Забавно, что именно последнее побудило Саломона Штрауса с первых дней плена думать о перемене личности. Как-то получилось, что о поголовном уничтожении евреев он еще не знал (точнее — слышал краем уха, но разум отказывался верить), а об отношении к коммунистам — уже знал. Именно это заставило его придумать себе новое имя, вспомнить все казацкие и украинские песни, что когда-то пел со сцены, и, конечно, — отпустить висячие усы и закурить классический чубук.
Уже давно среди военнопленных были выловлены все евреи: кто объявился сам по приказу выйти из строя, кого выдала внешность, кого — оставшиеся документы, кого — соседи по бараку, кого — баня. Однажды, чтобы не идти в баню со всеми, Саломон Штраус имитировал случайное падение с трехметровой высоты с мешком зерна в руках. Чудом он тогда не покалечился, но ведь и все его теперешнее существование было сплошным и зыбким чудом. А комиссия в Ламсдорфе была, похоже, последним из смертельных испытаний. Теперь он числился не только полноценным арийцем, но и улучшателем породы сверхлюдей — за эту роль молодой портной Саломон Штраус вскоре взялся с немалым усердием. Однако же вернемся к изложению событий по порядку.
Дальнейшая жизнь новоиспеченных арийцев была продумана пунктуально и педантично: прежде всего им предстояло обрести какую-нибудь рабочую профессию, чтобы достойно и усердно трудиться на благо рейха.
Итак, Тимофей Марко прилежно и успешно обучается ремеслу токаря, избирается старостой общей группы украинцев и белорусов, тоже ставших арийцами, даже порою забывает о своем еврейском происхождении. Но счастлив он не оттого, что спасся, и не от успеха у немецких девушек, а оттого (сейчас это смешно и странно), что находит среди немцев тайных единомышленников-коммунистов. Не нам, впрочем, иронизировать над высоким повальным заблуждением тех лет. Ибо люди эти жизнь готовы были положить (и клали) за свою приверженность идее.
И Тимофей Марко в один из последних дней февраля сорок первого года снова решился на смертельный риск. В их школу приехал человек для вербовки добровольцев в тайно формируемую украинскую армию.
— Ибо, — доверительно сообщил он старосте украинцев Тимофею Марко, — через несколько месяцев Германия нападет на Советский Союз, план молниеносной кампании уже разработан. И мы, украинцы, — сказал он Тимофею Марко, — мы должны пойти с Адольфом Гитлером против москалей и жидов. Я говорю вам это строго по секрету, ибо вижу вас насквозь и доверяю, как самому себе.
В тот же вечер группа коммунистов единодушно решила, что они обязаны предупредить советское правительство. Рискнуть собой, поехав в Вену в консульство, вызвался Тимофей Марко. Зная, что за этим зданием наверняка следят, и понимая, чем рискует именно он, Саломон Штраус мысленно успокаивал себя в поезде замечательной фразой: «Это необходимо, а значит — нечего бояться». Он твердил эту нехитрую мысль, как заклинание, и она поддерживала его.
Советскому консулу он сразу сказал, что он член коммунистической партии Западной Украины, что он еврей, попавший в плен в сентябрьских боях и чудом уцелевший. Консул молча слушал и записывал его слова, а после встал и пригласил в кабинет еще одного сотрудника, тот тоже принялся записывать услышанное. Когда Саломон Штраус им сказал, что имеет достоверные сведения о скором нападении Германии на Советский Союз, оба они бросили свои авторучки и ошарашенно уставились на него. Саломон Штраус продолжал невозмутимо излагать подробности недавнего разговора и закончил тем, что именно ему предложено формировать отряд в освободительную украинскую армию «СС — Галиция». Ни один из собеседников не улыбнулся необычности ситуации.
Так бывший портной Саломон Штраус оказался одним из первых, кто пытался предупредить Советский Союз о неминуемой и скорой войне. Выйдя из консульства и отойдя на безопасное расстояние, он ощутил такой невероятный прилив счастья от выполнения партийного долга, что еще много лет помнил это острое чувство.
Дальше было всякое и разное в его причудливой и неспокойной жизни. Отряд сформировали без него, а он закончил школу и был послан в город Винер-Нойштадт, где на авиационных заводах работали несколько тысяч пленных и перемещенных украинцев, белорусов, русских и поляков. Спустя год ариец Тимофей Марко был уже освобожденным от работы официальным опекуном всех этих рабочих разных национальностей (а были еще сербы, хорваты и другие). Он так и назывался — опекун, такая была должность по защите интересов этих свезенных сюда рабов, он мог просить и жаловаться от их имени. Сперва он был выдвинут на эту должность по желанию украинцев, а после потянулись остальные: у Тимофея Марко была репутация человека безупречно отзывчивого и неукротимого заступника. Немецкая администрация не возражала: Тимофей Марко знал несколько языков (немецким, в частности, уже владел свободно), был умен, энергичен, сообразителен, внушал доверие и оправдывал его. Теперь у Тимофея Марко было свое бюро, секретарша и помощники, право ездить по всем странам Третьего рейха (включая саму Германию) и постоянный пропуск во все лагеря, откуда привозили рабочих. Однажды Тимофей Марко лично давал пояснения маршалу Герингу, когда тот приехал осматривать подопечное ему производство, и стоял, отвечая на вопросы, в густой толпе сопровождавших маршала высоких лиц и офицеров охраны.
Честно сказать, когда я впервые услышал историю Саломона Штрауса, я не поверил, что такое возможно. Выдумщик, подумал я, тоже мне Арон Мюнхгаузен. Среди евреев сочинителей хватает. После я увидел его книгу о приключениях тех лет, и не столько даже фотографии документов, приведенные в книге, сколько некий явственный запах безыскусной подлинности убедил меня, что я наткнулся на чудо, бывшее на самом деле.
Он, по счастью, оказался жив. Сидя в его квартире в Тель-Авиве и неторопливо расспрашивая спокойного худого старика (переводила с польского его жена, скрипачка филармонического оркестра), я перебирал, уже почти не всматриваясь, кипу разных удостоверений и документов, не поместившихся в книге, благодарственные и поздравительные письма тех, кто рядом с ним прошел сквозь эти годы. А от его лаконичных рассказов жесткая реальность того времени начинала распадаться и крошиться на ежедневные будничные детали быта и ситуаций, из которых человек этот неизменно выходил победителем, поскольку изначально был готов к самому худшему, но не уставал сопротивляться.
— Я потому и взялся после войны, — сказал мне Саломон Штраус, — за историю польских евреев-партизан, что весь мир знал, как мы безропотно погибали, а как мы воевали и как выстаивали — не знал никто. И вовсе не постыдная у нас история тех лет, ведь женщин и детей не убивали ни у какого народа, а что касается мужчин, то, как у всех людей, у нас героев, трусов и подонков было в той же пропорции.
После войны Саломон Штраус написал книгу «Польские евреи в лесах». Книгу эту запретила цензура, а верстка ее была конфискована. Впрочем, до той поры мы дойдем чуть позже.
Тимофей Марко, видный и уважаемый работник авиазаводов в городе Винер-Нойштадте, взял однажды недельный отпуск и уехал в город Львов по каким-то личным делам. Поздний вечер следующего дня застал его в далеком пригороде Львова, где находилось еврейское гетто. Он разыскал адрес своей семьи, и смертельная опасность разоблачения не остановила его. В гетто были его братья и сестры, еще живы были мать с отцом, в их убогом полуразвалившемся домишке было холодно, темно, и густо клубился страх. Он помог им с едой, оставил все, что было у него с собой, и клятвенно пообещал скоро приехать снова.
Через месяц с небольшим он уже опять был во Львове. В портфеле у него лежало множество подлинных и поддельных документов. У него было разрешение на выезд всей семьи, он собирался их устроить где-нибудь неподалеку от себя и спрятать с помощью друзей, в которых был уверен.
Уже во Львове на вокзале он узнал, что гетто более не существует. В ресторане за соседним столом, неторопливо потягивая пиво, разговаривали местные полицейские: кто из евреев как себя вел во время расстрела, что делали с молодыми еврейками, пытавшимися убежать или спрятаться, как еще три дня шевелилась земля над оврагом, куда падали убитые. Произносились знакомые имена, угадывались знакомые люди.
Ночью Тимофей Марко жег уже ненужные документы и разрешения. Ему очень хотелось заплакать, ему казалось, что тогда спадет с души невыносимая тупая тяжесть. Заплакать не удавалось.
О подробностях того дня и ночи Саломон Штраус отказался со мной разговаривать. Он просто замолчал, глядя прямо перед собой куда-то в пространство, жена умоляюще посмотрела на меня, и я переменил тему расспросов.
В свое бюро Тимофей Марко вернулся через несколько дней — такой же спокойный, улыбчивый, доброжелательный и быстрый в решениях. Под его опекой состояли несколько тысяч рабочих, сутки его были заняты до отказа, а ему еще многое приходилось делать тайно.
В свое бюро Тимофей Марко вернулся через несколько дней — такой же спокойный, улыбчивый, доброжелательный и быстрый в решениях. Под его опекой состояли несколько тысяч рабочих, сутки его были заняты до отказа, а ему еще многое приходилось делать тайно.
Про то, как группа антифашистов скопировала планы подземного авиазавода в Рорбахе, можно было бы снять незаурядный приключенческий фильм. Жалко, прошла мода на такие фильмы. Только авторитетный даже среди гестаповцев, ежедневно появляющийся в сотне мест чиновник Тимофей Марко мог себе позволить однажды вечером заснуть от непомерной усталости прямо на стуле в одном из служебных кабинетов и оттого остаться на ночь в здании дирекции заводов. А ключ от сейфа он уже давно носил с собой, ловя удобный случай.
Спустя полгода Тимофей Марко лично отдавал эти планы генералу Родиону Малиновскому, командующему Вторым Украинским фронтом.
Когда в Польше много лет спустя вышла книга Саломона Штрауса о его жизни, то заканчивалась эта книга как раз тем, что советские войска входят в город Винер-Нойштадт. Не было там написано, что планы подземного авиазавода из рук в руки передавал генералу Малиновскому заключенный городской тюрьмы Тимофей Марко, фашистский прихвостень по определению следователя.
Ибо он был арестован, содержался в одиночной камере, и ночные допросы сильно изматывали его. Немецкий сотрудник крупного масштаба, оставшийся, несомненно, в целях шпионажа, он со дня на день ждал расстрела. Следователь не верил людям, приходившим свидетельствовать, что Тимофей Марко помог им выжить, — они были донельзя скомпрометированы собственным пленом.
Благодарность Малиновского за планы авиазавода была очень щедрой по возможностям армейского генерала: загадочный арестант был переведен из тюрьмы в местный лагерь. Теперь ему предстояла Сибирь, как и всем прочим рядовым предателям, перебежчикам и пособникам фашистов.
Но появился новый следователь, и допросы продолжались. От Саломона Марко теперь допытывались, кем именно был он послан в марте сорок первого года, когда явился в советское консульство, провокационно предупреждая о тайно готовящемся вторжении.
Голова шла кругом, все было непонятно и зловеще. Арестант шестым каким-то чувством, обострившимся за эти годы чутьем опасности ощущал, что на сей раз попался и обречен. А вот за что — никак не мог понять. Он так и оставался чистым и наивным коммунистом.
— Знаете, — сказала мне его жена Ева, — у него в детстве Бог был на небе, а с тех пор, как вырос, Бог у него был в Кремле. Вы не поверите, как он поздно спохватился, что всю жизнь прожил в самообмане.
Однако если разум Саломона Штрауса был слеп, то поступки диктовались ему чутьем, и он решил немедленно бежать. Что и сделал в одну из ночей после допроса. А потеряться в тысячных толпах, кочевавших в это время по Европе, не составляло никакого труда.
Его никто не искал. Он еще успел вступить в польскую армию. Он закончил юридический факультет университета в Лодзи. Он работал много лет юрисконсультом в Министерстве внутренних дел в Варшаве. Он собрал огромный архив документов о евреях-партизанах. Он написал одиннадцать книг.
А глаза у него открылись — сразу и навсегда — в тот день, когда Гомулка после студенческих волнений в Польше обвинил во всей происходящей смуте евреев и назвал их пятой колонной. Тогда Саломон Штраус, уважаемый и известный к тому времени писатель и общественный деятель, пришел в свой комитет и молча положил на стол партийный билет. Без объяснений, без надрыва и ажиотажа. Коммунистом он к тому времени был уже сорок два года.
А потом уехал в Израиль. С деловитой и спокойной хваткой опытного нелегала переправив туда весь архив о партизанах-евреях.
И до самого ухода на пенсию (было уже два инсульта) работал в Тель-Авивском университете. Прочной ряской забвения подергивалось прожитое былое. Только книга оставалась памятью о годах, когда Саломон Штраус стоял — и выстоял — один на один с могучей и всеведущей системой сыска и уничтожения именно таких, как он.
Эфраим, праведник-авантюрист
Нигде я не снабжал главы эпиграфом, а тут он бы совсем не помешал. Поскольку про все то, что далее хочу я рассказать, отменно сказано Экклезиастом: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы».
Двадцать второго апреля сорок восьмого года из морского порта в Венеции вышло потрепанное торговое судно под итальянским флагом. Всю его палубу наглухо занимали штабеля досок, а трюм был доверху набит мешками с картошкой. Это судно под названием «Нора» было уже много лет известно таможенникам чуть не всех портов Средиземного моря. Сейчас оно держало курс на Югославию, но конечным местом рейса в судовых документах обозначена была Палестина. Было часов пять утра, еще только-только наступил рассвет. Попрощавшись с капитаном, легко сбежал по трапу молодой мужчина и долго смотрел вслед уходящей «Норе». После он бесцельно шлялся по набережным вдоль каналов, а когда началась утренняя служба, тоже вошел в одну из церквей, поставил свечку и молился в общей толпе.
Я жутко волновался, рассказывал потом Эфраим Ильин, а где в Венеции синагога, я не знал, и я тогда подумал: если Бог все же есть, то Он есть в любой церкви и меня услышит отовсюду.
Волноваться было из-за чего: сильно траченная временем «Нора» под мешками с картошкой везла шесть тысяч винтовок, четыреста пятьдесят пулеметов и шесть миллионов патронов. Это оружие решило исход сражения за Иерусалим, и неизвестно, что было бы с Израилем вообще, если бы оно не дошло.
Через двенадцать дней оно дошло. Первой об этом радостно сообщили жене Эфраима, а от нее как раз он более всего скрывал свои опасные занятия, чтобы поберечь ее нервы. Именно она ему и позвонила. Вслед за «Норой» пришли еще три таких же транспорта.
Писать об Эфраиме Ильине мне легко и приятно, потому что я его люблю и всякий раз радуюсь нашей совместной выпивке. Писать об Эфраиме Ильине мне очень трудно, потому что я живу сейчас в стране, историю которой он делал собственными руками, — я таких людей доныне не встречал.
Поэтому начну я по порядку. Он родился в Харькове в двенадцатом году прошлого века (обсуждая с нами, как повеселей отпраздновать свои девяносто, пьет он водку, и лишь после переходит на вино). Богатая семья и благополучное детство ничуть не предвещали последующую бурную жизнь. Иврит он учил в школе, которую основал его отец, а меняющиеся в доме учителя преподавали языки — всего Эфраим знает их семь, а понимает — еще четыре. В двадцать четвертом году их семья переехала в Палестину, им никто препятствий не чинил. Отец купил апельсиновую плантацию, а юный Эфраим поступил в гимназию «Герцлия». Тут он чуть было не сошел с намеченного родителями пути, поскольку очень уж хорошо играл на валторне и собрался стать музыкантом, но папаша возник вовремя, и музыка осталась лишь пожизненной любовью.
Только осенью двадцать пятого года случилось нечто, чего никак не мог предусмотреть заботливый отец. И для Эфраима это было полной неожиданностью, а что просто прозвучал голос судьбы, он понял много позже. В один какой-то день ученикам гимназии объявили, что в актовом зале после занятий состоится лекция некоего заезжего болтуна, романтика и фантазера, посещение отнюдь не обязательно. Такое заведомое отношение к лектору заставило Эфраима с друзьями заглянуть туда из чистого любопытства. В зал вошел маленького роста щуплый еврей с живыми выразительными чертами некрасивого лица и неказисто одетый. Все преобразилось с той секунды, когда Жаботинский заговорил. Он говорил для всех, но у Эфраима было впечатление, что обращается этот человек лично к нему. Все, что смутно бродило в мыслях и ощущениях подростка, Жаботинский выражал словами точными настолько, что Эфраима трясла мелкая дрожь. Впоследствии он о такой же реакции слышал от многих. А одну тогда услышанную фразу он запомнил на всю жизнь: «В огне и крови Иудея пала, в огне и крови Иудея восстанет!» Восторженно хлопали учителя, задававшие лектору каверзные вопросы и получавшие блистательные лаконичные ответы. Ох, недаром сожалел некогда Корней Чуковский, что с отъездом Жаботинского из России она лишается возможного великого писателя!
Сразу после лекции Эфраим с двумя друзьями вышли в сад возле гимназии, написали на тетрадном листке клятву следовать за Жаботинским всю жизнь, скрепили эту клятву кровью, сделав на руке надрез, после чего вложили свой листок в бутылку, которую тут же закопали. Вам это не напоминает, читатель, клятву Герцена и Огарева на Воробьевых горах в Москве? Тем тоже было по тринадцать лет.
Вскоре Эфраим становится рядовым подпольной еврейской армии — я не берусь описывать внутренние разногласия в ней, ибо вижу сегодняшнее кипение страстей в любых еврейских дискуссиях, и ежусь, представляя себе, что творилось тогда. Это описано во многих книгах о самых разных временах, еврейская идеологическая нетерпимость всюду и всегда кипела одинаково. А Эфраим был еще настолько молод, что его наверняка кидало из крайности в крайность. Но судьба уже наметила его и сдерживала от любого лишнего шага. Я об этом как-то слышал от него в виде простой и чуть мистической истории. Девятого ава двадцать девятого года он стоял в цепи охраны евреев, молившихся у Стены Плача в память о разрушении Храма. Было поздно и темно. Сверху над Стеной был виден человек в арабском одеянии, молча наблюдавший за евреями внизу. Давай-ка я его сниму, предложил Эфраим, вытаскивая револьвер. Не надо, шум поднимется, остановил его приятель. И Эфраим — это не в характере его — послушался. Они узнали утром по случайности, что наверху всю ночь стоял, свои тяжелые прожевывая думы, сам Верховный муфтий мусульманского Иерусалима, злейший враг евреев (тот, который так приветствовал позднее все, что делал Гитлер). Чуть повернулась бы история с его убийством? Не исключено. Только Эфраиму не назначено было стать исполнителем — тогда же утром выяснилось, что патроны им в ту ночь случайно выдали отсыревшие.