– Что с ним случилось?
– У него умерла жена. Вы же знаете, она давно болела…
– Да-да… Я знаю…
– Так вот. Сегодня похороны. Сейчас. На Южном кладбище. Поехали.
– Я?! – удивилась Татьяна. – Как же можно? Мне нельзя…
– Вам нужно! – горячо заговорила девушка. – Олег… Вы понимаете, он никакой… Даже страшно! Вы же не хотите, чтобы он… За женой… Туда же…
– Нет! Я не хочу! – замотала головой Татьяна. – Но… Верочка… Что же скажут родственники? Там жена и… я… Это же неприлично… Грех!
– Да какой там грех! И родственников у нас раз-два и обчелся. Все свои, и все в курсе всего. Поехали! Опоздаем! Я на такси! – И она потянула за собой Татьяну за пустой рукав накинутого на плечи ватника.
Уже в такси Татьяна сообразила, что раздета, разута, с волосами, сколотыми зажимом для бумаг, без денег, ключей и даже без носового платка. Очень скоро она перестала беспокоиться на этот счет, потому что думала только об Олеге. Она всегда знала, что он будет тяжело переживать потерю жены, но слова Верочки перепугали ее до спазмов в желудке.
Всю долгую дорогу до кладбища они молчали, и Татьяна к концу пути довела себя до такого состояния, что ее впору было отпаивать валерьянкой или валокордином. Когда они с Верой вышли из машины, Татьяну болтало из стороны в сторону, будто она перекружилась на карусели.
– Да вы что! – закричала девушка и потрясла ее за ватные плечи. – Если вы любите Олега, то немедленно возьмите себя в руки!
– Да-да, конечно, – согласилась с ней Татьяна и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. – Сейчас все будет в порядке, вот увидишь… – Она помотала головой, потопала ногами, но эти действия не привели ни к каким положительным результатам.
– Мы опоздаем! – довольно зло бросила ей Вера, и Татьяна поняла, что девочка права. Если она сейчас же не успокоится, то грош будет цена ей и ее любви. Она еще раз глубоко вздохнула, собрала свою волю в кулак и сказала:
– Пошли.
Они еще довольно долго плутали по дорожкам среди могил. У Татьяны совершенно промокли ноги и противно чавкали в старых босоножках. Наконец они вышли на горстку людей, понуро стоящих вокруг маленького гроба. Татьяна сразу выхватила взглядом Олега. Он был без своей знаменитой кепки, с всклокоченными волосами, с заросшими щетиной осунувшимися щеками и с глазами, утонувшими в коричневых кругах. Его куртка была распахнута, и ветер трепал воротничок криво застегнутой черной рубашки. Самым страшным был его взгляд: остановившийся и нездешний. Татьяна забыла о сопровождавшей ее Вере и пошла на этот взгляд, как на зов о помощи. Мокрые колготки прорвались на пальцах, торчащих из выреза старой обуви, засунуть руки в рукава ватника она так и не догадалась.
Минуя гроб, Таня подошла к Олегу. Он автоматически перевел глаза на объект, закрывший ему жену, и встретился взглядом с Татьяной. Некоторое время он непонимающе смотрел на нее, а потом из глубины его глаз пошел свет.
– Ты-ы-ы… – простонал он, шагнул к ней, и они крепко обнялись прямо у тела Тони. С Татьяны свалился старый ватник, кто-то услужливо поднял его, опять набросил ей на плечи и даже поддерживал, чтобы он не свалился вновь.
Уткнувшись в плечо Олега, Татьяна не видела его лица, но по тому, как было напряжено его тело, могла представить, что отражалось в нем. Они стояли так до тех пор, пока чей-то простуженный голос за ее спиной не сказал: «Прощайтесь». Они, разомкнув объятия, но рука об руку подошли к гробу. Тоня, еще более похудевшая и сжавшаяся до размеров маленькой девочки, лежала в белых кружевах и красных розах. Родственники по одному подходили к ней и целовали в лоб. Маленький светлоголовый мальчик жался к Вере и очень боялся подойти к тому, что, видимо, совсем не походило на его мать. Вера хотела подвести его к гробу. Мальчик спрятал голову на ее животе и отказывался сдвинуться с места. Сестра Олега, Ольга, которая уже попрощалась с покойной, прижала мальчика к себе. Татьяна поняла, что полюбит этого малыша так же сильно, как уже любит его отца. Только бы он согласился принять ее.
Второй сын Дунаевых, студент Сашка, был высокий и очень худой. Лицо его кривилось, он изо всех сил пытался сдержать слезы, но они против его воли выкатывались из глаз одна за другой.
Наступила очередь Олега прощаться. Он так сильно сжал Татьянину руку, что внутри ее что-то хрустнуло. Потом он отпустил Татьяну, наклонился к Тоне и поцеловал ее сначала в губы, а потом в лоб. Когда он поднял голову от жены, Татьяна, стараясь не глядеть на него, тоже поцеловала холодный лоб мужественной женщины, поручившей ей свою семью.
Когда в могилу полетела земля, Олег задавленно всхлипнул, и Татьяна опять прижалась к нему, пытаясь взять на себя хотя бы часть его боли. Она слышала, как бешено бьется его сердце, с каким хрипом вырывается из груди дыхание, и впервые в жизни по-настоящему молилась богу, чтобы он облегчил его страдания.
В большой комнате квартиры Дунаевых, куда все вернулись после похорон, уже не было ни кровати, на которой умерла Тоня, ни лекарств, ни тазиков, ни гигиенических принадлежностей. Она превратилась в стандартное жилище среднестатистического обитателя Петербурга, но Татьяна все еще слышала не покинувший ее запах смерти.
Поминки были недолгими и очень скромными. Ольга шепнула ей, что все скоро уйдут, потому что Олегу надо отдохнуть. Он давно не ел, не спал ночи четыре подряд и еле держался на ногах. Родственники, как водится, помянули Тоню блинами, киселем, водкой и, с тревогой поглядывая на застывшего Олега, отправились по домам. Ольга с Верой опять увели к себе Тарасика. Сашка, прощаясь, задержал на Татьяне настороженный взгляд, но так ничего и не сказал.
Проводив родственников, Татьяна зашла в маленькую комнату. Заботливыми руками Ольги там уже была приготовлена постель. Татьяна вернулась к столу, за которым, сжавшись, так и сидел Олег. Она обняла его сзади за плечи и сказала:
– Тебе надо поспать.
Вымотанный до предела, он только кивнул. Она помогла ему встать и провела в маленькую комнату. Олег хотел снять рубашку, но не смог и кулем упал на постель. Перед тем как отключиться, он успел сказать:
– Если бы ты не пришла, я этого не вынес бы.
Татьяна стащила с него брюки и заботливо укрыла одеялом. Он этого даже не почувствовал. Она уселась возле дивана на полу так, чтобы удобно было смотреть в его лицо. Сон Олега, видимо, был тяжелым, потому что губы то и дело подрагивали, по щекам пробегала судорога. Татьяна прилегла рядом, поглаживая его по плечу. Она шептала ему всякие успокаивающие присказки, которые живут в душе каждой женщины для рожденных ею детей. У Татьяны не было детей, у нее был только один Олег, и она баюкала его, пока сама не заснула, как была: в свитере, в заляпанных кладбищенской грязью джинсах и с абсолютно мокрыми ногами в рваных колготках.На следующий день у Татьяны поднялась температура. Утром она хотела встать с постели и сморщилась от головной боли. Она увидела, что спала в одежде, в чужой квартире, и отнесла головную боль на счет непривычной обстановки и тяжелых впечатлений вчерашнего дня. Когда же она, пересилив себя, встала на ноги, комната поплыла перед ее глазами. Поднявшийся вслед за ней Олег приложил губы к ее пылающему лбу, как не раз, наверно, делал своим детям, и велел срочно ложиться обратно в постель. Градусник показал тридцать девять и две. Теперь уже Олег ловко стащил с Татьяны одежду и достал из шкафа белую в голубенький цветочек ночную рубашку. Хотя Татьяна соображала и плохо, от Тониной рубашки она наотрез отказалась. Олег виновато кивнул и помог ей влезть в его личную футболку с надписью «Зенит» на груди.
Весь день Дунаев самоотверженно ухаживал за Татьяной и за этим важным делом потихонечку отходил от ужаса вчерашнего дня. Вечером в его квартиру вихрем ворвалась Симона с многочисленными сумками, набитыми соками, фруктами и всевозможными деликатесами, есть которые Татьяна была абсолютно не в состоянии.
– Ничего-ничего, – приговаривала Сима. – Температура спадет, и поешь. А вы, Дунаев, сейчас поешьте! Щеки, как у Дон Кихота! Целуются друг с другом изнутри! Без слез не взглянешь!
Олег отмахивался, держа Татьяну за руку и боясь отпустить. Но от Симы не так-то легко было отмахнуться. Она сунула ему в руки банку с клюквой и потребовала немедленно сварить простуженной женщине целебный морс.
Олег послушно ушел на кухню, прихватив заодно и остальные Симины продукты, а Татьяна встревоженно спросила подругу:
– Симка, а вдруг он не умеет варить морс?
– Он сейчас все, что хочешь, сумеет! А если у него все-таки не получится, то я дома сама сварю и тебе завтра принесу. У меня еще клюквы навалом.
Татьяна счастливо улыбнулась, лежа на заботливо взбитых Олегом подушках, и чувствовала, как флюиды и волны, исходящие от жизнерадостной и энергичной Симы, врачуют и ее, и тяжкую атмосферу дунаевской квартиры. Они с Олегом ни за что не останутся здесь жить. Как только у нее спадет температура, она заставит его переехать к ней. А после сорокового дня они обменяют свои две квартиры на одну большую, где хватит места и Тарасику, и Сашке, если он захочет у них жить. Конечно, надо бы выдержать годовой траур, но у них с Олегом особая, нестандартная ситуация. Тоня ей передала и мужа, и маленького сына, который так и мыкается по родственникам. Им с Олегом можно объединиться раньше. А если люди их осудят, то это только их дело, тех людей.
– Симка! А Жертва!!! – вдруг вспомнила Татьяна и чуть не задохнулась от кашля и испуга. – Помрет ведь там одна!
– Ты Жертву не знаешь! Она, как верблюд, может месяц не есть, такие у нее жировые отложения! – улыбнулась Сима и расстегнула «молнию» на сумке, сиротливо стоящей под стулом. Из нее тут же выскочила кошка и с разбегу прыгнула прямо на грудь Татьяне, будто только об этом и мечтала, сидя в сумке. Она потопталась по одеялу, поскребла лапами и улеглась в своей любимой расслабленной позе у самой Татьяниной шеи.
– Симка, а она не заразится от меня? – испугалась Таня.
– Никогда не видела, чтобы эта тварь болела, – успокоила ее Симона. – У нее, правда, есть одна хроническая болезнь, которая называется «мало есть не может», а во всем остальном у нее полный порядок!
– Сима, а ты по ней не скучаешь?
– Честно говоря, Танька, некогда… Ну… Ты меня понимаешь… – рассмеялась Симона и подмигнула подруге. – И вообще, ты заметила, что я всегда оказываюсь права! Помнишь, надеюсь, что означает мое имя?!
– С тобой забудешь, как же!
– И что же оно обозначает?
– Ну-у-у… Кажется… Замеченная богом… Да?
– Ну вот я так и знала! Ничего не помнишь! Не замеченная, а услышанная богом!!! Это так и есть! Вот говорила, что лягу костьми, но мы выберемся из этого замшелого и заплесневелого КБ, так оно и случилось!
– Прости, но я как-то не заметила, чтобы мы с тобой оттуда выбрались, – с сомнением покачала больной головой Татьяна.
– Это потому, что у тебя новых забот полон рот! – Сима кивнула в сторону кухни, где Дунаев стучал посудой, пытаясь приготовить Татьяне клюквенный морс. – Представляешь, Фенстер запретил мне работать и купил абонемент в бассейн!
– Да ну? – Татьяна так удивилась, что даже приподнялась на постели, и Жертва мягко и безвольно скатилась ей на живот.
– Больным надо лежать! – Симона уложила Татьяну обратно.
– Симка! – чуть не расплакалась Татьяна. – Неужели мы с тобой теперь не будем перекуривать в нашем углу с небьющимся блюдцем?
– Как бы не так! Я сдала этот дурацкий абонемент обратно!
– С ума сошла! – Татьяна опять приподнялась на постели и закашлялась.
– Лежать! – гаркнула Симона.
Татьяна послушно улеглась и проскрипела:
– Тогда я ничего не понимаю… Сама же сказала, что не будешь больше работать…
– Я сказала, что Фенстер не велел мне работать! А я все равно буду!
– Где?!
– Ясно где! В нашем КБ, конечно!
– Зачем же тебе работать, если можно не работать? И вообще, не ты ли только что говорила, что мы выберемся из КБ?
– Ну, ты ничего не понимаешь! Одно дело, когда тебя насильно заставляют работать в реликтовом КБ, а ты не хочешь, и совсем другое, когда ты там работаешь для собственного удовольствия и развлечения!
– Сима! Какое может быть развлечение в том, чтобы восемь часов подряд чертить редукторы в разрезе и аксонометрии?
– Когда знаешь, что в случае чего всегда можешь хлопнуть дверью и уйти, не опасаясь положить зубы на полку, это настоящее удовольствие! Понимаешь?!
– С трудом! Но даже если все действительно так, как ты мне это расписываешь, то со мной ты явно погорячилась. Когда я умру, гроб престарелой Татьяны Громовой для товарищеской панихиды поставят в центре нашего конструкторского зала и похоронят прямо оттуда!
– Я понимаю, что после вчерашнего у тебя просто не могут появиться другие мысли, но на самом деле действительность вовсе не так мрачна, как тебе сегодня кажется! Как лицо, приближенное к табельщице Веронике, которая, в свою очередь, дышит ноздря в ноздрю с секретаршей Зинаидой, я тебе торжественно заявляю: наш обожаемый шеф, из которого давно уже сыплется песок и иногда, по-моему, вываливаются еще кое-какие детали организма, решил уйти на пенсию!
– И что?
– И то! Угадай с трех раз, кого прочат на его место?
– Неужели… тебя, Симка?
– Сразу видно, что у тебя температура! На что мне, будущей жене состоятельного человека, эта поганая должность?!
– А кого?
– Кого-кого!!! Да Дунаева твоего, вот кого!!! Конечно, зарплата у него все равно не дотянет до оклада директора банка, но все-таки будет значительно выше, чем у занюханного конструктора какой-то там смехотворной категории! Глядишь, и тебе что-нибудь отвалится, а подруга?
– Олег знает? – спросила Татьяна, не зная, радоваться ей или огорчаться.
– Пока нет. Это же сведения из неофициальных источников. И ты пока не говори. Пусть сначала отойдет от своего несчастья, а то не сумеет как следует и обрадоваться!
– Сима, неужели мы откажемся от проведения идеи гейшенизма в широкие мужские массы? – спросила Татьяна и хотела хитро улыбнуться, но опять закашлялась.
– Я тебе, Танька, честно скажу, если бы Фенстер поплелся после работы оттягиваться с гейшами, я удавила бы его собственными руками! Я сама ему гейша! – расхохоталась Симона.
– А как насчет стретчинга и курсов похудания?
– Вот ты погляди на меня, Таня! Разве я худая?
– Нет, Сима! Гляжу и вижу: ты полная и румяная!
– Так вот: Фенстер от этого балдеет, поэтому никогда не стоит торопиться худеть. Любитель толстых (я не побоюсь даже этого грубого слова) тоже всегда может найтись! А что касается стретчинга, то ему такое же решительное «нет», как и гейшенизму! На всякий «ихний» дурацкий стретчинг у нас всегда найдется своя собственная лечебная физкультура и производственная гимнастика! И не вздумай говорить мне про макраме, кактусы и черную магию! На все начхать, когда есть Фенстер, Дунаев и Иркин Вадик-Дима! Надеюсь, ты не возражаешь?
– Как можно! Я тебе давно говорила, что эти кактусы и магия – это не наш профиль! Как, впрочем, и персиковые плитки в туалете.
– Кстати, о Рудельсоне! – сурово сдвинув брови, произнесла Сима, которая при слове «плитки» теперь всегда вспоминала Марка. – А ведь родословная Жаклин-Маргарет-Валуа осталась у него! В кожаной папочке, тисненной золотом.
– Что еще за Жаклин? Что еще за золотая папочка?
– Ну, даешь! Жаклин-Маргарет-Валуа – это же полное имя нашей Жертвы!
Нельзя не отметить, что кошка, услышав свое имя, моментально соскочила с Татьяниного живота и безошибочно понеслась в дунаевскую кухню, проверить, не отвалится ли ей там чего-нибудь вкусненького, а Симона спросила:
– Позвонить, что ли, Рудельсону?
– На что мне Жертвина родословная? – прогнусавила насморочным голосом Татьяна.
– Ну… Мало ли… Захочешь отнести ее на выставку… Она же жутко породистая!
– Не захочу, Симона. Жертве выставка нужна, как нам с тобой стретчинг. Ей бы только есть, спать и лезть на руки, когда ее никто не просит. Ты лучше скажи, как там Гришмановская со своим Вадиком-Димой? Мы же ушли, как только они принялись отношения выяснять.
– Эти сведенья, знаешь ли, не для больных ОРЗ с повышенной температурой тела! Вот поправишься, из первых уст все и узнаешь! Ну, держись, подруга! Спи, ешь витамины, пей морс, если, конечно, он у Дунаева получится, и врачуй ему душу! Пока! Лечу на крыльях любви к своему Юлиану!– Ну что? По последней? – спросила Симона, с вожделением глядя на пачки «Парламента» и «Золотой Явы», лежащие рядом с неразбивающимся блюдцем.
– Сим! А может, не надо?! – жалобно проканючила Татьяна, ласково поглаживая пальцем золотистый бочок своей пачки сигарет.
– Может отразиться, – покачала головой Ирина Гришмановская, которая еле поместилась в любимом подругами закутке.
– Ну… С одной-то ничего не будет? С «Парламента?» – Сима потянулась за сигаретой, но Гришмановская быстро выхватила у нее пачку и спросила:
– Какой у тебя срок?
– Вообще-то, десять недель, но врачиха думает, что двенадцать.
– Это почему?
– Серая ты, Ирка, как я погляжу, хотя скоро полтинник разменяешь! – заявила Сима. – Врачам всегда надо врать, иначе не вовремя в декрет отправят!
– Ты так думаешь?
– Все так говорят!
– Сим, а как ты себя в консультации чувствуешь… ну… среди молодух? Не стесняешься? – спросила Ирина и покраснела.
– С ума сошла! Да я уже на себе крест поставила, а тут вдруг такая радость! Я, знаете, девки, думаю, что любовь – она любые болезни лечит! Мне врачи что говорили: «Никогда у вас, Симона Иосифовна, не будет детей!» И вот! Стоило в моей жизни появиться феерической любви – и нате вам, пожалуйста! Результат! Рудельсон сдохнет от зависти!
– Зря ты, Сима, так злорадствуешь на его счет. Я его недавно видела. Он действительно очень переживает все случившееся. Сам на себя не похож, – сказала Татьяна.
– Раньше надо было переживать, – зло пробурчала Сима. – А теперь поздно. И нечего его жалеть! Ты моя подруга, а не Рудельсонова!
Татьяна пожала плечами и потянулась за своей «Явой». Ловкие пальцы Гришмановской вытащили пачку и у нее.
– А у тебя какой срок? – спросила Ирина.
– Недель восемь.
– А врачиха сколько думает?
– Столько и думает, сколько есть.