь, моля бога о том, чтобы из туч не показалась луна. Тот, кто звал Катьку, ещё некоторое время стоял на крыльце и недовольно сопел, потом окликнул ещё раз, ответа не дождался, сердито сплюнул и вернулся в трактир. Хлопнула дверь. И сразу же Катька потянула Никиту за руку.
– Идём… Идём отсюда скорей, покуда не увидели… Ну же, ну!
Никита не сопротивляясь шёл за ней, ступая наугад по грязи. Скрипнув, открылась калитка, выводя их в кривой проулок, ведущий вниз, к ярмарке, и Никита увидел впереди тускло горящие оконца своей гостиницы.
– Идём ко мне, тут недалеко, в «Плезире», – шепнул он. Какое-то мгновение Катька колебалась; холодные пальцы в руке Никиты дрогнули, камень кольца царапнул его ладонь. Но в следующую минуту цыганка кивнула и, резко повернувшись, сама зашагала к гостинице.
Открыв комнату, Никита шагнул к столу, поставил свечу. Медленно, словно боясь, повернулся… и вздрогнул: Катька, неслышно подойдя, уже стояла рядом с ним и пристально смотрела в его лицо.
– Господи… и впрямь ты, – глухо сказала она. – А я не верила… Изменился. Мальчик был, а теперь… И красивый какой стал! Вот ведь, воистину, повезёт кому-то…
Закатов молча смотрел в её лицо: худое, тёмное, большеглазое. Смотрел – и не мог заставить себя улыбнуться, сказать в ответ что-нибудь весёлое. Катька первой отвела взгляд; медленно прошлась, осматриваясь, по маленькому грязноватому номеру, присела на кровать, стянула с плеч шаль.
– Тепло у тебя… Я посижу немного, можно? Так устала сегодня…
– Ты не голодна? – спохватился он. – Я сейчас прикажу принести… и чаю тоже…
– Не надо, есть не хочу, – по-прежнему глядя мимо него, отозвалась Катька. – А вот самовар… да, вели, пожалуйста. Знобит почему-то…
Никита поспешно вышел из номера. Когда он вернулся, Катька всё так же неподвижно сидела на кровати, глядя в окно. Он подошёл, сел рядом.
– Как ты жила всё это время? Я спрашивал у твоих, мне сказали – вышла замуж и уехала. И – ни слуху ни духу…
– Да… вышла.
– И что, тебе плохо было с мужем? – против воли Никиты в его голосе прозвучала надежда, и Катька невесело усмехнулась.
– А кому с мужем хорошо? Понятно дело, не сахар… Ушла вот.
– У тебя есть дети?
– Нет.
– И ты сейчас… совсем одна?
– Никита, Никита, маленький мой, да что ж ты спрашиваешь? – вдруг прошептала Катька, всем телом поворачиваясь к нему, и Закатов увидел на её лице влажные дорожки слёз. – Что ж ты спрашиваешь, зачем?! Ох, и что же я за дура, зачем только пошла с тобой… Зачем только чёрт нас свёл…
– Катька, Катя, что ты такое говоришь… – Никита поймал её руку, прижал к губам. – Ведь это счастье, что мы встретились, это же такое чудо, я тебя столько лет… повсюду… Замучил всех цыган на ярмарках, всех расспрашивал про тебя…
– Глупый, глупый, зачем… – шептала она, отворачиваясь.
– Господи, Катя, как же ты не понимаешь?! Я ведь… Я всё время помнил про тебя! – Никита умолк, сам испугавшись того, что вырвалось. Катька молча смотрела на него широко открытыми, мокрыми от слёз глазами.
– Господь с тобой, Никита… Что ты говоришь-то… – с усталой, безнадёжной, резанувшей его по сердцу улыбкой отмахнулась она. – Что ты выдумал себе, маленький мой? Да ведь я и стара для тебя, погляди!
– Катя, постой, послушай меня… – торопливо заговорил он. – Послушай, ты же не венчана со своим мужем?
– Нет. Ну и что ж? Цыгане-то, сам знаешь, редко венчаются…
– Но ведь других помех быть не может! – Он взял её за руки, настойчиво заставил повернуться к себе. – Катя, выходи за меня. Я… очень прошу тебя. Выходи.
Она вдруг безудержно рассмеялась, закинув голову, и этот тихий бесконечный смех и бегущие по Катькиному лицу слёзы напугали Закатова ещё больше, чем собственные слова.
– Отчего ты плачешь? Катя, милая, расскажи мне, что случилось? Если ты совсем не рада мне – что ж… Я провожу тебя сейчас, куда ты сама хочешь, и расстанемся… Но если я могу помочь… Скажи же мне, Катя, скажи, отчего ты плачешь?
– Ох, дылыно, саво тыкно, дылыно, дэвла[15], прости меня… – простонала она, невольно подаваясь к Никите, – и через минуту уже плакала, уткнувшись в его грудь, содрогаясь всем телом, а он неловко, неумело гладил её острые плечи, худые лопатки, перепутанные волосы… От Катьки пахло ресторанным чадом, вином, дешёвыми духами, дождём и мокрыми улицами, и Никита сам не замечал, что всё сильнее и сильнее прижимает её к себе, прячет лицо в её волосах, вдыхая этот сырой и пряный запах, от которого кругом шла голова и таким простым и лёгким казалось всё.