Машины остановились. Букин, проворно выскочил и распахнул пассажирскую дверь. Хрущев вышел из автомобиля и неодобрительно посмотрел на два «Зима» с вооруженной охраной, которые встали спереди и сзади основной машины. Рослые сотрудники госбезопасности плотным кольцом окружили первого секретаря.
— Сидите и не высовывайтесь, один Букин с нами пойдет! — приказал он. — Кончать надо со свитой! — недовольно ворчал Хрущев.
— Жираф! — с восторгом выкрикнул Илюша, которого папа, подхватив на руки, перенес из машины на тротуар.
Из-за дуровского забора возвышалась пятнистая шея жирафа с изящной головкой, увенчанной маленькими рожками.
— Жираф, жирафчик! Видишь, какой?
— Вижу, сыночек! — подавая руку Иришке, отозвался отец.
— Смотри, к нам повернулся! Эй, жирафчик, я здесь! — громко кричал Илюша, взмахивая ручками.
При входе особых гостей поджидала Екатерина Алексеевна Фурцева. Рядом с ней стоял директор и художественный руководитель Театра зверей — Юрий Дуров.
Хрущевы разделись не в спрятанном под лестницей гардеробе, где обязательно случались толкотня и неразбериха, а в комнатке администратора. В эту куцую комнатушку втиснули стол, стул и платяной шкаф, предназначенный именно для таких именитых персон. Ключ от администраторской предусмотрительно забрал Букин. Хрущев еще не был широко известен публике и мало кто смог узнать в улыбчивом толстяке руководителя Коммунистической партии, тем более, что родители были целиком поглощены детьми. Взрослые поудобнее устраивали малышей, то и дело показывая на сцену, где вот-вот начнется представление.
Никита Сергеевич усадил Илюшу на колени, тот послушно замер, во все глаза глядя на занавес. Фурцева села наискосок от Хрущева, чтобы, ежели возникнет вопрос, отвечать. Рядом с ней устроился директор театра.
— Свет гаснет! — обрадованно прошептал Илюша. — Представление начинается! Тс-с-с! — и мальчик приложил пальчик к губам.
Папа послушно сделал то же самое, показывая Иришке и супруге, что нужно сидеть тихо, не баловаться. Никита Сергеевич заботливо придерживал маленького сынишку, всем своим видом выражая удовольствие. Наблюдая за ними, Нина Петровна невольно улыбнулась.
Занавес раскрылся, на сцену, озорно тявкая, выскочили беленькие, аккуратно подстриженные пудели. Собаками управляла пара пожилых людей. Мужчина казался невзрачным, с непропорциональным непривлекательным лицом, очень худой, а вот полная дама предстала перед публикой в шикарном фиолетовом платье, обшитом золотистыми рюшками. Щеки дрессировщицы были румяны, глаза накрашены, от чего казались несоразмерно большими, на голове красовалась широкополая шляпа. В руках дрессировщица держала тросточку, которой подавала питомцам команды: то поднимала тросточку вверх, что означало «сидеть!», то чуть подталкивала песиков сзади, заставляя перебегать на новое место, то выставляла тросточку как препятствие, чтобы собачки ее перепрыгивали. Дрессировщица ловко орудовала своей блестящей палочкой, кивая в знак одобрения. Голова дамы была неимоверно взлохмачена, она и трясла ею, и жеманно наклоняла, нелепо зыркая намакияженными глазами. Пудели совершенно не пугались строгого голоса и торчащих в разные стороны косм хозяйки и, виляя короткими хвостиками, озорно тявкали.
— Она сама как пудель, такая же кудлатая! — на ухо жене прошептал Никита Сергеевич.
Пудельки вставали на задние лапы, подпрыгивали, а под конец, вслушиваясь в аккорды пианино, за которое уселся длинный как жердь пианист, начали протяжно подвывать в такт мелодии.
— Они поют! Поют! — хлопая в ладоши, восхищался Илюша.
В театре не осталось ни одного свободного места. Кругом виднелись восторженные лица. Малышня от души радовалась, показывая на сцену.
— Звери для ребятни великое удовольствие! — заключил Никита Сергеевич. Когда в далеком детстве в Юзовку приезжал цирк, жизнь в городке замирала, взрослые и дети мчались на представление, а потом только и разговоров было, что про зверей, силачей и клоунов! Впечатлений хватало на целый год.
Музыка кончилась. Собачки убежали, а сцену занял клоун в синих штанах и белой рубахе. Клоун жонглировал разноцветными кольцами. Другой клоун, споткнувшись о пузатую гирю, растянулся на полу. Поднявшись, он пытался оторвать гирю от пола, тужился, надрывался — ничего не получалось. На гире было написано: «100 кг».
— Он лопнет от натуги! — смеялись дети.
Потеряв силы, клоун свалился, а гиря даже не шелохнулась. И тут на арену выскочил маленький пуделек, схватил зубами «тяжелую» гирю и под смех и аплодисменты унес за кулисы.
Зрительный зал в театре маленький, человек на восемьдесят, дети сидят тесно, кто помладше — на руках у родителей, некоторые ребятишки, чтобы лучше видеть, встали в проходе.
— В перерыве детишкам можно погладить животных, — подсказывал Дуров.
— Будешь гладить зверушек? — спрашивает сынишку Никита Сергеевич.
— А как же!
Следующий солист — гость из Аргентины, патагонский морской лев. Его стихия — океан. Морской лев — это большой тюлень, гладкий, блестящий, очень подвижный хищник. Спереди — руки-ласты, вместо ног — мощный хвост. Вытянутая зубастая пасть совершенно не пугает, с людьми морской лев миролюбив и дружелюбен. Дрессировщик кидает ему мячик, морской лев носом отбивает, и не просто отбивает, а точно в корзину, которую держат на весу. А рычит морской лев так оглушительно и зычно, точно настоящий царь зверей, не рык, а рев! Ему аплодируют, и лев в ответ начинает аплодировать, хлопая своими ластами-руками. Дрессировщик накидывает на нос морскому льву носовой платок, лев выдыхает, и платочек красным шелком взмывает вверх и кружит в воздухе! Ну и легкие у зверя, сколько же он может находиться под водой?
— Усы у него смешные, торчат во все стороны! — замечает Илюша.
Ассистенты выносят длинную-предлинную трубу. Один конец трубы приставляют к морде льва. Он, как дунет:
— Бу-у-у-у! Бу-бу-бу-у-у!
Зрители в восторге. Лев танцует под музыку.
На сцене опять собаки, а с ними пара пожилых дрессировщиков в раскрашенных куртках, с высокими перьями на голове. Они изображают индейцев, в руках у индейцев копья и луки.
— Ну и хари! Особо у мужика, страшнее бабы Яги! — тихо говорит Никита Сергеевич.
Лицо у дрессировщика и вправду перекошенное, неприветливое. Дог, дворняга и лайка прыгают с табурета на табурет, с подставки на подставку. На сцене выстроен индейский вигвам. Дрессировщики, издавая воинственные кличи, вместе с собаками носятся по кругу.
В перерыве, когда зверей выпустили в фойе, чтобы дети смогли с ними пообщаться, случился неприятный инцидент. Дрессировщик с отвратительным лицом разошелся, ходит, ругается на зверей, замахивается кулаком, чуть не бьет их. Звери пугаются, трясутся, поджав хвосты и уши. Особенно обезьянке страшно.
— Грубиян! — возмутилась Нина Петровна.
— Не лезь! Убери морду! — командует мужчина, больно тыча палкой.
— Зачем вы так? — спрашивает у него пожилая дама.
— Не будешь наказывать, сожрут! — грубо ответил дрессировщик. И тут же, сбавив тон, просит: — Пожертвуйте для зверу-у-у-шек!
Дама достала из кошелька деньги.
— На торты медведям! — обещает грубиян.
— Червонец дала, — подметила Нина Петровна.
Началось второе отделение, на сцене появились медведи, а с ними эта неприятная личность. Злой дрессировщик на гармошке играет, с медведями пританцовывает. Мишки вприсядку и дрессировщик вприсядку, дрессировщик вкруг сцены и мишки за ним. Может и в правду, питомцев тортами угощает? Да не очень верится. «Слишком рожа у него поганая!» — думает Никита Сергеевич и снова разглядывает носатого гармониста.
— «Страшный» сказать — ничего не сказать!
— Дети, Никита, на медведей смотрят, а не лица разглядывают! — недовольно отозвалась Нина Петровна.
А медведи под «Барыню» отплясывают. Медведица в юбочке, мишка в картузе! Заправски отплясывают, зал хлопает.
— Папа, а слон будет? — спрашивает Илюша.
— Нет, сыночек, слона не будет.
— Жалко. Я так люблю слонов!
После спектакля Дуров пригласил Хрущевых к себе. Директорская квартира занимала восточную сторону театра. Проходя через здание, гостям показали клетки с животными. Илюше особенно понравились белоснежный попугай какаду и персидский кот, пушистый-пушистый. Илюша сидел возле кота, затаив дыхание.
— Котофеич! — приговаривал мальчик. От удовольствия кот урчал.
— Хорошо, что вы зверей любите! — радовался Дуров.
— Конечно, любим, раз пришли в Театр зверей, — ответил мальчуган.
Дуров показал фотографии первых выступлений легендарного отца и самых прославленных питомцев.
— Театр ваш — жемчужина! — похвалил Хрущев. — Театры — это не просто зрелище, а зрелище с умом, да и с сердцем тоже. От вашего звериного театра глазки у детишек радостью светятся, а это многого стоит!
— Конечно, любим, раз пришли в Театр зверей, — ответил мальчуган.
Дуров показал фотографии первых выступлений легендарного отца и самых прославленных питомцев.
— Театр ваш — жемчужина! — похвалил Хрущев. — Театры — это не просто зрелище, а зрелище с умом, да и с сердцем тоже. От вашего звериного театра глазки у детишек радостью светятся, а это многого стоит!
3 января, воскресенье
Уже не мело, ветер стих. Вечерело. В высоком гаснущем небе обозначились звезды, и серп молодого месяца отчетливо заблистал над землей.
— Китайцы приехали, на Сессию Совета Экономической Взаимопомощи придут, — вышагивая по лесной дорожке, говорил Молотов.
— Раньше они вид делали, что с нами, а теперь дошло — со странами народной демократии мы единый кулак! — отозвался Лазарь Моисеевич.
— СЭВ не просто организация, СЭВ мощнейшая общность! А появление в противовес капиталистам объединенных Вооруженных Сил социализма — объективный итог наших побед!
По существу, социалистические государства в Европе, возникшие после Второй мировой войны, являлись составными частями Советского Союза. Официально их не присоединяли к Союзу лишь потому, чтобы иметь дополнительные голоса в Организации Объединенных Наций. И для Украины, и для Белоруссии, вроде бы равноправных с Россией, Сталин места в ООН выбил.
— Значит, китайцы в СЭВ просятся? — спросил Каганович.
— Не обольщайся, Мао Цзэдун сам за себя.
— Сам-то сам, но и без нас плохо.
— Посмотрим, — буркнул Вячеслав Михайлович, кутаясь в меховой воротник пальто.
Пальто у него было просторное, изнутри подбитое пушистой куницей. В таком, конечно, никакой мороз не возьмет.
— Ты с приветственным словом обратишься или Маленков?
— Хрущ лезет! Над документами по созданию военного блока соцстран собрались, так и тут без Хруща не обошлось! — с досадой продолжал Вячеслав Михайлович. — Своего выкормыша Малиновского на должность командующего тянет!
— Мы же Конева хотим?!
— Конев и будет. Лопоухий Малиновским подавится!
— Зря мы Никиту первым секретарем сделали, теперь он покоя не даст!
— Булганина благодари! — на полшага опережая товарища, выговорил Молотов.
— Не спеши, куда летишь, ведь гуляем!
— Про Булганина, выродка, вспомнил и завелся! Хрущев его по шерстке гладит!
— Не случайно, Маленкова сговорились схарчить.
— Маленкова! — фыркнул Молотов. — Дай волю, всех схарчат!
Каганович застегнул верхнюю пуговицу на пальто. Пальто у него было не такое теплое, как у спутника, хотя и шерстяное, с мягким каракулевым воротником, но без внутренней меховой подбивки. В шубах Лазарь Моисеевич быстро потел, часто приходилось расстегиваться, особенно жарко становилось в машине — одни ежедневные поездки с дачи до Москвы отнимали по сорок минут, вот и сиди, парься, да и появляться на людях в необъятном, как у боярина, одеянии он считал для члена Президиума Центрального Комитета недопустимым. Пальто Кагановичу пошили легкое, слегка приталенное, чтобы подчеркнуть его высокую, молодцеватую фигуру. Словом, не одобрял Лазарь Моисеевич шубы. Впрочем, и норковую шапку-ушанку, как у Молотова, не признал, обходился строгим каракулевым пирожком. А сегодня на прогулке почувствовал, что подмерзает. Хорошо, ботинки на ногах оказались на цигейке.
Товарищи прогуливались по необъятному парку молотовской дачи, расположенной на шестнадцатом километре Успенского шоссе в живописных Девятых Горках. У Светланы, дочки Вячеслава Михайловича, сегодня был день рождения, вот самые близкие и собрались отпраздновать. Молотов, так же как Сталин, назвал свою дочь Светланой. Самое желанное женское имя в России стало Света, Светлана, Светланка. А сколько стихов в честь любимой дочурки Светочки в газетах замелькало? Многие известные поэты хотели угодить генералиссимусу.
— Хрущ с Булганиным прыткие ребята, особенно Никита, — хмуро заметил Молотов.
— Ну, а мы с тобой, Вячеслав?
— Что?
— Как вести себя будем?
— Подождем, подумаем. Нам, Лазарь, необходимо большинство в Президиуме сформировать, тогда шайку крикливую прихлопнем.
— Как сопляки желторотые надоели! Недавно в глаза заглядывали, пылинки сдували, а теперь командуют. Хрущев с сияющей лысиной на цыпочках прибегал: «Можно? Извините! На что обратить внимание?» А теперь — начальник, не подступись!
— Пробились! — невесело уточнил Молотов. — Не к нам, Лазарь, к Сталину пробились.
— Иосиф специально новую кровь пустил, чтобы нас изжить, — прорычал Каганович.
— Надоели Сталину свои. И ведь отодвинул от себя, рыжий черт!
— Хорошо не расстрелял, как бедолагу Вознесенского.
— Вовремя сдох, верблюд конопатый! — отчеканил Молотов. — Но фигурой Сталин был великой. Если б не он, от России бы и кусочка не осталось, в рабстве бы гнили: или англичане с американцами сожрали, а может, японцы с фашистами. Как Сталина ни ругай, его заслуга, что русские на белом свете есть.
— Да, Сталин был величайший человек, тут другого не скажешь! А Хрущев при каждом удобном случае его лягает.
— Берия первым начал, как и Хрущ, отмыться хотел, так сделать, чтобы о нем люди заговорили.
Лазарь Моисеевич пнул носком снежный ком, очевидно только свалившийся на дорожку с ближайшей елки.
— Плохо чистить стали, сволочи! У меня на дворе тропинки сплошь завалены, не идешь, а спотыкаешься. Приеду домой, всех вые…у! — ругался Каганович.
— Да успокойся, Лазарь, разберемся с молодежью! — снова опережая спутника, пообещал Вячеслав Михайлович. — Мы с тобой при Сталине уцелели, а эти, — Молотов скорчил пренебрежительную гримасу, — сопляки!
Пара двигалась по дорожке, петляющей высоким лесистым берегом Москвы-реки. Внизу, за рекой, покуда хватало глаз, простирались бескрайние заснеженные поля.
— Очкастого вовремя сцапали! — заметил Каганович.
— Лопоухого благодари, его заслуга.
— Хоть одно важное дело сделал, Берию удавил.
— Надо ему должное отдать, не сдрейфил.
— А мы, Вячеслав, сдрейфили.
— Теперь это совершенно неважно, — безразлично выговорил министр иностранных дел. — Важно держать руку на пульсе. А пока не мы, а твой холуй Хрущев руку на пульсе держит. Ушами хлопает, а пульс считает! Он не такой дурак, каким прикидывается.
В тишине зимнего парка послышался голос молотовской супруги:
— Слава! Лазарь! Возвращайтесь, пора за стол!
— И-де-е-е-м! — сложив руки рупором, протяжно откликнулся Вячеслав Михайлович.
Спутники повернули в сторону дома.
— Хрущ совсем не дурак! Зря мы его недооценивали.
Молотов не отвечал.
— Тяжело будет балабола в унитаз спустить, — закончил мысль Каганович.
— Спустим. Наш авторитет — это не хрущевское кудахтанье. Мы пустобреха из Москвы в Казахстан выпрем, министром сельского хозяйства у казахов сделаем. Пусть целину пашет и кочевникам мозги вправляет.
— Там ему самое место.
— И, главное, везде свой курносый нос сует, как успевает?! — негодовал Молотов.
— Крестьянская хватка.
— А про Серова что скажешь? Ведь хрущевский выкормыш, на Украине при Никите сидел.
— Мудозвон и хапуга!
— Некстати он в руководстве госбезопасности оказался, вошкается под ногами!
— По большому счету и Жуков некстати.
— Этот совсем некстати. Серов по сравнению с ним мальчик голозадый. А Жуков — акула! — определил Молотов. — Ему волю дай, он не мешкая неугодных слопает, и нас, и разлюбезного другана Хрущева. Жуков спит и видит, как бы царственную корону на свою квадратную башку нацепить. Он, как Берия, в жизни своего не упустит.
— Сталин первый о его фанфаронстве сказал.
— Знал! — скривился Молотов. — Товарищ Сталин таких, как Жуков, насквозь видел. Он его под Берию держал, а Берию под Жукова. В такой позиции они для Сталина не опасны были. А сейчас Жуков без привязи — приезжает без доклада, заходит без разрешения, сидит, развалившись, как у себя дома.
— Не зря Сталин его из ЦК выпер.
— То больше тактика была, чтоб спесь с зазнайки сбить.
— Я слышал, весной пятьдесят третьего Жуков должен был в Генштаб вернуться, чтобы Берию придавить, — припомнил Каганович.
— Не исключаю.
— Жукову крепкий ошейник нужен!
— А кто его сейчас удержит, ты? — останавливаясь и придерживая товарища за рукав, спросил Молотов.
— Хер! — тоскливо отозвался Лазарь Моисеевич. — Жуков сегодня к одному Хрущеву прислушивается. Ведь Хрущ его с Урала в Москву перетащил.
— И Жукову лысый баки забил! — воскликнул Молотов и, поежившись, добавил. — Давай поторапливаться, Полина звала!
Уже совсем стемнело. Звезды стали яркими-яркими. Серебристый серп месяца поднялся выше, осыпая дремлющие в снегу ели сказочным золотистым сиянием.