– Как же ничего? Я же все время что-нибудь неловкое делаю! Что-нибудь такое… обременительное. То ночевать мне негде, то нога вот теперь… Почему так, а?
Она только здесь, в доме, осознала эту странность: что ни с того ни с сего стала вести себя так, словно жизнь до сих пор не говорила ей, что надеяться надо только на себя, и словно сама она с этим не соглашалась. Нелька заметила, что эта странность произошла с нею, когда Даня оказался рядом. Потому она и подумала, что он может знать ее причину, и спросила его об этом.
– Это ничего. – Огонь в его глазах то вспыхивал, то становился тайным, глубоким. Эти перемены были как-то связаны не с каминным пламенем даже, а с его улыбкой. Но как связаны, Нелька не понимала. – Это неважно.
– А что важно, Дань? – спросила она.
Он засмеялся.
– Хороший вопрос! Думаешь, кто-то знает на него ответ?
– Думаю! Думаю, ты знаешь, – выпалила Нелька.
– Не понимаю, с чего ты это взяла, – пожал плечами Даня. – Из всех твоих знакомых я самый обычный человек.
– Это тебе… неприятно? – осторожно спросила она.
– Да нет. Богема ваша меня раздражает до… До растерянности!
– Почему до растерянности? – не поняла она.
Что богема, к которой она себя с недавних пор причисляла, может раздражать – это Нелька понимала. Ее знакомые художники раздражали многих. Хотя бы тем, что одевались не по-человечески, то есть не так, как положено; у большинства из них даже костюма не было ни одного.
Но вряд ли Даню могло раздражать именно это – он и сам сидел сейчас в таком же свитере, как у Хемингуэя на портрете с трубкой, и Нельке трудно было представить его при галстуке… Тогда что же вызывало у него раздражение в богеме, да еще до растерянности?
– Потому что очень сильное во всем преувеличение, – сказал он. – Показухи много, хеппенинг постоянный – это и раздражает. Но, с другой стороны, как подумаешь: а если не это, то что? У остальных – что? Энтузиазм по поводу освоения целины? Я его не испытываю. Но и крестить в пруду «Автопортрет в семейных трусах» или хоровод водить на перекрестке – ну не ребенок же я, чтобы этим заниматься!
– Какой хоровод? – заинтересовалась Нелька.
– Да недавно компанию вашу встретил. Все те же, что портрет крестили. Шли к Панкову в мастерскую, а по дороге взялись за руки у Кировских Ворот и «Каравай-каравай» стали петь. Ну глупо же это! А альтернативы между тем нет.
Насчет альтернативы Нелька не поняла. А хоровод у Кировских Ворот – это, наверное, очень было здорово! Она хихикнула, представив, как смотрели на это действо прохожие. Даня покосился на нее. Ей показалось, что он вздохнул.
– Я не над тобой! – поспешно сказала Нелька. – Я просто так смеюсь. – И призналась: – Это же весело, наверное, было – «Каравай» у Кировских Ворот…
– Не оправдывайся, – улыбнулся Даня. – Ты, Нелька, красивая очень – имеешь право на вечный фейерверк.
– Ну, я же вечно красивой не буду, – заметила она.
Даня расхохотался так, будто она прошлась по комнате колесом или проделала еще какой-нибудь цирковой трюк.
– Когда ты что-то изрекаешь с мудрым видом – это впечатляет, – сказал он, утирая слезы, которые от смеха выступили у него на глазах. И добавил, глядя на Нельку прямым веселым взглядом: – Будешь ты, Нель, красивой, будешь. Вечно!
Невозможно было не рассмеяться в ответ этому его веселому провидческому тону. Нелька и рассмеялась.
– Давай лучше ногу твою посмотрим, – сказал Даня. – Ну вот, опухоль спала. Теперь забинтовать надо потуже.
Чем он собирается бинтовать ее лодыжку, Нелька спрашивать не стала. После того как он вынул стекло в окне на первом этаже дома, и открыл входную дверь изнутри, и растопил камин, и нашел этот тазик для Нелькиной ноги, задавать подобные вопросы было бы просто глупо.
Даня вышел из комнаты. Нельке сразу стало одиноко и почти страшно. Все-таки это был не просто дом… Забыть-то она его почти забыла, но ее детство отзывалось в этих стенах, и воспоминания обступали ее здесь так зримо, так физически ощутимо, что от этого стало бы не по себе и человеку с менее развитым воображением, чем у нее.
Вот здесь, у этого камина, они сидели с Таней в тот вечер, когда умерла мама. Нельке было всего три года, но она помнила это очень ясно. То есть не события даже помнила, а вот этот камин, Танин взгляд, и как дрожали в глазах сестры то ли слезы, то ли отблески пламени, то ли мысли о том, как они будут жить дальше. И тени плясали на темных стенах, на высоком деревянном потолке так же тревожно, как Танины мысли и слезы…
Теперь Нелька, конечно, оглядывала все здесь совсем другим взглядом, взрослым и отстраненным. Но достаточно было любого взгляда на эту комнату, чтобы почувствовать ее необычность. Этот дом явно строился не как простая деревенская избушка. Да, Таня что-то такое и говорила, кажется, что папа купил его у какого-то инженера, а у того он чудом уцелел после революции, а строил его еще отец этого инженера в качестве зимней дачи…
До сих пор, целый век спустя, все здесь дышало особенной жизнью. Осмысленной, одухотворенной – Таня точно сказала бы об этом именно так.
Стены в комнате были обиты темными деревянными панелями, высокий потолок тоже был обшит деревом, но так, что видны оставались массивные перекрытия, украшенные резными узорами. Комната была такая просторная, что хоть танцуй в ней, но при этом сидеть у камина было уютно, как в ракушке. Какой-то секрет пространства знал инженер, который этот дом строил! А может, дело было не в строительном секрете, а как раз в воспоминаниях, которые обступили Нельку в этих стенах? Или не в воспоминаниях, а в том, что происходило с нею сейчас? Она не знала.
Сейчас, впрочем, ничего особенного не происходило. Даня вернулся в комнату, держа в руках пеструю ситцевую простыню.
– В шкафу нашел, – сказал он. – Драная, но чистая. Как раз то, что нужно.
Даня разорвал простыню на широкие полосы и связал их между собой.
– Вытаскивай ногу изо льда, – сказал он, подходя к Нельке. – Не отморозила еще?
– Не-а, – покачала головой она. И опасливо спросила: – Больно будет?
– Не будет, – ответил он, и Нелька сразу успокоилась.
Даня убрал таз с подтаявшим льдом с низкой табуретки, сел на эту табуретку сам и положил Нелькину ногу к себе на колено. Пальцы у него были длинные, но не казались тонкими из-за широких суставов. Очень выразительные были у него руки – странно, что она только сейчас это заметила, с ее-то цепким взглядом!
Нелька смотрела на его руки как завороженная. Было что-то необъяснимое в том, как он коснулся ее лодыжки, ступни. От его прикосновения по всему ее телу прошла очень сильная волна.
– Ой, щекотно же! – воскликнула она.
И, только уже воскликнув, поняла, что щекотка здесь совершенно ни при чем. То, что было в его прикосновении, в горячем дыхании его рук, не относилось к чувствам, которые имеют простое физическое объяснение.
– Даня… – растерянно проговорила Нелька.
– Что? – не поднимая глаз, спросил он.
– Я…
Она не знала, что сказать.
Он наклонился и поцеловал ее лодыжку. От этого волна, которая и прежде была сильной, окатила Нельку так, что у нее перехватило дыхание.
Она бестолково хватала воздух ртом, как выброшенная из воды рыба.
Но тут Даня поцеловал ее колено, и дышать она перестала. И нисколько ее это не испугало! Так хорошо было плыть в безвоздушном пространстве, не чувствуя ничего, кроме его поцелуев…
Когда Нелька открыла глаза, он целовал ее уже в губы, стоя на коленях рядом со скамеечкой, на которой она сидела. Губы его пахли древесной корой – точно так пахло в саду, через который они шли сегодня к дому. Нелька поскорее закрыла глаза снова: она боялась смотреть в его глаза, которые приблизились теперь к ее лицу всей своей глубиной, удалым своим блеском…
– Даня, ты что?… – прошептала Нелька, когда закончился этот необыкновенный поцелуй.
Ей показалось, что ее шепот прозвучал громко, как крик. Она и сама не знала, зачем это спросила. Что – ты что? Зачем целуешь? Зачем глаза так близко? Дурацкий вопрос!
На него этот вопрос подействовал как ведро холодной воды. Он отстранился, закрыл глаза. А когда через мгновенье открыл, то они были уже совсем не такие, как во время поцелуя.
«Как жалко!» – успела подумать Нелька.
Она чуть не произнесла это вслух, но произнести все-таки не успела.
– Сейчас перебинтую, – сказал Даня.
Его голос звучал так спокойно, как будто и не было ничего – ни поцелуев, ни тревожного блеска глаз… И когда он снова коснулся Нелькиной лодыжки, руки его уже не пылали жарче углей в камине.
Ногу он перебинтовал так быстро и ловко, как будто занимался этим всю жизнь. А может, и занимался – Нелька ведь ничего о его жизни не знала… Ей казалось сейчас, что в Даниной жизни было все.
– Пойдем? – глядя не на него, а на свою забинтованную ногу, робко спросила она.
– Придется еще посидеть, – ответил он. – Час как минимум.
– Придется еще посидеть, – ответил он. – Час как минимум.
– Так давай посидим! – обрадовалась она.
Ей вдруг показалось, что сейчас он снова… Но прежде чем она успела представить, что «снова», прежде чем почувствовала из-за этого жар в щеках, – Даня сказал:
– Ты посиди, а я прогуляюсь.
И вышел из комнаты.
Этого она совсем не ожидала. Ей казалось, они сейчас будут сидеть с Даней вдвоем у камина, и догорающие угли будут освещать его лицо бесконечно меняющимися отблесками, а она будет угадывать, что эти отблески означают и что означают переменчивые его взгляды… А он взял и ушел!
Это было не то что обидно, но так невыносимо грустно, что Нелька не выдержала и заплакала. Она не ожидала этого от себя – слезы полились без всякой ее воли. Она размазывала их по лицу, судорожно всхлипывала, словно пыталась их проглотить, и торопливо вытирала ладонями щеки и губы, по которым они бежали неостановимо.
«Дура слезливая! – думала Нелька со злостью на себя. – Сейчас он вернется и что подумает?»
Но ничего со своими глупыми слезами сделать не могла.
Неизвестно, что Даня подумал, но, войдя, он оказался рядом с нею так быстро, как будто перелетел через комнату.
– Нелька! – воскликнул он. – Ты почему плачешь? Больно, да? Сильно ногу стянул? Давай разбинтую!
– Н-не надо… – всхлипнула она. – Я… ничего… Я не потому…
Даня сел на скамеечку и посадил ее к себе на колени. Он сделал это так просто, как будто ничего более естественного, чем держать Нельку на руках, гладя и прижимая к своему плечу ее голову, и сделать было невозможно.
– Все, все, не плачь, – приговаривал он при этом. – Я понял, понял… Все хорошо будет…
Что он понял, что значит хорошо, – этого Нелька не понимала совсем. Ничего она не понимала в этом человеке, таком переменчивом и таком неизменном! И что значат его перемены, и в чем заключается его неизменность – этого она не понимала тоже. Но все, что он говорил, сразу же становилось для нее таким незыблемым, как будто не словами было, а… Надписями на скрижалях, вот чем! Что такое скрижали, Нелька хоть и слышала где-то, но позабыла, однако в самом этом слове слышалось ей что-то вот именно незыблемое, и то же слышалось ей в каждом Данином слове…
– Попробуй на ногу наступить, – сказал он, осторожно опуская Нельку на пол.
«Не надо!» – чуть не воскликнула она.
Ей совсем не хотелось наступать на ногу – ей хотелось все сидеть и сидеть у него на руках.
Но признаться ему в этом было, конечно, невозможно. Надо же как-то выбираться из этого дома, надо ехать в город, и не на руках же ему тащить ее всю дорогу…
Нелька поставила ногу на пол, помедлила, потом наступила посильнее.
– Все хорошо уже, – сказала она. – Пойдем.
Глава 11
В автобусе было так жарко, что снежные просторы казались нарисованными на холсте; невозможно было поверить, что за окном холод.
Печка гудела под ногами всю дорогу – может, неисправна была, потому и жарила с такой силой. Все, кто ехал в автобусе из Тавельцева к вечерней электричке, расстегнули пальто, размотали шарфы, сняли платки и шапки.
Ехали, впрочем, только Даня с Нелькой да большая компания лыжниц, шумных девчонок – студенток, наверное. Сначала девчонки хохотали и громко переговаривались, перебрасываясь шутками, которые Нельку злили – они как будто мешали чему-то, хотя она и не понимала чему, – а потом, наверное, устали – притихли и вдруг запели песню про молодушку.
Слов этой песни Нелька не знала – слышала раньше только первую строку: «Помню, я еще молодушкой была». Ей казалось, слова должны быть грустные, как во всех народных песнях, но, рассеянно прислушиваясь, ничего грустного она не улавливала. Даже наоборот – слышалось и в мелодии, и в словах этой песни такое ясное, такое незыблемое счастье, что не верить в него было невозможно.
Пела главным образом одна девчонка. И откуда эту песню только знала? По виду она была не деревенская, а явно городская.
– «Вечерело, я сидела у ворот, – выводил ее высокий голос. – А по улице все конница идет…»
Нелька взглянула на Даню. Он смотрел в окно не отрываясь, как будто там можно было разглядеть что-нибудь, кроме бесконечного снежного поля.
Она хотела что-то ему сказать, но это ее желание не складывалось в слова, вообще не выражалось ни в чем отчетливом, направленном. Это даже и не желание было – уж что такое желания, Нелька как-нибудь знала! – а непонятная растерянность.
Да, именно: она не понимала, что с ней происходит, и ждала, что Даня сам скажет ей что-нибудь. Но он молчал и смотрел в окно.
– «Та же удаль, тот же блеск в его глазах…» – пропела студентка и, не допев, замолчала.
Автобус остановился возле платформы Новопетровская. Даня встал и все так же молча протянул Нельке руку, чтобы помочь ей выйти на улицу.
Электричка тащилась до Москвы долго, но Нелька не чувствовала времени. Этот день настолько выломал ее из всех привычных условий жизни, что вернуться в реальность ей было непросто.
Она закрыла глаза, приткнулась виском к оконному стеклу. В пелене закрытых глаз сразу возникли расплывчатые очертания – «Слухи», деревянная фигурка… Потом появился странный «Молох»… Скульптуры плыли перед глазами, меняли очертания, превращаясь в чудовищ, зачем-то ныряли в камин, дышали оттуда огненными пастями… Они перестали быть смешными – сделались зловещими, как фантомы.
Нелька не понимала, спит она или грезит наяву, но ей стало страшно. Она судорожно дернулась и всхлипнула.
– Не бойся, не бойся…
Эти слова прозвучали как будто бы в другом ее виске – не в том, что касался холодного стекла, а в том, к которому прикоснулись Данины губы.
«Как же он догадался, что я испугалась?» – медленно проплыло в ее сознании.
Огненные чудовища исчезли; Нельке стало легко, как будто не слова это были – «не бойся, не бойся», – а веселый газ, который наполнил ее всю. Она хотела повернуться к Дане, что-нибудь сказать ему, ответить – и не смогла сбросить с себя оцепенение.
– Просыпайся, Нель, приехали, – услышала она; ей показалось, буквально через минуту.
Вдрогнув, Нелька открыла глаза и громко произнесла:
– Но я же не сплю!
Она обводила вагон ошалелым взглядом. Люди шли к выходу, болтая и смеясь.
– Теперь не спишь. – Даня тоже улыбнулся: видно, очень уж глупый у нее был вид. – Пойдем.
Они вышли на перрон.
– Болит нога? – спросил Даня.
– Не-а, – покачала головой Нелька. – Я про нее и забыла уже.
Нога немножко заболела только в метро: свободных мест не было, и пришлось стоять.
– А куда это мы едем? – спохватилась Нелька, когда они с Даней подошли к выходу из вагона и за окном мелькнула станция «Кировская».
– Ко мне, – сказал Даня. Но вместе с этими словами он бросил на Нельку быстрый взгляд и сказал: – Да. Я не подумал. Извини. Куда ты хочешь ехать?
Они уже вышли из вагона и стояли теперь в сплошном гуле толпы, почти не слыша друг друга из-за грохота поездов. Люди то и дело толкали их, проходя к эскалатору. Нелька не могла объяснить в этом гуле и грохоте, чего она хочет и почему. А вернее, она и сама этого не знала.
– Я… – пробормотала она. И тут же воскликнула: – Я в институт поеду! Да, мне же на понедельник задание надо сделать!
Это решение пришло неожиданно, и она обрадовалась ему. Ну конечно, можно ведь просто пойти в Суриковский, попросить сторожиху бабу Машу, чтобы пустила в класс, где стоят гипсовые слепки, сказать, что не успела выполнить задание на завтра, и переночевать в этом классе среди белых безмолвных голов и торсов, так ведь многие делают.
И не придется возвращаться в Ермолаевский и что-то объяснять Тане, и Даня не будет непонятно смотреть темными блестящими глазами, и не будет больше той пугающей волны, которая захлестнула с головой, когда он поцеловал ее лодыжку…
При этой последней мысли – про волну – Нельке стало не по себе. Она даже хотела уже сказать, что в институт ей ехать вообще-то не обязательно…
– Да, – непонятно зачем повторил Даня. И, помолчав, добавил: – Ну что ж, я тебя провожу.
«Даже спорить не стал!» – подумала Нелька.
Обида подступила к самому носу, и ей пришлось приложить усилие, чтобы не расплакаться. Нет уж! Даня и так, похоже, считает ее дурой, а если она еще и разревется без причины, то и вовсе будет ее презирать.
– Я и сама дойду! – вздернув нос, заявила она.
– Я тебя провожу до института, – словно не услышав этого ее заявления, сказал Даня.
Они поднялись на улицу на «Таганской» и пошли к Товарищескому переулку – к Суриковскому институту.
Когда уходили от метро, Нелька бросила на Даню быстрый взгляд: вдруг он остановится и предложит все-таки вернуться, зайти к нему? Собственная выдумка с ночевкой среди скульптур уже казалась ей глупостью. Да еще некстати вспомнился зеленый чайный ежик в заварнике с надколотым носиком… И так ей захотелось опять этого ежика увидеть!