– Поздно сегодня вернешься? – спросил Олег, когда Нелька уже стояла в дверях, собираясь уходить.
– Ага, – кивнула она. – У меня сегодня вечером натурный класс.
Рисовать обнаженную натуру Нелька не любила. Мужчины-натурщики все были почему-то старые, с болезненными венозными ногами и сморщенными мешочками между ног, а женщины – обрюзгшие или худые. Взгляды у тех и у других были безразличные, и от такой невыразительности взглядов невыразительными выглядели, по Нелькиному впечатлению, и тела тоже. Но почему-то считалось, что рисовать старое тело полезнее для оттачивания мастерства; а может, просто молодые, не вызывающие физического отвращения люди не шли в натурщики.
Впрочем, Нелька ни с кем этими своими впечатлениями не делилась, чтобы не прослыть дурой. Глупые это были впечатления, конечно.
Она сидела в натурном классе, возилась со штриховкой и думала, что увидит вечером у Олега на чердаке. Каждый раз у него происходило что-нибудь интересное, и каждый вечер она возвращалась туда с предчувствием необыкновенной жизни, в которую благодаря ему попала.
Обычно вечерами у Олега собиралась компания, большая или не очень, но всегда шумная. Выпивали, спорили, рассказывали, кто какую картину написал и кто какую пишет…
Но сегодня не было никого. Нелька даже встревожилась, когда, войдя в темный коридор чердака, не услышала по дороге к Олеговой комнате ни звука. Она подумала, не случилось ли чего, и спросила об этом прямо с порога.
– Случилось, Нелличка, случилось!
Когда Олег отвечал на Нелькин встревоженный вопрос, то голос у него звенел каким-то непонятным торжеством.
– Что-то хорошее, да? – спросила она.
– Не просто хорошее – замечательное. Смотри!
Он подвел Нельку к своему мольберту. Холст на этом мольберте уже целый месяц был пуст, Олег только загрунтовал его, но ни разу больше к нему не прикоснулся. Нельку так и подмывало спросить, почему Олег не работает, но она понимала, что задавать такие вопросы не следует. Почему, почему… Творческий кризис у человека! И нечего лезть с расспросами.
И вот теперь на холсте появился подмалевок. Будущая картина была прорисована вся – наверное, Олег работал целый день.
– Ого! – удивилась Нелька. – Ты что, вообще сегодня от мольберта не отходил?
– Да! – Глаза у Олега лихорадочно блестели. – Такое со мной сегодня было… Кто-то рукой моей водил!
Нелька посмотрела на него с восхищением: повезло же – такое вдохновение! Потом она перевела взгляд на холст.
На переднем плане громоздилось лицо древнего витязя в шлеме. Глаза у него были огромные, на пол-лица. Брови были сдвинуты, губы крепко сжаты. Весь его вид выражал суровую готовность к битве. За спиной у витязя до самого горизонта толпились воины в таких же, как у него, шлемах, с копьями. Над копьями вились знамена, а из-за горизонта вставало солнце.
– Ну как? – спросил Олег.
Странно прозвучал его вопрос, совсем без вопросительной интонации. Похоже, он не сомневался в Нелькином восторге.
– Да… – пробормотала она. – Красиво, конечно… – И, не сдержавшись, выпалила: – Только слишком уж красиво!
– Что значит слишком?
Теперь голос Олега прозвучал напряженно.
Нелька вдруг вспомнила Филатову, соседку по коммуналке у Рогожской Заставы, – вспомнила, как та восхищалась красивой сиренью, которую Нелька написала по заданию в художке. Странно было, что она вспомнила об этом сейчас – при чем Олег к какой-то глупой старухе! – но связь между той сиренью и этим витязем она чувствовала ясно.
– Слишком – значит слишком, – сказала Нелька. – Слишком в лоб. «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать!» – вспомнила она песню, которую то и дело исполнял по радио Краснознаменный военный хор.
Радио вечно было включено на кухне коммуналки, там Нелька эту песню и слышала.
– Интересное у тебя впечатление… – проговорил Олег. Голос его прозвучал как-то утробно, как будто шел откуда-то из желудка. – А тебе не кажется, что ты слишком много на себя берешь?
– Почему? – удивилась Нелька.
Она действительно удивилась – не поняла, что он имеет в виду. Она же просто сказала то, что подумала, увидев этот набросок на холсте.
– Потому что соплячка еще! – Олег выкрикнул это так, что Нелька даже отшатнулась: на секунду ей показалось, что он ее сейчас ударит. Но он не ударил, конечно. – Что ты можешь в этом понимать?!
– В чем – в этом?
Нелька почувствовала, как у нее бледнеют щеки. Очень странно было это почувствовать – такое происходило с нею впервые.
– В искусстве! В жизни! Ни в чем ты ни хрена не понимаешь! Что ты вообще можешь, кроме как ноги под мужиком расставлять?!
Это прозвучало как выстрел. Или как удар. Нелька даже за щеку схватилась. Щека была холодная, как ледышка.
– Ты… что? – с трудом проговорила она. – Как ты… можешь?…
И, ничего перед собою не видя, ударившись плечом о дверной косяк, вылетела из комнаты.
Глава 6
Чистопрудный бульвар продувался вьюгой насквозь. Снег лежал на льду пруда неподвижными мертвыми волнами, и казалось, что пруд превратился в страшное зимнее море.
Почему зимнее море должно казаться страшным, Нелька не знала. Да она и не видела зимнего моря никогда. Но вьюга всегда нагоняла на нее тоску, а из-за того, что произошло с нею этим вечером, тоска превращалась в отчаяние.
К тому же фонари горели тускло, и от этого настроение у нее не улучшалось тоже. К тому же она замерзла и чувствовала, что нос у нее красный и из него уже капают противные прозрачные капли.
Ей в кошмарном сне не приснилось бы, что Олег может так с нею разговаривать! Даже не то что разговаривать – что он может так про нее думать.
«Ноги под мужиком расставлять…» – вспомнила она и, вспомнив, задохнулась от этих слов, как будто услышала их опять.
Значит, вот так он воспринимал то, что между ними происходило?!
Думать об этом снова и снова было невозможно. Иначе слезы начинали течь не только по щекам, но даже по подбородку, и она ненавидела себя за эти слезы.
На Чистопрудном бульваре Нелька оказалась потому, что хотела купить халву. Ну да, это был единственный внятный поступок, который пришел ей в голову. А что еще делать – так вот и бродить по улицам в темноте и вьюге, оплакивая свою горькую судьбу? Это было совсем уж противно, и она отправилась на улицу Кирова в магазин «Чай-Кофе». Покупать кофе Нелька не собиралась – где она будет его варить? – а вот халва нужна была ей срочно.
Магазин оказался закрыт. На двери под узорчатым фризом чайного домика висела гадостная табличка с надписью «Учет». Нелька чуть ногой в дверь не стукнула, да нога замерзла к тому времени так, что резкое движение ею сделать было невозможно.
«Что ж мне сегодня так не везет? – думала она, поворачивая прочь от домика, и скользя по ледяному тротуару, и чуть не падая. – И халвы даже нет!»
Она вышла на бульвар и брела теперь по аллее, и редкие прохожие обходили ее стороной, потому что, наверное, было в ее походке такое уныние, к которому никто не хотел приближаться.
Одного прохожего, впрочем, Нелька чуть с ног не сбила. Она поскользнулась на ледяной дорожке, которую слегка запорошило снегом, и полетела вперед, бестолково размахивая руками.
«Сейчас еще нос разобью для полного счастья», – мелькнуло у нее в голове.
Но от этого ее Бог миловал. Точнее, не Бог, а вот этот самый прохожий. Он шел по бульвару справа от нее – Нелька видела его краем глаза, – но когда она поскользнулась, то он сделал какой-то резкий рывок и оказался прямо перед нею. И Нелька упала ему на руки, как кукла с магазинной полки.
– Ой! – вскрикнула она. – И-и… зв-в-ни-ите…
И сама расслышала, что получился не вскрик, а какой-то невнятный писк, потому что от холода у нее застыли не только губы, но даже горло.
– Звенеть? Да ты сама звенишь, – сказал прохожий. – Как ледышка, вот-вот разобьешься.
Голос был знакомый. Нелька подняла глаза на человека, который поневоле держал ее в объятиях – не как ледышку, а скорее как безвольно обвисшую тряпичную игрушку.
– Ой… – уже чуть более внятно повторила она. – Это ты?
– А кто же? – весело сказал он. – Несомненно, я. Никто другой.
– Да… Дани-ил… – пробормотала Нелька.
На этом язык у нее примерз к губам окончательно.
– Ну? – с интересом спросил он. – Чего молчишь? Отчество забыла? Можно без отчества. Можно просто Даня и даже на «ты». – Тут он вгляделся в ее лицо, и интерес в его голосе сменился тревогой. – Неля, ты что? – с этой вот отчетливой тревогой спросил он. – Ты живая?
Нелька лишь кивнула в ответ. Для того чтобы выговорить хоть слово, ей, пожалуй, понадобилось бы предварительно окунуть голову в ведро горячей воды.
– Ну-ка пойдем, – сказал он.
И, схватив ее за руку, не просто пошел, а, Нельке показалось, полетел по аллее. Ее он тащил за собой в самом деле как тряпичную, но при такой бесцеремонной транспортировке умудрялся поддерживать так, чтобы она не падала и даже не спотыкалась.
И, схватив ее за руку, не просто пошел, а, Нельке показалось, полетел по аллее. Ее он тащил за собой в самом деле как тряпичную, но при такой бесцеремонной транспортировке умудрялся поддерживать так, чтобы она не падала и даже не спотыкалась.
Они пронеслись по бульвару, обогнули памятник Грибоедову, выбежали на площадь Кировских Ворот и, стремительно через нее перейдя, влетели в подъезд массивного дома на улице Кирова, неподалеку от чайного домика.
Как поднялись по лестнице, на какой этаж – этого Нелька не запомнила. Быстрый бег немного согрел ее, она словно бы оттаивать начала, и, наверное, из-за этого, как талая вода, собрались у нее в груди слезы. Пока Даня открывал дверь, обитую облезлым дерматином, слезы поднялись уже к горлу, а когда он, все так же бесцеремонно подтолкнув, впустил Нельку в темную прихожую, они заполнили ее нос, защипали в переносице, потом под веками – и хлынули наконец как из ручья!
– Нель, что случилось? – повторил он. – Что с тобой, а?
Он включил свет и попытался заглянуть ей в лицо.
– Ни… ничего… – всхлипнула она, закрывая лицо руками. И ляпнула первое, что в голову пришло: – Я… халвы хотела купить, а магазин… закры-ыт!
И тут она залилась слезами так, что в мгновенье ока от них стали мокрыми и пальцы, и ладони, прижатые к лицу.
– Что-о?… – В Данином голосе послышалось невероятное изумление. – Чего ты хотела?
– Хал… в-вы… – всхлипывая, повторила Нелька. – А маг-гази-ин…
Она махнула рукой и зарыдала уже в голос.
– Да… – проговорил Даня. – Тяжелый случай! Ну ладно, порыдай пока, я сейчас приду.
С этими словами он снова открыл дверь и вышел на лестницу. Нелька села на обувную тумбочку и со всей самоотдачей, на какую была способна, последовала Даниному совету: стала рыдать.
«Я его люблю… – билось у нее в голове. – А он… А он, значит, думает, что я просто… Я ему, значит, только для того и нужна, чтобы со мной спать… Олег меня, значит, ни капельки не любит!»
Мысли были такими же бессвязными, как всхлипы, и точно так же, как всхлипы, не приносили облегчения.
– Порыдала? – услышала она. – Ну, хватит. Вот твоя халва, успокойся.
Нелька подняла голову. Даня стоял в открытых на лестницу дверях. В руках у него был сверток из промасленной коричневой бумаги. И сверток этот благоухал так, что запах чувствовался даже сквозь слезы и сопли, которыми был заполнен Нелькин нос.
– Это халва? – спросила она.
– А ты что хотела? Хозяйственное мыло?
– Я ничего…
Она хотела сказать, что ляпнула про халву просто так, чтобы хоть что-то сказать, потому что ей горько и плохо и ничего не хочется…
И вдруг поняла, что горечь ее куда-то исчезла. То ли от запаха этого халвичьего прекрасного, то ли от насмешливого вопроса про мыло…
– Спасибо… – глядя в Данины смеющиеся глаза, пробормотала Нелька.
И с сильнейшим удивлением почувствовала, что губы ее совершают какое-то движение и что это движение – самая обыкновенная улыбка.
– Ну, ешь.
Он присел на корточки и развернул бумагу прямо у Нельки на коленях. И к такому же своему удивлению, она немедленно взяла кусок халвы – какая-то необычная это была халва, не серо-коричневая, а светло-желтая – и засунула в рот.
– А ты? – спросила Нелька, жуя и одновременно облизывая липкие пальцы.
– Да я халву терпеть не могу. Даже не понимаю, как ее можно прожевать. Приторная, в зубах вязнет… Ну, ешь давай. А я хоть чаю пока тебе согрею, а то аж скулы сводит, на халву твою глядя.
Он поднялся и ушел из прихожей в глубь квартиры, на ходу снимая куртку. Квартира была маленькая – было слышно, как он чиркает спичкой в кухне. От этого звука Нельке почему-то стало совсем хорошо, еще даже лучше, чем от сладкого вкуса халвы. Или от чего-то другого ей стало хорошо и легко?
«Да какая разница!» – подумала она почти весело.
Она опять завернула халву в бумагу, сняла сапоги, встала с обувной тумбочки, повесила пальто на вешалку. Чайник в кухне уже шумел, закипая, и надо было в самом деле выпить чаю, согреться, прежде чем идти… А куда ей идти? Думать об этом не хотелось, и она не стала об этом думать, а пошла на веселый чайниковый шум.
– Очень вкусная халва, – сказала Нелька, входя в кухню. – Спасибо, Даня. А где ты ее взял? Магазин же закрыт.
– Ну и что? – пожал он плечами. – У грузчиков заднее крыльцо всегда открыто.
– Как у таксистов? – улыбнулась Нелька.
И тут же вспомнила, как шла с Олегом за водкой по темной улице, как радостно билось ее сердце от того, что он был рядом, такой большой и надежный, и как чувствовала она его любовь, вот прямо в каждом шаге чувствовала. В каждом его шаге была тогда любовь, точно была…
– Что опять такое? – спросил Даня. – Халва не понравилась?
– Понравилась. – Нелька тряхнула головой. Еще не хватало снова разреветься! – Она кунжутная, да?
– Понятия не имею. Садись, сейчас будем чай заваривать.
Он сказал это так, словно им предстояло какое-то необыкновенное действо. Нелька хотела было сказать, что чай вообще не пьет, только кофе, но Даня достал из ящика стола яркую жестяную коробочку, похожую на китайскую шкатулку, и ей стало интересно: что это за штучка такая?
В коробочке лежали серо-зеленые шарики, сплетенные из травы.
– Это что? – с любопытством спросила Нелька.
– Чай. Китайский зеленый чай. Он интересно заваривается, сейчас сама увидишь.
Даня бросил шарик в маленький фаянсовый чайник с выщербленным носиком и залил кипятком.
– Три минуты подожди, – сказал он и улыбнулся.
– Ты чего смеешься? – спросила Нелька.
– У тебя нос от любопытства побледнел, – ответил он.
– Откуда ты знаешь, что от любопытства? – удивилась она.
– Знаю.
В том, что он действительно знает, раз говорит, Нелька не усомнилась.
Когда через три минуты Даня приподнял крышку, она в самом деле заглянула в чайник с сильнейшим любопытством. Вода в чайнике стала ярко-зеленой, и лежал в ней не шарик, а большой ежик, тоже зеленый.
– Ой! – воскликнула Нелька. – Почему он такой большой?
– А это он взрослый стал, – сказал Даня. – Взрослый чайный еж.
Тон у него был серьезный, но глаза смеялись. И, глядя в эти смеющиеся темные глаза, Нелька засмеялась тоже.
– Думаешь, я маленькая? – сказала она.
– Что ты, как можно! Ты, безусловно, взрослая. Даже взрослее, чем еж.
Ну как с ним было разговаривать? Оставалось только смеяться.
Нелька и смеялась, пока он наливал ей чай в высокую чашку без ручки.
– Пей, – сказал Даня. – Сейчас у тебя руки о чашку согреются.
Зеленый ежиковый чай оказался очень вкусным; Нелька никогда такого не пила. Она даже про халву сначала забыла, но потом вспомнила и съела ее всю, и бумагу облизала.
– Вот я дурак! – сказал Даня, глядя, как она облизывает бумагу.
– Почему? – не поняла Нелька.
– Потому что побольше надо было принести. А я спешил и не догадался, что ты сладкоежка.
– Да как ты мог об этом догадаться! – махнула рукой Нелька.
– Очень просто. Это видно.
– Правда? – удивилась она. – А по чему видно?
– По всему. Как ты смотришь, улыбаешься. Как плачешь… По всему.
Нелька не очень поняла, каким образом по смеху или плачу можно догадаться, что человек сладкоежка. Но в Даниной правоте снова не усомнилась.
Она обвела взглядом кухню. Но ничего интересного не увидела. Все здесь было очень простое, не старинное, а просто не новое – стол, табуретки, посудный шкафчик над столом. Никаких авангардистских конструкций из проволоки или, наоборот, кружевных салфеточек, расписных ложек и деревянных дощечек, по которым можно было бы судить о пристрастиях хозяев, здесь не было. В общем, ничего особенного не было.
Хотя нет – на треугольной полке в углу Нелька заметила какую-то деревяшку. Ей стало интересно, что это такое. Она встала и подошла к полке.
Деревяшка оказалась фигуркой шута. Его рука была протянута так, словно он держит в ней что-то. Но на самом деле ничего у него в руке не было.
– Никогда такого не видела… – сказала Нелька.
Эта маленькая деревянная скульптура так притягивала своей невыразимой живостью, что она глаз не могла от нее отвести.
– Правда? – Даня тоже подошел поближе и остановился у нее за спиной. – А что в ней особенного?
– Все, – сказала она.
– А что – все? Назвать ты это словами можешь? Я, понимаешь, и сам кое-что в этом чувствую, но вот что именно, не могу сказать.
– Никогда не видела, чтобы скульптура над людьми смеялась, – ответила Нелька. – А этот шут смеется. Хохочет над нами прямо. И в руке у него пустота. Дырка от бублика! Ты видишь?
– Вижу.
Нелька наконец оторвала взгляд от фигурки и обернулась. Даня улыбался – по своему обыкновению глазами. При этом он смотрел не на деревянную фигурку, а на нее.
– Это твоя? – кивнула она на фигурку.
– Нет. Один мой друг из камчатской каменной березы сделал.
– Береза из камня? – удивилась она. – Это как?