Но вот, наконец, сборы были закончены, и 13 июля 1941 года Пегги с двумя детьми, Педжин и Синдбадом, а вместе с ней Макс и несколько общих близких друзей, тоже с детьми, погрузились в самолет Pan Am Clipper, который взял курс на Нью-Йорк.
Путешествие из Европы в Америку, занявшее несколько дней, оказалось не из легких. Дети впервые летели самолетом, они с трудом переносили полет. Казалось, этому не будет конца. Пегги совершенно измучилась, она ни в ком не находила поддержки. Макс вел себя хуже, чем дети. Он все время ворчал, был всем недоволен и отказался принимать пищу. Наконец, настал долгожданный миг: они увидели статую Свободы, небоскребы Манхэттэна. Сердце у Пегги дрогнуло – она вернулась домой.
Причины, по которым Макс Эрнст пребывал в дурном расположении духа не заключались лишь в долгом и сложном перелете. Дело в том, что в Нью-Йорке жил его сын Джимми, он его оставил, когда мальчику было два года. Макс тогда ушел от первой жены и начал жить с Полем Элюаром и Гала. И вот миг свидания неумолимо приближался. Макс предупредил Джимми о своем приезде телеграммой. Первые минуты были неловкими, Джимми не узнал отца, Макс – сына. Немудрено – ведь прошло столько лет! Однако Макс выучил английскую фразу: «Не11о, Jimmy! How are you?» Разрядить обстановку пришлось все той же неутомимой Пегги. Она обняла Джимми и подарила ему стодолларовую банкноту.
Пегги и ее спутников встречало большое количество людей. Это были друзья юности, художники, артдилеры – все, для кого возвращение представительницы рода Гуггенхейм имело значение. Сенсацией было и прибытие одного из крупнейших европейских художников – Макса Эрнста, чьи работы начали приобретать известность в Америке.
Нью-Йорк в июле был попросту невыносим для людей, привыкших к умеренному европейскому климату. Кондиционеров еще не существовало, а выносить высокую влажность в сочетании с сорокоградусной жарой было непросто.
Тем не менее Пегги сразу же принялась за дело. Она старалась, чтобы Макс почувствовал себя комфортно в столь непривычной обстановке. Знакомства, вечеринки сменяли друг друга, Пегги буквально осыпала его подарками, зная, как он любит красивую одежду и элегантные безделушки. Временным жильем им служил Great Northern Hotel.
…Подходил к концу сентябрь 1941 года.
БОГЕМА НЬЮ-ЙОРКА
Нью-Йорк был родным городом Пегги, она принадлежала к высшему обществу этого города, знала все тонкости общественной и светской жизни. Несмотря на долгое отсутствие – прошло двадцать два года со времени отъезда в Европу, – ее не забыли. Однако ей показалось, что прошла вечность, так изменились страна, город, люди. Взмылись, подпирая небо, небоскребы. В 1933 году был возведен Empire State Bilding – все это поразило Пегги. Америка 40-х годов разительно отличалась от той страны, из которой она уезжала.
Новая жизнь получила отражение и в искусстве, особенно наглядно – в живописи. Появилась целая плеяда молодых дерзких американских художников, которые не уступали европейским собратьям. Именно здесь, в Нью-Йорке, Пегги решила осуществить свой замысел: создать Музей современного искусства, завершить то, что ей не удалось сделать в Европе из-за начавшейся войны.
Была у этой неутомимой, экстраординарной женщины еще одна, очень личная и интимная цель: женить на себе Макса Эрнста, стать миссис Макс Эрнст. Неизвестно, что было труднее – создать Музей или сломить упрямого Макса. Для начала нужно было найти подходящее жилье – в отеле им было тесно.
Удача, как всегда, сопутствовала Пегги, и ей удалось взять в аренду целый дом, который находился в самом конце East 51 Street. Это был большой старый особняк, в котором было семь спален, несколько комнат для прислуги. Там была просторная гостиная, в которой Макс поместил свою коллекцию этнической скульптуры, словом, о лучшем жилье нечего было и мечтать. Этот дом служил пристанью, ковчегом, местом для разгульных оргий, приютом для бездомных художников, став настоящим магнитом для богемы.
В Нью-Йорк приезжали европейские художники, все, кому удалось спастись от нацистского режима. У Пегги некоторое время жили Шагал, Леже, Челищев, Мондриан, Танге, Поллок, Леви и множество других. В этом доме влюблялись, ревновали, скандалили и пили очень много алкоголя.
Пегги украсила одну из стен своей спальни коллекцией из серег, которые ей дарили художники – в то время это было модным увлечением. Ее шумные парти были нескончаемы, день перетекал в ночь, в их жизни не было никаких правил, царил лишь один неписаный закон: удивить, поразить выдумкой, экстравагантным видом и нарядом. Полное отсутствие одежды никого не шокировало, это воспринималось спокойно, как часть декора.
Вопрос о женитьбе Пегги неоднократно обсуждала с Максом, но он не скрывал своего отрицательного отношения к этому. Было очевидно, что он не любит Пегги, что попросту принимает ее опеку и деньги, что, живя в Америке, спасается от нацистского режима, от неминуемой ссылки в концлагерь.
Их отношения были далеки от идиллических, скандалы стали обычным явлением, доходило и до рукоприкладства – оба отличались буйным темпераментом.
Тем не менее Пегги упорно шла к своей цели стать миссис Эрнст. Как всегда, она добилась того, к чему так стремилась. Однако это не повлияло в лучшую сторону на характер их отношений – они даже ухудшились. Макс понял, что у него нет выхода, он должен «отработать» свое спасение. Хотя он и так «отплатил» своей благодетельнице, отдав ей самые интересные работы.
Деятельная и энергичная, Пегги была полна решимости открыть галерею, конечно же, Галерею с большой буквы. Она нашла подходящее место – в центре города, на 30 West 57th Street. Раньше там помещалась швейная мастерская (кстати, и сейчас там модельное агентство с пошивочным цехом). Ее привлекло то, что там был высокий потолок, хорошее освещение, понравилась и необычная удлиненная форма большой комнаты. Пегги хотела поразить художественный мир Нью-Йорка. Она понимала, что роскошные золоченые рамы никак не сочетаются с острым и лаконичным языком современной живописи. Пегги решила вообще отказаться от рам и традиционных темно-красных стен.
О, у нее было много идей, но необходим был человек, который поймет ее, поможет воплотить в жизнь ее замыслы.
Такой человек нашелся. Им оказался Фредерик Кислер. Румынский еврей, которому в то время было пятьдесят с небольшим, эмигрировал в Америку в конце двадцатых годов. Он сочетал в себе множество талантов: был дизайнером, художником, архитектором. Его эго было обратно пропорционально его росту, который составлял 142 сантиметра. Кислер дружил с сюрреалистами, его скромные апартаменты служили местом сбора нью-йоркской богемы. Он, безусловно, опережал свое время, он фонтанировал идеями, однако они зачастую были настолько смелы, что их не решались воплотить в жизнь.
Пегги встретилась с Кислером и осталась довольна этой встречей. Оба согласились, что работы на стенах должны висеть без рам, что в то время было новой идеей, оба придавали большое значение освещению картин. Пегги хотела открыть галерею как можно скорее, но Кислер, принявшись за работу, скрупулезно придерживался принятого в самом начале дизайна и не соглашался на компромиссы.
Пока Кислер, окунувшись в работу с головой, работал над дизайном, Пегги готовила каталоги, покупала новые работы, в том числе у Пикассо и Дали, и заказывала туалеты для грандиозного приема, который она намеревалась дать в день открытия галереи.
Наконец наступил этот, столь ожидаемый, день. Пегги в тот вечер была в белом. Ее элегантный вечерний наряд выделялся на фоне ярких картин, черного потолка и пола галереи. Согласно проекту Кислера, длинное помещение было разделено на четыре части. Перегородки между комнатами легко трансформировались, можно было делать любые выгородки, что создавало дополнительные удобства. Стены комнат, где экспонировались абстрактные работы и кубистические сукльптуры, были обтянуты холстом, покрашенным в темно-синий цвет, пол был бирюзового оттенка – любимый цвет Пегги. Картины без рам, казалось, парили в воздухе – они висели на невидимых глазу тонких шнурах. В комнате, где демонстрировались работы сюрреалистов, пол и потолок были черного цвета, а стены – цвета натурального дерева, каждое полотно монтировалось на подвижной подпорке, которую можно было повернуть под любым углом, что позволяло посетителям рассмотреть картину как нельзя лучше.
Семь работ Поля Клее были помещены в отдельную комнату, где со вкусом подобранное освещение, цвет стен и потолка «работали» в пользу столь необычной живописи.
Открытие галереи было сенсационным. Пресса захлебывалась от восторга, удивления, отвращения – словом, все было так, как того хотела Пегги, так, как ей мечталось. Экспозиция галереи носила громкое название, которое вошло во всемирную историю искусств: Art of This Century. Выставка существовала несколько лет, она пользовалась огромным успехом и служила существенной поддержкой для художников. Они выставляли свои работы, продавали их, словом, это было то, к чему они стремились, о чем мечтали.
Пегги выставляла в основном работы американских художников. В последнем сезоне были выставлены работы Джексона Поллока. Однако, несмотря на все старания Пегги и ее помощников, продажа картин шла вяло, публика не была подготовлена к восприятию авангардной живописи. В запасниках галереи все еще громоздились непроданные полотна.
Пегги подарила одну небольшую работу Поллока своему приятелю Джимми Эрнсту на свадьбу. Его молодая жена была огорчена: «О, Джимми, нам не нужны картины, мне нужна машинка для открывания консервов». Эта история имеет продолжение. Спустя одиннадцать лет Джим Эрнст продал эту картину за тридцать тысяч долларов, принес деньги жене, сказав при этом: «Вот твоя машинка для открывания консервов».
31 мая 1947 года, в субботу, галерея закрыла свои двери. Закончился еще один период жизни Пегги Гуггенхейм. Впоследствии ее деятельность была высоко оценена. Так, в журнале The Nation появилась статья, в которой отмечали большую роль, которую Пегги Гуггенхейм сыграла в развитии американской авангардной живописи. «Выставки Art of the Century были самым крупным событием в художественной жизни Нью-Йорка. Трудно переоценить роль Пегги Гуггенхейм в создании и поддержке целого направления в живописи, которое получило название абстрактного экспрессионизма. Ее галерея была фундаментом, основанием для этой группы интересных художников. До нее никто ничего подобного не создавал. Она оказалась нужным человеком, появившимся в нужное время, в нужном месте. Это останется в истории».
В мае 45-го закончилась вторая мировая война. Европа медленно приходила в себя, этот процесс был долгим и сложным. Люди оказались в совершенно ином мире, непохожем на тот, который был в 1939-м. Все изменилось: отношение к жизни, мода, политика. Иным стало и отношение к искусству. Большинство европейских художников, которые иммигрировали в Нью-Йорк, к концу войны постарели, их лучшая пора пришлась на 20-е и 30-е годы. Вернуться к прошлому было невозможно. Творческий пыл многих из них угас, сузился круг единомышленников – многие вернулись в Европу. Пегги, с присущей ей интуицией, поняла, что настало и ее время переезжать в Европу. Лишь там, говорила она своим близким друзьям, возможно продолжить то, чему она посвятила свою жизнь. Европа манила ее, и жемчужиной в этой богатой короне была Венеция – город-легенда, о котором Пегги мечтала с детства.
ВЕНЕЦИЯ
«В этом городе – все чудо. Освещение меняется несколько раз в день. В летние рассветные часы солнце отражается в глади каналов, его отсвет порождает в душе восторг. С каждым часом воздух и освещение набирают силу, становятся голубовато-фиолетовым, этот чудесный свет обволакивает город бриллиантовой дымкой. Затем наступает время заката. Воздух и вода преображаются, становятся пурпурно-золотыми. Это потрясающе. Каналы манят тебя, зовут, требуют, чтобы ты сел в гондолу. В эти короткие часы вся Венеция принадлежит им. Тихая гладь воды, в которой отражаются дворцы потрясающей красоты и величия, буквально завораживают каждого. Нет, такую картину не может изобразить никто из художников», – этот восторженный гимн Венеции написала Пегги Гуггенхейм в своей автобиографической книге «Out of This Century».
Прибыв в Венецию в начале 1946 года, Пегги не тратила времени зря. Она довольно быстро вошла в артистическую богему города, познакомилась с местными художниками. Этому помогла ее репутация и слава мецената, известного коллекционера авангардного искусства. Венецианские художники мечтали о встрече с богатой американкой, они стремились познакомиться с Пегги, представить ей свои работы. Этому способствовало проводившееся в Венеции каждые два года Biennale – международная выставка-ярмарка современного искусства, на которой каждая из крупных стран имела свой павильон. Эта традиция, ведущая начало с середины 1890 года, была прервана войной, но после войны традиция возродилась, и Пегги имела возможность представить свою коллекцию.
Она была в восторге, полна энтузиазма. Она снова была в центре внимания, встречалась со старыми друзьями, которые приехали из Франции, Англии, Америки, устраивала бесчисленные парти, заводила новые знакомства. Ее имя стало известным в высшем обществе Венеции, ее приглашали в дома венецианской знати. Пегги упорно искала для себя жилье, в котором могла бы свободно разместиться. Одна из ее новых приятельниц – графиня Пьянтелли, сказала, увидев коллекцию картин Пегги: «Знаете, дорогая, если вы выбросите всю эту современную дрянь, у вас будет неплохой дом».
1948 год стал для нее знаменательным: с помощью новых итальянских друзей она нашла идеальный дом для своей коллекции картин и скульптур.
Палаццо Venier dei Leoni находится на берегу Grand Canal. За двести лет до появления Пегги в Венеции этот роскошный дворец был построен для знаменитого венецианского рода Venier, гербом которого была голова льва – отсюда и название Leoni. Как известно, лев также явлется символом Венеции. У старинного дворца, как и полагается, была давняя история. Среди его обитательниц было несколько экзотических фигур. Они отличались неукротимым нравом и оригинальностью поведения.
Из поколения в поколение передавались рассказы о знатной аристократке маркизе Казатти, которая приобрела дворец в 1910 году. Она была, что называется femme fatale – роковой женщиной. Ее любовные романы, как правило, заканчивались весьма трагично для поклонников. Маркиза одевалась подчеркнуто вызывающе, часто давала шумные балы. Дворец был декорирован в два цвета – черный и белый. Одежда слуг и дворецкого во время приемов была весьма лаконичной – она состояла из двух больших золотых листьев. Маркизу всегда сопровождали две обезьянки с бриллиантовыми ошейниками, ежегодно она давала грандиозные балы в Венеции, закрывая для этого вход на площадь св. Марка.
Маркиза Казатти умерла в 1957 году в полном одиночестве, в съемной комнате, оставив долг в 50 миллионов долларов.
В 1938 году, когда маркиза выехала из дворца, его купила виконтесса Диана Кастлеросс. Она его полностью перестроила и тут же сдала в аренду сыну Дугласа Фербенкса. Диана была необычайно элегантна, красива и капризна. О ее причудах ходили легенды. Пегги Гуггенхейм, купив палаццо за 60 тысяч долларов, продолжая традиции экстравагантных предшественниц, устроила на крыше солярий, где всегда загорала обнаженной. Как раз напротив палаццо находился банк, и клерки частенько толпились у окна, наблюдая за Пегги. Эта ее привычка возмущала жителей Венеции, которые недвусмысленно высказывали свои эмоции. Пегги, в свою очередь, тоже изменила интерьер палаццо, сделав его простым и удобным. Она разместила свою огромную коллекцию картин и скульптур, устроила галерею, словом, старинный дворец зажил новой жизнью.
Пегги была влюблена в Венецию, она приобрела две гондолы, облачив гондольеров в стилизованные костюмы, в которых доминировали ее любимые цвета: белый и бирюзовый. Четырехчасовая прогулка по каналам стала ее ежедневным ритуалом. Она сократила прогулки до двух часов будучи уже в весьма преклонном возрасте. Ее венецианский палаццо служил временным пристанищем многим известным людям, среди которых были Марк Шагал и Жан Кокто, Генри Мур и Сол Стейнберг, Теннесси Уильямс и Сомерсет Моэм, Игорь и Вера Стравинские, Чарли Чаплин и Трумэн Капоте. Кто-то из них просто навещал Пегги, кто-то гостил неделями или даже месяцами.
«Палаццо в Венеции был обиталищем муз, – вспоминает одна из приятельниц Пегги, художница Рита Альберт, – тут звучала музыка, создавались художественные полотна, актеры соревновались в мастерстве, писатели читали фрагменты новых произведений».
Пегги сидела, скорее, восседала на старинном венецианском кресле-троне в окружении своих любимых белоснежных болонок. Их всегда было в доме около полудюжины. Им она давала запоминающиеся имена и безмерно баловала.
Она щедро раздавала щенков друзьям и соседям, но несколько любимых болонок дожили с ней до кончины и были похоронены рядом со своей хозяйкой. Ее «любимыми бэби» были болонки по имени Капуччино, Мадам Баттерфляй, Белый Ангел, Бэби, Эмили, Гон-конг. Именно Пегги создала имидж американки-миллионершы с болонкой на руках.
Но самым большим ее увлечением, настоящей страстью, была коллекция картин. Она любила свои картины больше всего на свете, больше болонок, и уж, конечно, больше, чем своих детей – Педжин и Синдбада.
Да, Пегги была плохой матерью, она совершенно не заботилась о своих детях. С сыном она была очень далека, а с дочерью ее связывали весьма странные отношения – они были соперницами в любовных баталиях. Часто мать и дочь делили любовников, устраивали совместные оргии. Однако со временем Пегги поняла пагубность подобных эскапад, да и Педжин выросла, несколько раз была замужем, родила четверых детей, но юношеские впечатления не прошли даром – до конца своей недолгой жизни Педжин была надломлена психически.