Праздничный стол был плотно уставлен яствами. Каких угощений тут только не было! Хоть и ругал Никита Сергеевич за подхалимаж услужливого коменданта Кремля, но здесь руками развел — одна похвала! Шумной гурьбой дети носились взад-вперед, считалось геройством незаметно забраться под широченный взрослый стол, накрытый белоснежной скатертью, свисающей почти до пола. Детвора заливалась смехом, то и дело ныряя под этот необъятный стол, где находиться им особо нравилось. Пролезая между башмаков, брюк, деревянных ножек стульев, шелковой мягкости платья, они, изображая отважных разведчиков, замирали, чтобы не обеспокоить взрослых, не выдать себя неловким движением.
Взрослые тоже чудачили, радовались. Сегодня они казались совершенно другими, непохожими на себя. Таких открытых, добрых лиц давно не было у этих искушенных властью людей. Каганович размяк и, улыбаясь, обнимал неприступного Молотова. Маленький шустрый Микоян что-то увлеченно втолковывал благодушному Клименту Ефремовичу Ворошилову. У председателя правительства Маленкова на лице застыло добродушное выражение, он притянул ближе угловатую худенькую жену и они с восторгом смотрели на лучезарную елку, перед которой с визгом носились озорники-дети. Шалуны то выскакивали из-под елки и прятались под стол, то снова бежали к ней. Булганин, склонившись в три погибели, делал «козу» карапузу, которого держал на руках Никита Сергеевич.
— Идет коза рогатая за малыми ребятами! У-у-у, забодаю, забодаю! — басил он и щекотал малыша.
Карапуз хохотал и старался обеими ручонками не пустить, оттолкнуть от себя злую козу, которую изображал раскрасневшийся, развеселившийся дядя Коля.
— Растет Илюшка! — заметил маршал.
— Растет! — довольно произнес Хрущев, раскачивая мальчика на коленках.
— Идет коза рогатая! — снова заводил Николай Александрович, на этот раз превращаясь в козу сам, выставив на голове два рожка из указательных пальцев и, мыча, двигаясь на малыша.
Илюша пуще прежнего заливался хохотом, изо всех сил отталкивая «рога». К компании подошел Каганович.
— Первый раз такой Новый год! Первый раз дышу полной грудью! — проговорил он. — Как я вас люблю, ребята! Тебя, Никита, и тебя, Николай!
— Мы тебя тоже любим, Лазарь! — принимая рукопожатие, ответил Булганин.
Никита Сергеевич держал мальчонку на коленях. Илюша норовил дотянуться ладошкой до присмиревшего дяди Коли, который только что с удовольствием мычал и бодался.
— Ты, Лазарь Моисеевич, на нас не обижайся, ежели что не так! — примирительно сказал Хрущев.
— За что обижаться? Сам знаешь, что пережили! И вы, ребята, на меня зла не держите, извиняюсь за плохое!
— Мы зла не держим, — добродушно ответил Булганин.
— Не злопамятные, — дополнил Хрущев.
— Пошли к Маленкову, — поднимаясь с места, предложил Каганович.
Не выпуская Илюшу, Хрущев обхватил свободной рукой Кагановича, тот навалился на Булганина.
— Наш парово-о-оз вперед лети-и-т! — запел Никита Сергеевич.
— В ко-о-мму-у-не остано-о-вка! — подтянул Лазарь Моисеевич.
Булганин зацепил Микояна, тот Ворошилова, Ворошилов потянул Валерию Алексеевну, она подхватила своего Георгия Максимилиановича, Маленков поймал Нину Петровну, и живая цепочка, пританцовывая и подпевая, окружила Молотова с Полиной Семеновной.
— В лесу родилась елочка, в лесу она росла! — пел Маленков.
— Зимой и летом стройная, зеленая была! — распевали товарищи.
Оркестр подстраивался под танцующих. Артисты Шульженко и Отс в два голоса подпевали новогоднюю песню.
— И вы к нам! — выкрикнул Николай Александрович и поманил в хоровод Клаву Шульженко. Она поспешила схватить под руку красавца Отса, втискиваясь между Булганиным и Хрущевым.
Хоровод кружился по Георгиевскому залу. Дети вклинились между взрослыми, хохотали, пели, хлопали в ладоши. Верочка Булганина держала за руку мужа, а другой рукой — Раду Хрущеву. Света Молотова сжимала запястье Эллочки Жуковой, а сам маршал, размахивая руками, пританцовывал в конце.
Булганин пошел вприсядку, Ворошилов хохотал, Маленков аплодировал, Фурцева кокетливо поглядывала на мужчин, остерегаясь попасться на глаза взыскательному Никите Сергеевичу.
— Уф! — отдуваясь, проговорил Хрущев, заваливаясь на стул. Всю песню, не жалея ног, он отплясывал с маленьким сыном.
— Пап, пойдем танцевать! — умоляла кареглазая Иришка. Ей очень хотелось побеситься с отцом.
— Иду, дочура, иду! — отозвался Никита Сергеевич, схватил Иринку, и они сломя голову помчались к остальным.
— А-а-а! — врезаясь в толпу, выкрикивал Хрущев. — Мы к вам!
В центре зала кипела игра, в которой участвовали поголовно все.
— Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три! Морская фигура, на месте замри! — и взрослые, и дети замирали в причудливых позах. На этот раз считала Полина Семеновна Жемчужина и, как только ее полный грудной голос замирал, все с криками бросались врассыпную.
Весело, ох весело в Кремле! Каганович бегал за ребятней и никак не мог угнаться. Маленков, высоко подняв руки, изображал дерево, на него нацепили бумажные листья и он, качаясь из стороны в сторону, показывал налетевший шквальный ветер.
— Ураган начинается! — как оголтелый кричал Петенька Шепилов, и детвора с криками пряталась кто куда. Спасаясь от урагана, ребятня забивалась под неприступный праздничный стол и оттуда, через щелки в складках скатерти, осторожно выглядывала наружу, где страшная буря пыталась унести на край света дерево-Маленкова.
— Кончилась буря! — кричал Вано Микоян.
Могучее дерево-Маленков замирал, прекращая раскачиваться, дети мигом выбирались из-под стола и с громким улюлюканьем неслись к нему. Победой считалось дотронуться до исполинского дерева первым.
— Я в лесу, я в лесу! — заливалась звонким голоском Алеша Микоян.
И лесом, и деревом был все тот же неустрашимый перед ветрами и грозами Георгий Максимилианович.
— До Нового года осталась одна минута! — перекрывая голоса, выкрикнул Хрущев.
— Наливайте! Скорее наливайте! — потребовал Ворошилов. — Давайте проводим старый год, чтобы никогда его не вспоминать! Чтобы все зло ушло! Скорее, скорее!
Официанты стали разливать вино.
— Пусть плохое останется в старом году! — выкрикнул Каганович.
— Вы что стоите, а ну за стол! — распорядился Булганин, приглашая к столу музыкантов, певцов, официантов, всех, кто находился рядом. — Подсаживайтесь, давайте, давайте!
— Прощай, 1953 год! — взмахнул рукой Молотов и крепко обнял любимую супругу.
— Прощай, зло! — прошептал Никита Сергеевич.
— Внимание! — воскликнул Микоян.
На Спасской башне переливчато, знакомым на весь белый свет перезвоном запели куранты. Куранты отыграли мелодию и стали ритмично отбивать наступивший час. Бум! Бум! Бум! — разносилось над Красной площадью. Двенадцать ударов, двенадцать мгновений, и нет больше сурового, одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Люди замерли, слушая этот протяжный бой. Вот и смолк последний удар, который означал, что старое время закончилось и с этого мгновения, пошло, побежало, понеслось по миру, полетело во все концы, новое время — прощай, пятьдесят третий год! Прощай!
— С Новым годом! С новым счастьем!
Взрослые стали целоваться. Маленков растроганно заморгал.
— Новый год, даже не верится! — всхлипывал он, обнимая жену и пожимая руки Булганину и Молотову. — С Новым, 1954 годом! С праздником! Будем жить! Будем жить!
Все расселись за стол, усадили рядом артистов, обслугу, охранников и выпили.
— Друзья! — обратился к присутствующим Никита Сергеевич. — Предлагаю этот тост поднять за нас, за нашу дружбу и за наше единство! Давайте жить, уважая друг друга. Давайте не размениваться на мелочи, на низости. Друзья, я вас люблю! За нас, за нас!
— И мы тебя любим, Никита! — откликнулся Булганин.
— Будьте здоровы и счастливы! — продолжал Хрущев. — Будь здоров, Вячеслав Михайлович! — он потянулся и чокнулся с Молотовым. — И ты, Лазарь Моисеевич! И ты, Георгий Максимилианович! И все вы, ребята, ваши близкие и дети!
— За нас! — подхватил Ворошилов. — Давайте споем, — и затянул:
Музыканты повскакивали с мест, хватаясь за инструменты.
Счастливые голоса подхватили:
1 января 1954 года, пятница
Музыканты повскакивали с мест, хватаясь за инструменты.
Счастливые голоса подхватили:
1 января 1954 года, пятница
Было четыре часа утра. Руководство разъехалось и на краю главного стола расселись ответственные за новогодний прием.
— Ну, ребята, теперь выпить можно. С Новым годом! — приподнимая рюмку, произнес комендант Кремля.
— С Новым годом, товарищ генерал! — заискивающе чокнулся с Брусницыным заместитель — Иван Васильевич Хрусталев.
Подполковник Кириллов чокался с некогда могущественным Хрусталевым снисходительно, понимая, что его собственное положение в данной компании особо значимо, и если бы не сокращение генеральских должностей, за которое нещадно взялись после ареста Берии, он бы давно щеголял толстыми красными лампасами, а так, застрял в подполковниках.
«Ну, ничего! — про себя подумал Кириллов, надменно оглядывая с его точки зрения дутых генералов. — Завстоловой, бывший сталинский шашлычник — генерал; закупщик кремлевских продуктов, старый хрыч, из которого труха сыпется — генерал; везунок Хрусталев; да хитроватый комендант Брусницын, успевший получить генеральское звание! Находиться же при жене Маленкова означало несоизмеримое превосходство, ведь Валерия Алексеевна вершила политику, бесцеремонно принимая любые решения за мужа, по существу она была председателем Совета министров».
Чопорный маленковский прикрепленный застыл с неприступным выражением на лице.
— Давай, Владимир Петрович! — глядя в ехидные глаза Кириллова, звенел рюмкой когда-то недосягаемый Хрусталев, и добавил, обращаясь уже ко всем: — Замечательно вечер прошел!
— Да, все довольны! — согласился Брусницын и маханул полную стопку. Водка обожгла нутро. Так всегда бывало, когда ходил «на нервах», когда напряжение нарастало часами. Водка, точно лекарство, растворяла душевную накипь, снимала перенапряжение. Вторая рюмка, выпитая комендантом Кремля вслед за первой, навела в тяжелой голове порядок, мозги наконец поплыли и на сердце потеплело.
Брусницын с заместителем и подполковником Кирилловым до последнего оставались в соседствующей с залом комнате, где сервировалось застолье. Через приоткрытую дверь предупредительно приглядывали они за происходящим, периодически приходили в кухню, где за поварами зорко следили глаза сталинских земляков: Романа Андреевича и Ивана Андреевича. На таком ответственном мероприятии невозможно было допустить перекос. Заботливо провожая именитых гостей до машин, суетливо подносил комендант женские сумочки, детские подарки, самозабвенно козырял!
«Чего ж ты, Коля, с нами не выпил? — сетовал на коменданта Маленков.
«Не положено, я при исполнении!» — отвечал подтянутый Брусницын.
«Приди ко мне завтра, я тебе имбирной настойки передам!» — продолжал довольный премьер.
«Вы отдыхайте, Георгий Максимилианович, а настойка никуда не убежит!»
«Нет, зайди, зайди!» — не успокаивался председатель правительства.
«Я к вам прямо в первый рабочий день прибуду!» — сиял польщенный Брусницын.
«Вот и прибудь!»
Стоявший за маленковской супругой подполковник Кириллов угодливо скалился. Из-за спины бывшего подчиненного, которому сегодня досталась похвала, самозабвенно улыбался Хрусталев, безукоризненно соблюдая субординацию.
После половины третьего и остальные гости стали разъезжаться. Непривычно было смотреть на улыбчивого Кагановича и румяного, разговорившегося Молотова, которые ушли в обнимку в три ноль пять. Хрущев укатил перед ними, Первухин с Сусловым — сразу за Хрущевым; остальные же гости не желали расходиться, танцевали, горланили песни. Поющего во весь голос Николая Александровича Булганина вели к машине под руки, Роман Андреевич, увиваясь за маршалом, старался подпевать и все время держался в поле его зрения. Сразу после смерти Сталина он утроил внимание к министру Вооруженных Сил: исправно снабжал продуктами его дачи и квартиры, но сегодня высказывать маршалу уважение надо было так, чтобы никто из других именитых персон не обиделся. От усердия к концу вечера Роман Андреевич насквозь пропотел.
— Тебе, Роман Андреевич, моя особая благодарность! — похвалил снабженца порозовевший от выпитого комендант Кремля. — Все сделал безупречно!
— По-другому, товарищ генерал, невозможно, таких великих людей угощали! — бывший закупщик Сталина сделал подобострастное лицо — ведь комендант Кремля являлся его непосредственным начальником. На новогодний праздник Резо, он же Роман Андреевич, предусмотрительно явился в штатском.
— Вам, Ивану Васильевичу, и товарищу Кирееву я по коробку замечательных колбасок собрал, майкопских, и по ящичку чистейшей виноградной чачи. Уже по машинам разнесли.
— Попробуем, чего ты нам наготовил, — важно отозвался маленковский подполковник.
— Разливай! — распорядился Брусницын.
— Разливаю, разливаю! — суетился вспотевший грузин. — Ваня, давай хашламу! — прокричал он племяннику.
— Несу! Мы еще хаш сварили! — отозвался завстоловой.
— И хаши давай!
— Под водку хаш самое оно! — заключил подполковник Киреев.
Сталинский шашлычник, появившийся у стола в фартуке, с фарфоровой посудиной в руках, подобострастно кивал, но дело свое знал исправно, компанию за столом обслуживал лично.
— Удался праздник! — счастливо выдохнул Брусницын.
— Так душевно было, прямо слезы на глаза навернулись! — ответил Хрусталев.
— Спасибо, ребята! — пьяно проговорил комендант.
Вано с любовью разложил по тарелкам нежнейшую баранину, а после выставил на стол неподъемную кастрюлю хаша, к хашу додал мелко порубленную зелень и чесночную приправу. Перед каждым предусмотрительно положил чуть подсохший армянский лаваш, чтобы его крошили в обжигающее вязкое первое.
Начав с коменданта Кремля, а после — по старшинству: подполковнику Кирееву, Хрусталеву и дяде Резо, он бережно раздал по тарелочке дымящейся, вываренной до белесой клейкости похлебки.
— Зеленушки не жалейте, и чесночную заправку туда! — усердствовал он.
— И ты садись, Ваня! — пригласил Брусницын.
— Не-е-е!!! — наотрез отказался шашлычник. — Я работаю!
— Работай, работай! — благодушно согласился комендант Кремля.
Хрусталев снова потянулся к начальнику рюмкой. Вроде с руководителем отношения сложились. Потом почтительно чокнулся с желчным Киреевым и седым угодливым Резо, который несколько раз порывался встать из-за стола и уйти, как бы извиняясь, прикладывал руки к груди, мол, я тут лишний! Но его не отпускали, пожилой грузин родом был из Гори и жил в соседнем с Иосифом Виссарионовичем доме, он даже некоторое время проучился со Сталиным в Тбилисской духовной семинарии. Присутствующие желали подробней расспросить его о привычках вождя, узнать привязанности, спросить, что вождь любил, что не любил, а лучше послушать какую-либо забавную историю. Резо с удовольствием рассказывал, половину, безусловно, выдумывал, да кто теперь его речи проверит? Вот и молол все, что на ум взбредет, главное, чтобы окружающим нравилось, чтобы оставил о себе хорошее впечатление, ведь от этих молодых людей целиком зависело его будущее.
Просидели до шести, выпили пол-ящика водки, но никого не развезло — наваристый хаш сводил алкоголь на нет, а поговорили как замечательно! А посмеялись!
— Ну, Резо, рассказчик!
Торопиться было некуда, завтра у сидящих за столом был законный выходной.
2 января 1954 года, суббота
Хрущевы всей семьей ехали в Уголок Дурова. На заднем сиденье вальяжно устроились Никита Сергеевич, Нина Петровна, Илюша (он сидел на руках у папы) и Ирочка. С Садового кортеж свернул к площади Коммуны. Покосившаяся телега, выруливающая из подворотни на проезжую часть, чудом не перегородила дорогу. От резкого сигнала автомобиля лошадка шарахнулась, чуть не перевернув поклажу. Кучер изо всех сил натянул вожжи:
— Пр-р-у-у-у!
— Совсем на дорогу не смотрят! — недовольно шикнул сидевший с рядом водителем Букин. — Привыкли в деревне как попало ездить!
— Видел лошадку? — спросил папу маленький Илюша.
— Видел, — поглаживая мальчика по голове, ответил отец.
— Я лошадок больше всего люблю!
По левую руку показался известный на всю страну дом, в котором сорок лет назад знаменитый дрессировщик Владимир Дуров дал первое представление Театра зверей. Дворники дочиста отдраили тротуар, так что машиной можно было подкатить к самому крыльцу, совершенно не опасаясь громоздких сугробов и лобастых наледей. Заснеженная, покрытая ледяной коростой Москва на этом крохотном пятачке превратилась в образцовое место. Чего только не сделаешь перед приходом начальства!