А может, у него просто сдавали нервы. Еще бы! Выпивать с сидящим напротив мужем своей бывшей любовницы. Наоборот, было бы странно, оставайся он невозмутимым. Но, считал Кафуку, вряд ли только поэтому. Просто он такой человек, который иначе пить не умеет.
Поглядывая на собеседника, Кафуку тоже пил, но аккуратно, с расстановкой. После нескольких бокалов Такацуки немного расслабился, и тогда Кафуку поинтересовался, есть ли у него семья. Оказалось, он десять лет как женат, сыну уже семь. Но с прошлого года обстоятельства вынуждают их жить раздельно. Возможно, вскоре дело дойдет до развода, и тогда неминуемо возникнет тяжба из-за родительских прав, а Такацуки очень хотел бы и дальше видеться с ребенком без ограничений, ведь он души в нем не чает. Он показал фотографию сына – мальчика с виду симпатичного и спокойного.
Такацуки, как и многим закоренелым алкоголикам, выпивка развязывала язык. Он сам заводил разговор на темы, о которых следовало помалкивать, тем более что никто его об этом не спрашивал. Кафуку по большей части слушал, к месту поддакивал, где нужно было похвалить, хвалил, подбирая слова. И по возможности старался лучше узнать этого человека. Кафуку пытался показать, насколько он расположен к Такацуки. И это оказалось несложно, ведь был он прирожденным слушателем, к тому же Такацуки действительно ему нравился. Вдобавок их объединяло общее чувство – любовь к одной красивой, но уже умершей женщине. Оба – один муж, другой любовник – так и жили, не в силах восполнить потерю. Потому им было о чем поговорить.
– Такацуки-сан, может, встретимся как-нибудь еще? Мне было приятно с вами побеседовать. Давно не бывало так легко на душе, – сказал Кафуку на прощание. Счет он оплатил заранее. Так или иначе, кто-то должен был это сделать, но Такацуки даже на ум не пришло. Алкоголь заставлял его забывать о различных вещах. И, вероятно, некоторых очень важных.
– Непременно! – оторвавшись от бокала, сказал тот в ответ. – Буду очень рад. Вот поговорил с вами, и у меня словно камень с души свалился.
– Думаю, нас свела сама судьба, – ответил ему Кафуку и, подумав, добавил: – А может, и моя покойная жена.
В каком-то смысле так оно и было.
Они обменялись номерами мобильников и, пожав руки, расстались.
Так они стали друзьями. Точнее, близкими по духу собутыльниками. Время от времени созванивались, встречались в очередном баре, где за бокалом виски вели беспредметные беседы. При этом ни разу вместе не поужинали. Лишь неизменно направлялись в какой-нибудь бар. Кафуку ни разу не видел Такацуки за трапезой, если не считать легких закусок под виски, так что ему впору было усомниться, нужна ли тому еда вообще? Если не брать в расчет редкие стаканы пива, Такацуки не заказывал никакую другую выпивку, кроме виски, предпочитая односолодовый.
Они заводили беседы на самые разные темы, но по ходу неизменно возвращались к разговору о покойной супруге Кафуку. Едва вдовец пускался в воспоминания о молодости, Такацуки с серьезным видом ловил каждое его слово. Будто коллекционер, собиравший истории других людей. Кафуку порой замечал, что и ему самому эти разговоры в радость.
Как-то раз они сидели в маленьком баре на Аояма – неприметном заведении в глубине проулка за Музеем изящных искусств Нэдзу. Там бессменно работал молчаливый бармен лет сорока, а на подставке в углу спала, свернувшись в калачик, кошка. Похоже, бездомной прибилась к этому бару. На вертушке играла пластинка старого джаза. Друзьям понравилась атмосфера этого бара, и они уже бывали здесь. В дни их встреч на удивление часто портилась погода. Вот и в тот день к вечеру зарядил мелкий дождь.
– Она действительно была прекрасной женщиной, – сказал Такацуки, глядя на свои руки, лежавшие на столе, – красивые для мужчины его лет, без видимых морщин и тщательно ухоженные. – Наверняка вы были счастливы встретить такую женщину и прожить вместе с нею столько лет?
– Да, конечно, – ответил Кафуку. – Как вы и говорите, думаю, я был с ней счастлив. Но от этого счастья порою на душе кошки скребли.
– Вы это о чем?
Подняв бокал, Кафуку гонял по нему крупные куски льда.
– От одной мысли, что я ее когда-нибудь потеряю, ныло сердце.
– Да, мне такое настроение знакомо.
– Вы о чем? – поинтересовался Кафуку.
– Ну… – начал было Такацуки, подыскивая слова, – …о том, как тяжко потерять такого замечательного человека, как она.
– Вы это абстрактно?
– Да, – ответил Такацуки и закивал, как бы уверяя самого себя. – Не более чем предположение.
Кафуку некоторое время молчал, оттягивая паузу как можно дольше, до предела. А затем сказал:
– Но в конце концов я жену потерял. Причем терял постепенно, еще с тех пор, как она была жива, а в завершение лишился ее всей, без остатка. Так вот медленно пожираемый ржавчиной остов лодки в одночасье уносит в море набежавшей волной. Понимаете, о чем я?
– Надеюсь, да.
«Да нет, как же, тебе такое невдомек», – подумал Кафуку в сердцах, а вслух сказал:
– И горше всего то, что мне, если честно, не удалось распознать в ней нечто по меньшей мере очень важное. И теперь, когда ее больше нет, это нечто навеки останется тайной. Как маленький прочный сундук, погребенный на дне глубокого моря. Когда думаю об этом, становится тоскливо.
Такацуки на время задумался и вскоре сказал:
– Кафуку-сан, вы считаете, мы можем кого-то понять досконально? Пусть даже любим его всем сердцем…
На это Кафуку ответил:
– Мы прожили душа в душу почти двадцать лет. У нас были тесные супружеские узы, и потому я думал, что мы друзья, которые могут друг другу доверять. Но в действительности так, возможно, не было. Как бы это сказать… возможно, меня подвело некое слепое пятно.
– Слепое пятно? – переспросил Такацуки.
– …из-за которого я не замечал в ней чего-то очень важного. Даже не так – я смотрел во все глаза, но на самом же деле ничего не было видно.
Такацуки некоторое время сидел, покусывая губы, затем осушил бокал и заказал еще порцию.
– Как я вас понимаю! – сказал он.
Кафуку пристально смотрел в глаза Такацуки. Тот в ответ бросил на него краткий взгляд, но затем отвел глаза.
– Понимаете? Вы о чем это? – тихо спросил Кафуку.
Бармен принес свежую порцию виски со льдом и заменил разбухшие от влаги картонные подставки. Кафуку дождался, когда он уйдет, и повторил вопрос.
Такацуки подыскивал ответ. Во взгляде его читалось легкое смятение, и это не ускользнуло от собеседника: Кафуку предположил, что его одолевает острое желание в чем-то признаться. Однако Такацуки усмирил это внутреннее чувство и тихо сказал:
– Нам не дано в точности понять мысли женщины. Вот что я хотел вам сказать. Кем бы она ни была. Я думаю, дело совсем не в слепом пятне. Если то, о чем вы говорите, – слепое пятно, считайте, что мы все живем с таким же. Поэтому не стоит себя корить.
Кафуку, подумав над его словами, ответил:
– Но это же все абстрактно?
– Разумеется, – признал Такацуки.
– Я сейчас говорю о себе и моей покойной жене, и не хочу, чтобы все просто-напросто сводилось к абстракции.
Такацуки надолго умолк, затем сказал:
– Насколько я знаю, ваша супруга была действительно прекрасным человеком. Разумеется, из того, что знаю я, а мне не известна и сотая часть того, что знали о ней вы, – даже при этом могу сказать с уверенностью: вы должны быть благодарны судьбе за те двадцать лет, что прожили вместе с такой прекрасной женщиной. Я сейчас говорю от всего сердца. Как бы партнеры ни понимали друг друга с полуслова, как бы горячо ни любили, чужая душа – потемки. Заглядывать туда бесполезно, даже если очень сильно нужно – только горя хлебнешь. Другое дело мы сами: надо лишь постараться, и этого будет достаточно, чтобы разобраться в себе досконально. Выходит, нам, в конечном итоге, необходимо сделать одно – прийти к душевному согласию с самими собой. И если нам действительно хочется увидеть других, нет иного способа, кроме как приглядеться к себе. Вот что я думаю.
Казалось, эти мудрые слова идут из самой глубины души Такацуки, от самого сердца. Пусть на краткий миг, но туда открылась потайная дверца. Одно несомненно – он не лукавил: не того полета птица. Кафуку, ничего не ответив, посмотрел на Такацуки. Тот на сей раз взгляд не отвел, и какое-то время они сидели, уставившись друг другу в глаза, словно искали там, в их глубинах, след потухшей звезды.
На прощание они опять пожали руки. Когда вышли на улицу, моросило. Такацуки, подняв ворот бежевого плаща и не раскрывая зонтик, скрылся в темноте, а Кафуку, как обычно, разглядывая некоторое время правую ладонь, думал о той руке, что ласкала обнаженное тело жены.
Однако в тот вечер ему не было горестно. Он только заметил себе вскользь: «Странное ощущение. Хотя что здесь странного?.. Ведь это просто тело, – убеждал он сам себя, – то, что когда-нибудь станет кучкой маленьких костей и праха. Наверняка должно быть что-то поважнее».
Однако в тот вечер ему не было горестно. Он только заметил себе вскользь: «Странное ощущение. Хотя что здесь странного?.. Ведь это просто тело, – убеждал он сам себя, – то, что когда-нибудь станет кучкой маленьких костей и праха. Наверняка должно быть что-то поважнее».
Если то, о чем вы говорите, – слепое пятно, считайте, что мы все живем с таким же. Эти слова долго не выходили из головы Кафуку.
– Вы с ним после этого еще долго дружили? – поинтересовалась Мисаки, уставившись на вереницу уходящих вдаль машин.
– С полгода выпивали пару раз в месяц, встречаясь в каком-нибудь баре. А потом – как отрезало, и я перестал отвечать на его звонки. Сам тоже не приглашал. Со временем и он звонить перестал.
– Ему это, наверное, показалось странным?
– Пожалуй.
– Поди обиделся?
– Еще бы.
– Почему вы так вдруг перестали с ним дружить?
– Потому что в том спектакле отпала необходимость.
– А раз пропала необходимость в спектакле, не стало и потребности в друге?
– Поэтому тоже, – ответил Кафуку. – Но есть и другая причина.
– Какая?
Кафуку долго молчал. Мисаки с неприкуренной сигаретой в губах мельком поглядывала на него.
– Если хочешь курить, кури, – сказал Кафуку.
– Не поняла.
– Говорю, сигарету можешь прикурить.
– А крыша? Она ведь закрыта.
– Плевать.
Мисаки опустила стекло и потянулась к прикуривателю. Сделав большую затяжку, прищурилась от наслаждения и, задержав дым в легких, медленно выдохнула за окно.
– Курение – смертельно, – сказал Кафуку.
– В таком случае жизнь тоже смертельна, – ответила она.
Кафуку засмеялся.
– Есть и такое мнение.
– Кафуку-сан, я впервые вижу, чтобы вы смеялись.
«А ведь, пожалуй, так и есть, – подумал Кафуку. – Я сам забыл, когда последний раз смеялся не на сцене».
– Уже давно хотел тебе сказать, – произнес он вслух. – Если присмотреться, ты славная девушка. И никакая не страхолюдина.
– Спасибо. Я тоже себя такой не считаю. Просто у меня неправильные черты лица. Как у Сони.
Кафуку с легким удивлением посмотрел на Мисаки.
– Ты прочла «Дядю Ваню»?
– Слушала-слушала день за днем отрывки вашей роли, да к тому же невпопад, и стало интересно, о чем вся история. Я тоже могу быть любопытной, – сказала Мисаки. – «О, как это ужасно, что я некрасива! Как ужасно! А я знаю, что я некрасива, знаю, знаю…»[10] Печальная пьеса, да?
– Безысходная история, – сказал Кафуку. – «Дай мне чего-нибудь! О, боже мой… Мне сорок семь лет: если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их?»[11] В ту эпоху люди умирали лет в шестьдесят. Хорошо хоть Дядя Ваня не родился в наши дни.
– Я узнала, что вы одного возраста с моим отцом.
Кафуку ничего не ответил, а только молча взял несколько кассет и стал просматривать названия мелодий, но никакой музыки не поставил. Мисаки высунула наружу левую руку с прикуренной сигаретой. И только когда машины помаленьку продвигались вперед, зажимала сигарету губами, чтобы переключать рычаг передач.
– По правде говоря, я хотел проучить того человека, – произнес Кафуку, будто сознаваясь. – Того, который спал с моей женой.
После этих слов он вернул кассеты на прежнее место.
– Проучить?
– Устроить ему сущий ад. Втереться в доверие и под маской друга, выявив уязвимое место, нанести туда фатальный удар.
Мисаки, нахмурившись, задумалась над смыслом фразы.
– Уязвимое место? Например, какое?
– Об этом я не думал. Но если человек не умеет пить, рано или поздно он непременно на чем-нибудь проколется. А используя эту зацепку, устроить скандал, чтобы подорвать общественное доверие, в наше время не так уж и сложно. Дойди до этого, и суд по иску о разводе лишит его родительских прав, его жизнь станет невыносимой. Это подкосит его навсегда.
– Мрак!
– Да, причем беспросветный.
– Вы хотели отомстить ему за то, что он спал с вашей женой?
– Не совсем, – сказал Кафуку. – Просто я никак не мог об этом позабыть. Как ни старался. Ничего не помогало. Из головы не выходила картина: моя жена в объятиях другого, – она всплывала перед глазами снова и снова. Будто дух мертвеца, которому некуда идти, облюбовал угол на потолке и пристально следит за мной. Я надеялся, что спустя время после смерти жены это ощущение исчезнет, оставит меня в покое. Но ничего не исчезало. Наоборот, казалось, оно стало еще сильнее. Мне нужно было от этого избавиться. А потому – вырвать с корнем засевшую внутри злость.
Кафуку говорил, а сам думал: «Почему я делюсь сокровенным с девушкой, приехавшей из Ками-Дзюнитаки, которая мне годится в дочери?» Однако начав рассказывать эту историю, он уже не мог остановиться.
– И поэтому хотели его проучить?
– Да.
– Но реально ничего не сделали?
– Нет, не сделал, – сказал Кафуку.
У Мисаки, судя по виду, словно камень с души свалился. Отрывисто вздохнув, она щелчком отбросила горящий окурок прямо на дорогу. Надо полагать, в Ками-Дзюнитаки все так делают.
– Сложно объяснить, но в какой-то момент мне все вдруг стало безразлично. Прежнюю одержимость как рукой сняло, – сказал Кафуку. – Я перестал ощущать злость. А может, то была и вовсе не злость, а нечто совсем другое.
– Однако для вас это, несомненно, хорошо. Так или иначе, вы не причинили человеку зла.
– Я тоже так думаю.
– Но почему ваша жена спала с тем человеком, почему не могла без него обойтись, вы так до сих пор и не поняли, да?
– Да. Думаю, что еще не понял. Это для меня по-прежнему вопрос. Тот человек – бесхитростный и приятный мужчина. И, судя по всему, любил мою жену всерьез. И спал с ней совсем не потехи ради. Смерть жены его потрясла. На сердце остался рубцом ее отказ, когда она его не пустила к себе перед смертью. Так что я не мог не испытывать к нему расположение. И действительно считал, что мы с ним могли бы стать настоящими друзьями.
Кафуку ненадолго умолк и, словно бы прислушиваясь к себе, подыскивал слова, что были бы хоть немного, но близки к истине.
– Хотя, если откровенно, ничего в нем достойного нет. Допустим, характер неплохой, сам он симпатичный, улыбка тоже изумительная. И уж хотя бы не подхалим. Но все равно, таких, как он, не уважают. Прямой, но поверхностный. А со своими слабостями и актер он второсортный. В сравнении с ним моя жена – человек сильной воли и широкой души. Была в состоянии неспешно и спокойно во всем разобраться. Так почему этот никудышный человек завладел ее сердцем, и для чего ей были нужны его объятия? Все эти сомнения жалят меня и по сей день.
– В каком-то смысле этим вас как будто самого обидели. Вы об этом?
Кафуку немного подумал и прямо признал:
– Наверное, да.
– Не думаю, что ваша жена любила того человека, – лаконично сказала Мисаки. – Потому и спала.
Кафуку только посмотрел на ее профиль – будто разглядывал удаленный пейзаж. Мисаки несколько раз включала дворники, смахивая с лобового стекла дождевые капли. Новые дворники издавали дикий скрип, похожий на стенания близнецов.
– У женщин такое бывает, – добавила она.
Кафуку не нашел, что сказать, и промолчал.
– Это, Кафуку-сан, недуг. Тут уж думай не думай – все без толку. И то, что нас бросил отец, и то, что меня мучила мать, – всё это от недуга. А ломать над этим голову – дело пустое. Как-то исхитриться, пережить, осознать – и просто жить дальше.
– И все мы актерствуем, – сказал Кафуку.
– Вот именно. В той или иной мере.
Кафуку откинулся на кожаном сиденье, закрыл глаза, сосредоточился и попробовал ощутить, в какой момент она переключала передачи. Но так и не смог. Все происходило плавно и неуловимо. И только едва различимо менялся гул кардана при смене скоростей. Будто шумело крыльями какое-то насекомое, снующее туда-обратно – то ближе, то снова дальше.
Кафуку решил вздремнуть. Представил, будто, крепко уснув, он открывает глаза. Минут через десять-пятнадцать. И вот он опять на сцене, играет роль. В лучах прожекторов произносит монолог. Раздаются аплодисменты, опускается занавес. Войдя в образ накануне, он возвращается обратно в себя. Но уже не совсем туда, где был прежде.
– Немного посплю, – сказал Кафуку.
Мисаки, ничего не ответив, продолжала молча рулить. И Кафуку был признателен ей за это молчание.
Yesterday
Насколько мне известно, японский текст песни «Битлз» «Yesterday» (к тому же на кансайском диалекте) придумал один человек по имени Китару. Усаживаясь в ванну, он громко пел эту песню:
Вчера-а-а – это позавчера завтрашнего дня-а-а.
Завтра позавчерашнего дня-а-а.
Кажется, начиналась примерно так, но дело давнее, поэтому утверждать не берусь. В любом случае эти слова от начала и до конца были сплошной чепухой, без всякого смысла, подменой, нисколько не походившей на оригинал. Привычная для уха меланхоличная красивая мелодия и отчасти беспечное непатетическое, если можно так сказать, звучание кансайского диалекта складывались в странную комбинацию, напрочь лишенную какой-либо логики. По меньшей мере, мне так казалось. Над нею можно было посмеяться, а можно было и ловить некую скрытую там информацию. Но я в то время просто воспринимал этот опус в полном изумлении.