Ким Ир Сен доказывал, что сейчас самое время объединить Корею под социалистическим флагом, что победа будет быстрая и легкая. Он утверждал, что южные корейцы готовятся атаковать север и требовалось их опередить. Последний аргумент встревожил Сталина, но открыто вступать в войну генералиссимус не спешил. Сталин передал северокорейской армии всевозможное устаревшее вооружение: танки, пушки, пулеметы, уговорил Мао Цзэдуна поддержать военную компанию, чтобы руками китайца ковать победу. Огромным фактором успеха явилось то, что в авангарде наступления шли ударные части, состоящие из китайских корейцев, закаленных в боях гражданской войны и антияпонского сопротивления в Китае, имевшие немалый боевой опыт, в отличие от подразделений наспех сколоченной американцами южнокорейской регулярной армии.
Наступление было стремительным, войска Ким Ир Сена заняли Сеул и дошли до Пусана, но тут очнулись американцы, высадили в тылу северян массированный десант. Прекрасно оснащенная армия США отбросила упоенных эйфорией победы северокорейских солдат, американская авиация господствовала в воздухе. Ким Ир Сен паниковал. В срочном порядке Сталин перебрасывает Ким Ир Сену 16 истребительных эскадрилий с опытными летчиками, ведь за короткий срок обучить корейцев летать не представлялось возможным, а без поддержки «воздуха» война была бы проиграна. Советским пилотам дали корейские имена и строго-настрого запретили говорить в радиоэфире по-русски.
Сталин убедил Мао Цзэдуна открыто вмешаться в конфликт, хотя существовала опасность, что Соединенные Штаты применят ядерное оружие, на чем до пены у рта настаивали американские генералы. Но в случае вступления в войну Китая это стало бы делом бессмысленным — из за необъятной китайской территории и многочисленного, можно сказать, несметного населения. Но Мао Цзэдуна не надо было уговаривать, он считал, что «схватка с тигром» неизбежна, и тактически верно было бы устроить сражение в гористой местности, что лишило бы американцев главного козыря — тяжелой техники. Москва вооружила десятки китайских дивизий, теперь и в Корею оружие шло самое новое и совершенное. Москва тайно выслала на фронт военных специалистов: артиллеристов, минеров, картографов, связистов, штабных офицеров, бесконечные вагоны с амуницией, боеприпасами, продовольствием, медикаментами, цистерны с горючим, и, конечно же, Сталин не скупился на деньги. Вождь считал разумным поддерживать корейскую войну. Его целью было создание на полуострове тотального напряжения для максимального оттягивания туда сил и средств Соединенных Штатов и их союзников. И хотя генералиссимус выступал за равное распределение бремени войны между СССР и Китаем, основные тяготы все-таки легли на плечи Мао Цзэдуна.
И Сталин и Мао Цзэдун бредили о мировом господстве, а господства без войн не бывает. Война в Корее получилась зверская, увязли в ней все: и Соединенные Штаты, и их соратники англичане, и красный Китай, и покорный отцу народов Советский Союз. Но самым несчастным в этой войне оказался корейский народ. Северную Корею сровняли с землей. На нее было сброшено бомб больше, чем за все время на гитлеровскую Германию. Американские летчики возвращались на базы, не отбомбив, и, пожимая плечами, объясняли начальству, что на земле не осталось ни одного живого места. Бомбы, мины, гранаты, пули изрыли землю вдоль и поперек, мирное население наполовину уничтожено, экономики нет, сельское хозяйство не ведется. Не один десяток лет понадобится изувеченной стране, чтобы подняться на ноги.
В начале лета 1951 года войска противоборствующих сторон перешли к позиционной борьбе по линии боевого соприкосновения проходившей в районе 38-й параллели. Воюющие стороны пришли к выводу о бесперспективности боевых действий и пробовали вести переговоры о перемирии.
В результате Корейской войны Мао Цзэдун приобрел большой вес на международной арене. Он показал не только китайскую силу, но и доказал, что во главе этой неудержимой силы стоит жесткий и бескомпромиссный властитель. Китайская армия остановила американцев, переговоры не дали конструктивных результатов, а значит, война затягивалась, Сталин не отдавал команду ее прекратить, и истерзанные с обеих сторон солдаты стояли с оружием наперевес, готовые убивать.
После смерти генералиссимуса, прямо на похоронах, Чжоу Эньлай обсудил с Молотовым и Маленковым возможность прекращения боевых действий. Война измотала Китай, да и Советский Союз понес ощутимые расходы. Ни Молотов, ни Маленков не видели смысла в продолжении корейского конфликта.
— Одна путаница в международной политике! — не успокаивался Хрущев. — С Кореей кашу заварили, с югославом поссорились, Китай — открытая книга, без начала и конца, а про Европу с Америкой я подавно молчу. Как жить будем, Анастас?
— Ты, Никита, не горячись.
Хрущев обиженно поджал губы.
— Тебе без внешней политики работы мало? — поинтересовался заместитель председателя правительства.
— Мало! — огрызнулся Хрущев.
— Не спеши, Никита, отрегулируем.
— Заели умники!
— Может, на рыбалку съездим? — переменил тему Анастас Иванович. — Отдыхать тоже надо, не сдохнуть же в кабинете, обложившись бумагами. Булганина прихватим.
Хрущев остыл, он выплеснул наболевшее, разрядился.
— Лучше на охоту, что глупую рыбу ловить? Сидишь на берегу как дурачок, клюнет — не клюнет! — пробурчал он. — Охота лучше, там и азарт, и риск — вдруг секач на тебя попрет! — уставился на собеседника Первый Секретарь. — Притаился в засаде, а ушки на макушке! — всем своим видом перевоплощаясь в охотника, изображал Никита Сергеевич: — А рыбалка — дурость!
— Я зверей убивать не умею, — ответил Микоян.
— Звери-и-и! — ехидно протянул Хрущев. — Настоящие звери, Анастас, среди людей разгуливают! — Никита Сергеевич с лукавой улыбкой похлопал Микояна по плечу.
Солнце садилось, в помещении сделалось сумрачно. Хрущев поднялся и включил свет.
— Так веселей, а то сидим, точно в подземелье! Скорей бы осень кончилась, заела слякоть. — Он сел напротив Микояна. — Знаешь, Анастас, скоро праздник, какой великий?
— Какой?
— Воссоединение Украины с Россией! — просияв, объявил Никита Сергеевич. — Триста лет русские и украинцы вместе! Это знаковое событие. Украина с Россией друг без друга существовать не могут, любовь между народами великая! В войну русские с украинцами плечом к плечу стояли. Им больше других от немца досталось. И сейчас Россия с Украиной впереди — и в труде, и в науке. Неразделимые, родные народы! Сколько героев в землю полегло? А ведь герои Украину с Россией не делили, общая Родина у них — Советский Союз! Знаешь, какой Украина была, когда ее от немцев очистили? — продолжал Хрущев. — Страшно вспоминать. Семнадцать тысяч городов и поселков фашисты до основания разрушили, тысячи деревень сожгли! Только трубы кирпичные указывали, что когда-то тут стоял дом. Одна шестая украинского населения истреблена, больше двух миллионов угнано в Германию на принудработы, заводы и фабрики взорваны, мостов нет. Вот когда за голову хватались! Казалось, невозможно нормальную жизнь в таком бедствии наладить — а взялись и наладили! Вместе с Россией, только вместе с ней!
— И России не меньше досталось, — проговорил Анастас Иванович.
— Поэтому-то без преувеличения говорю — братские народы, родные! Надо нам шумный праздник закатить!
1 декабря, вторник
Света плакала. Что она видела за свою недолгую, со стороны казавшуюся бесконечно счастливой жизнь? Ложь? Притворство? Зависть? Ей все завидовали, абсолютно все. Ничего искреннего в жизни ее не было. Стойте! Когда мама была жива, было по-другому, как у всех, но мамы не стало. Свете было всего девять лет. Как мама, ее никто не любил, даже папа, хотя после маминой смерти он был добр и внимателен, гладил девочку по голове, шептал нежные слова, но его постоянно отвлекали, или он куда-то торопился. Отец поручил заботу о детях чужим людям. Мамины родственники, которые раньше часто приходили, стали появляться реже, и скоро куда-то подевались, и никто в доме не мог членораздельно ответить, где они — любимые тети, дяди, почему их нет? Детям внушали, что кто-то уехал в отпуск, кто-то заболел, объясняли, что их еще долго не будет, потом прозвучало, что они плохие люди, очень плохие, и лучше бы их никогда не было на свете, но Света такому не верила. Однажды, услышав про тетю Соню нехорошие слова, разрыдалась, крича: «Замолчите, замолчите! Вы не знаете!» Но тетя Соня так и не появилась. Никто из прежней семьи больше не пришел. И старую обслугу, ту, что набирала мама, сменили, приставили новых воспитателей, горничных, врачей.
«Не уходите, пожалуйста!» — умоляла Света, застав в дверях преподавателя музыки, которого грубо выпроваживал Власик. Никто из прежних работников не вернулся: ни воспитатели, ни учителя, ни шофера, ни уборщицы, да и сам дом, который мамиными заботами стал любимым и желанным, бросили. Зубаловский замок захлопнул двери. Когда машина увозила оттуда детей, Света пристально смотрела на ставшие родными готические стены, смотрела до тех пор, пока автомобиль не выехал за ворота, пока не скрылся из вида поросший мхом кирпичный забор с кривой черепицей, пока знакомые высоченные сосны, часто освещенные солнышком, не потерялись в беспечной зелени одинцовского леса.
«Не уходите, пожалуйста!» — умоляла Света, застав в дверях преподавателя музыки, которого грубо выпроваживал Власик. Никто из прежних работников не вернулся: ни воспитатели, ни учителя, ни шофера, ни уборщицы, да и сам дом, который мамиными заботами стал любимым и желанным, бросили. Зубаловский замок захлопнул двери. Когда машина увозила оттуда детей, Света пристально смотрела на ставшие родными готические стены, смотрела до тех пор, пока автомобиль не выехал за ворота, пока не скрылся из вида поросший мхом кирпичный забор с кривой черепицей, пока знакомые высоченные сосны, часто освещенные солнышком, не потерялись в беспечной зелени одинцовского леса.
Сталинскую семью разместили в Горках-8, на его «дальней» даче. В отличие от Зубалова, она располагалась на берегу Москвы-реки, и, когда сходил с реки лед, грустная Светлана долго вглядывалась в неспешное движение вод, где всегда отражалось небо, громадностью собственной высоты обрушенное вниз, от края до края, захваченное тягучей зеркальной поверхностью.
На «дальней» все было другое, не детское, не настоящее. Кругом ходила незнакомая малоулыбчивая прислуга. Почти сразу в доме появилась старшая, молодящаяся грузинка лет тридцати, которую подыскал Лаврентий Павлович. До этого черноволосая Нино жила в Тбилиси. Говорили, что она дальняя его родственница. Берия убедил отца, что ее присутствие пойдет детям на пользу, так как она — педагог. Как ни старалась воспитательница, она не могла изобразить на своем вытянутом лице не то что любовь, но даже ласку. Лишь на словах, которые всегда были скупы, братик и сестричка вызывали ее сочувствие.
Изо всех сил Нино старалась казаться хорошей, но к детям не могла приспособиться, они ее раздражали. Своих ребятишек у наставницы не было. Проходя мимо зеркала, фигуристая няня поправляла прическу, прихорашивалась в надежде приглянуться Иосифу Виссарионовичу, который иногда, все реже и реже, выбирался проведать Васю и Свету. При виде Сталина Нино млела, краснела, говорила полушепотом, опускала большие, чуть навыкате, глаза, стараясь произвести самое благопристойное впечатление, изумить покорностью, женственной нежностью, магическими очертаниями необъятной груди, прикрытой тонкой батистовой кофточкой, поразить идеальной чернотой длинных вьющихся волос, чаще распущенных, а иногда собранных на затылке в громадный пучок.
Нино всегда выглядела навязчиво броско, видимо это поощрял Лаврентий Павлович, который особо разбирался в женщинах и понимал, что его протеже недурна собой. К счастью, с воспитательницей ничего у Сталина не произошло, и когда Светлана назвала навязчивую командиршу занозой, отец смилостивился и заменил грузинку на высохшую, точно мумия, старушку-литератора. Старушка была куда покладистей бериевской племянницы. Литературу и русский язык она знала досконально, одно плохо: преподаватель неопрятно ела — чавкала, облизывала вилки и ложки, все время из ее рта что-то выпадало, казалось, она ест за троих. Когда педагог отворачивалась, Вася строил ей неприличные рожицы.
И на кухне не с кем было дружить, там периодически меняли штат. Неприятная процедура касалось не только поваров, но и подавальщиц, мойщиц, даже диетсестру, которая определяла полезность и калорийность пищи, заменили. Неизменным на новой даче оставался лишь дядя Сережа, в обязанности которого входило описывать все, что творилось вокруг, — что слышал, что видел. Свои отчеты он передавал куда следовало: один экземпляр поступал к ответственному за сталинскую семью генералу Власику, а другой, нарочным, отправлялся в Москву, на Лубянку, где ложился на стол подполковнику госбезопасности Мухину, кто в присутствии профессора психиатрии зачитывал вслух письмена соглядатая, чтобы врач мог сделать вывод о душевном состоянии не только подрастающих брата и сестры, но и прикрепленных к ним лиц.
Сам Мухин пытался углядеть в подробных описаниях вражеские происки. Видно, поэтому вместо старых на «дальней» появлялись новые работники. Стеречь и оберегать семью Генерального Секретаря было его первейшей обязанностью. С периодичностью в четыре месяца за каждым работником «дальней» устанавливалось скрытое наблюдение, к ним в квартиры ходили законспирированные сотрудники НКВД, невзначай расспрашивали соседей, знакомых, собирали сведения о женах, детях — ведь мало ли что? Раз в месяц подполковник Мухин шел на доклад к министру. Из-за подозрительности и тотального недоверия обстановка в доме стала гнетущей.
Света прилежно училась, упорные занятия отвлекали от тяжких мыслей, слишком рано приходивших в ее маленькую детскую головку. Вася хулиганил, не слушался, совсем не хотел учиться, и отец его регулярно отчитывал, однажды даже пообещал выпороть, но, к счастью, этого не случилось. Светлана была младше брата и росла маленьким запуганным зверьком. Любимой учительницы-немки, которая обучила детей немецкому языку и задержалась при детях дольше других, тоже не стало. Выяснилось, что она дворянского происхождения. Сначала, правда, изобразили, что у Марты Карловны кто-то из близких тяжело заболел и она срочно уехала в Самару, но потом дядя Власик неосторожно выдал секрет про скрытое дворянство. «А в анкете писала — из мещан!» — злорадно пробурчал он. Вслед за остальными неблагонадежными немку отправили в лагерь, туда же бросили милых маминых родственников — за пару лет никого из близких не осталось вокруг.
Школьные подруги боялись Светланы, как огня, они робели в ее присутствии, не говорили ничего лишнего, так им велели строгие охранники, которые ходили за дочерью вождя по пятам. С учителями беседовал лично подполковник Мухин. Его, кстати, никто никогда не видел, ни Света, ни Вася, они лишь знали его фамилию, и часто смеялись над ней — жужжали, изображая мух. Мухин был самым страшным созданием для прилежного дяди Сережи, не выпускающего из рук карандаша. Писака как привидение передвигался по дому и выводил в тетрадке свои скрупулезные каракули. Появляясь в самых неожиданных местах, приходило на ум, что дядя Сережа, обитает где-то под потолком. Шутили, что он умеет раздваиваться, но и его не уберегла такая уникальная способность — однажды летописца недосчитались, видать, слишком вольно он вел свой правдивый дневник!
Вася часто заходил к сестре, вечерами они любили забраться под одеяло и мечтать, представляя, что будет, когда они вырастут: кем станут, куда поедут. Дети мечтали путешествовать, посещать неведомые страны, совершать научные открытия, но больше всего им хотелось общения, дружбы, любви. Закрывая глаза, вернее, когда глаза безысходно слипались, Вася представлял, как он ухаживает за милой девушкой, — в его грезах все девушки были обязательно похожи на маму. Вася был на четыре года старше сестры и хотел поскорее встретить любовь и жениться. Света не высказывалась о личном вслух, но ей тоже грезилась любовь, ведь любящих сердец рядом не осталось, а папа был скуп на слова.
Иногда Сталин устраивал на «дальней» шумные праздники. Летом разжигали большие костры, пели песни, веселились. В праздники хоть как-то оттаивало в груди сердечко. Свету целовала Полина Семеновна Жемчужина, она до последнего дня, до самой последней минуты дружила с мамой. В Полине Семеновне, казалось, таится крупица маминого тепла. Друзья и соратники, приглашенные Иосифом Виссарионовичем на дачу, проявляли к сталинским отпрыскам повышенное внимание, но тепло от них шло другое, дуновение, а не тепло. Самым доброжелательным человеком, приезжающим с папой, Света считала не Маленкова, который завидев детей, неистово махал руками, тиская Свету или Васю, расплывался в улыбке и захлебывался ласковыми словами; не Кагановича, который подолгу засиживался в юной компании, что сразу подмечал всевидящий отец; не Берию, с изгнанием молодой грузинки потерявшего интерес к «дальней» даче; а немногословного Анастаса Ивановича Микояна. И, может быть, к симпатичным людям Света отнесла бы маршала Булганина. Свете он казался хорошим человеком. А папа отдалялся, с каждым днем становился все неприступней, все строже.
Власик привозил за город еду, одежду, книги, все что угодно. Вещей было в избытке, даже слишком много. Света пробовала их раздавать, но вещи на следующий день снова возвращались на свои места, и хотя они были абсолютно не нужны, принимать подарки от детей категорически запрещалось. Чтобы сделать подарок, надо было заранее договориться об этом с Власиком, обсудить его смысл, назначение, необходимость. И если начальник сталинской охраны признавал подарок целесообразным, то привозил в точности такую же вещь, которую Света или Вася хотели подарить, и передавал им в руки: «Дарите!»
Что бы хоть как то освобождать дом от всяческой бесполезности, ненужное периодически собирали и с согласия детей уносили. Но то, что оставалось на «дальней», теперь ее стали называть «детская», пунктуально переписывалось. Генерал Власик не был ханжой, просто такой порядок был установлен вождем.