Она проговорила это с такой наивной, такой девчонской какой-то страстью, что Иван посмотрел на нее с удивлением. Мама всегда была насмешлива, иронична, и интонации наивной страсти никогда не были ей свойственны. Да их даже представить было невозможно в ее голосе!
– Прости, мам, – сказал он. – Что-то я совсем уж…
– Ничего. – Мама улыбнулась. Но тут же лицо ее помрачнело. – Я перед тобой страшно виновата, Ванька, – сказала она. – Одно меня хоть чуть-чуть извиняет – что уезжали ведь тогда навеки, безвозвратно. За границу – это ведь было как на тот свет. Ну, сообщила бы я ему как-нибудь, что у него сын. И что? Сюда бы его все равно на пушечный выстрел не подпустили. А когда стали сюда пускать… Ведь тебе тогда уже двадцать лет было. А у него там, конечно, семья, дети. Да и я взрослее стала, трезвее. Это когда я на коленях у него сидела на Чистопрудном бульваре, тогда мне казалось, что вот сейчас, вот в эту самую минуту, с нами обоими самое главное в нашей жизни и происходит. Но потом-то, с возрастом, с опытом, понимаешь: у каждого мужчины таких любовей, а проще сказать, случайных связей за его жизнь немерено бывает. Тридцать шесть лет прошло, Вань, это ты правильно заметил, – усмехнулась она. – Я думаю, Даня вряд ли и помнит, кто у него на коленях сидел и что вообще на том бульваре было.
«А ты? – хотел он спросить. – Ты-то помнишь?»
Но спрашивать не стал.
И вот теперь мысли обо всем этом застили ему белый свет. Иван гнал их от себя, старался от них отвлечься, и поэтому отвлеченный его взгляд выхватывал из картины мира только отдельные, не главные детали. Весь же мир оставался в слепом пятне его чувств, а потому словно бы и не существовал для него.
Ночевали в Хайфе. Гостиница на горе Кармель была хорошая, но спалось плохо, вернее, совсем не спалось.
Всю ночь Иван смотрел с балкона вниз, на текущие по склонам горы огни города, на сверкающую полосу этих огней вдоль берега. Он ушел с балкона, когда солнце дало о себе знать алым светом над морской гладью.
Из-за бессонной ночи он проспал дорогу в Иерусалим, и настроение у него было препаршивое, и город показался ему поэтому разочаровывающе обыкновенным – суетливым, бестолковым, непонятным.
Иван терпеть не мог организованных экскурсий и в любой другой раз, конечно, побродил бы по Иерусалиму сам. Он делал это во всех портах, в которые заходил «Келдыш», – в Акапулько, в Галифаксе, в бесчисленных портовых городах по всему миру.
У него даже велосипед был на судне, и, как только команда сходила на берег, он колесил на этом велосипеде по улицам. Особенно Копенгаген ему запомнился вот так, в велоспедном ритме: парусники у причалов, черепичные крыши домов и медные – соборов, и тот самый дом на углу Восточной улицы и Новой Королевской площади, куда феи в сказке Андерсена принесли калоши счастья…
Но сейчас у Ивана не было ни малейшей потребности во впечатлениях, и он машинально мчался вместе со всей группой вслед за экскурсоводом – почему-то вся экскурсия происходила вот так, бегом, – смотрел направо и налево и производил прочие подобные действия, ничего не дающие ни уму, ни сердцу.
Так же машинально вошел он в храм Гроба Господня, увидел Голгофу, распятие, потом, уже в Кувуклии, стоя у Гроба, вспомнил, что Бутузов просил освятить крестик, положил его на гладкую каменную плиту рядом с другими крестиками и иконками…
Иван никогда не был религиозен, хотя и неверующим себя не считал. Как большинство людей, он полагал, что в мире, конечно, существует некая сила, которая выше нас и не поддается нашему разумению, но никакой связи между этой силой и церковью – свечами, ладаном, золотыми окладами икон, кагором из ложки – не чувствовал.
Может, если бы Таня или мама обращали его внимание на эту связь, она стала бы иметь для него значение. Но мама сторонилась церкви – видимо, нелегко ей дался тот монах-художник! – а Таня говорила, что в ее молодости все были позитивистами, материалистами, и она тоже, и в старости ей этого уже не переменить.
Так что никакой тяги к религиозному обряду Иван в себе не обнаруживал. Скорее уж он чувствовал сверхчеловеческую силу в природе, в тех ее явлениях, которые наблюдал как ученый. В терминологическом смысле, насколько он знал, это называлось пантеизмом, но о терминологии такого рода Иван задумывался мало – ему и своей, научной терминологии было достаточно для осмысления и анализа действительности.
И в храме Гроба Господня, и когда уже вышел из него, он думал только о том, что больше существовать в состоянии неопределенности не может. Но та неопределенность, которую он чувствовал сейчас, была связана вовсе не с верой или неверием. Совсем не о религии думал он в городе, где к мыслям о ней располагало буквально все.
Мама указала его электронный адрес в письме, которое отправила в Иерусалим курьерской почтой. По мнению Ивана, отправила просто в неизвестность. Но ответ пришел. Это было название иерусалимской улицы и номер дома; даже без подписи.
«Не сильно-то за тридцать шесть лет, – подумал Иван, – изменился… этот человек».
Он не знал, кем ему считать этого человека, и это следовало теперь все-таки понять.
Глава 5
Лестницы в доме были расположены так странно, что Иван несколько раз попадал на какие-то непонятные этажи, к подсобным помещениям; один раз даже в гараж спустился, когда понял, что перепутал лестницу и должен вернуться обратно, чтобы найти нужную. То есть это не лестницы, конечно, были странные, а просто он не мог в них разобраться. Его растерянность переходила в рассеянность, в этом было все дело.
Когда он наконец поднялся к нужной двери, то был уже зол на собственную бестолковость.
Он позвонил в квартиру еще снизу, с улицы, и она была уже открыта все то время, что он бродил по этажам. Он успел разглядеть висящую у квартирной двери то ли колбочку, то ли коробочку, успел вспомнить, что она называется мезуза и что в ней лежит листок с молитвой, – и тут же увидел на пороге квартиры человека.
И после того как Иван его увидел, он не видел уже больше ничего.
Такое у этого человека было свойство – притягивать к себе все внимание без остатка. Оно становилось очевидным сразу, при первом же взгляде на него.
– Добрый день, – сказал Иван.
Он не знал, как ему называть этого человека, на «ты» или на «вы».
– Здравствуй, – сказал тот. – Проходи.
Иван вошел в квартиру – очень просторную, всю просторную, насквозь. В квартире стояла тишина. Не похоже было, что здесь есть еще кто-нибудь, кроме них двоих.
– Как мама? – спросил хозяин.
Вот это был вопрос! Иван даже оторопел на мгновенье от такого вот первого вопроса. А в следующее мгновенье понял, что с трудом сдерживает смех.
– Спасибо, ничего, – ответил он.
Ему стало легко. Ему просто стало весело после того, как этот человек вот так вот спросил.
Они прошли в большую комнату с таким же большим балконом. С балкона был виден в жаркой осенней дымке весь город – золотой купол мечети Омара, черный – храма Гроба Господня, серые камни Стены Плача.
Все, что можно было сказать об отношениях народов с Богом, было видно из этого окна.
«Ну да, точно, город трех религий», – мелькнуло у Ивана в голове.
От растерянности, конечно, мелькнула такая отвлеченная мысль. Все-таки он был страшно растерян.
Но поведение… этого человека было подчинено такой абсолютной естественности, что собственная растерянность уже не раздражала Ивана и не тревожила.
Наверное, где-то работал кондиционер, потому что в комнате было прохладно. После жаркого уличного воздуха Иван с облегчением почувствовал, как остывает его голова. И ногам приятно было ступать по светлому каменному полу.
– Садись.
– Спасибо.
Иван сел на диван, покрытый карминным марокканским покрывалом.
«Как его называть? На „ты“ неловко, на „вы“ как-то… странно».
– Называй на «ты», – сказал хозяин. – Дан, «ты». У нас здесь на «вы» вообще не называют. Просто нет в языке.
Акцента в его русском языке не было, но была легкая неправильность в расстановке слов – такая, которая появляется у людей, отвыкших от русской речи, но не забывших ее.
– Хорошо, – кивнул Иван.
– Хочешь выпить?
– Ну, можно, – пожал он плечами.
Ему показалось, что хозяин улыбнулся. То есть улыбка на его лице не появилась, но что-то неуловимо изменилось в глазах, и от этого возникло ощущение улыбки. Вообще же внешность у него была такая… отстраненная. Он был сдержан в жестах, сухощав. Коротко остриженная голова серебрилась сединой, но выглядел он моложе своих лет. Сколько ему теперь, за шестьдесят?
Он принес, держа между пальцами одной руки, несколько бутылок – виски, коньяк. Бутылки запотели; наверное, он достал их из холодильника. Во второй руке у него было медное блюдо, на котором лежали помидоры, белые лепешки-питы и сыр.
– Что будешь пить?
– Виски, – сказал Иван.
– Я тоже.
– Виски, – сказал Иван.
– Я тоже.
Они выпили в молчании, без тоста.
– Расскажи мне про нее, – сказал хозяин. – Как вы жили эти годы?
Что и говорить, умел он задавать вопросы! Иван никогда еще не видел человека, который так умел бы спрашивать только о самом главном. Он хотел ответить, что этих лет было немало – вся его жизнь вообще-то – и что жили они с мамой, конечно, по-разному…
Но ничего этого он говорить не стал.
– Я думаю, мама вас… тебя любила, – сказал он.
Ему вдруг показалось, что именно это он и должен сказать. Сразу сказать.
– Она не вышла замуж?
В его голосе не изменился ни один тон. Не надо было обладать музыкальным слухом, чтобы это понять.
– Нет.
– Жаль.
– Почему жаль?
– Наверное, она не чувствовала себя счастливой из-за того, что не вышла замуж.
– Не знаю, – пожал плечами Иван. – Я не замечал, чтобы ей этого хотелось.
– Да. – В его глазах, а на этот раз уже и в голосе снова мелькнула улыбка. – Если бы Неля хотела этого, то это и сделала бы. У тебя есть ее фотография?
– Нет.
– Я хотел бы увидеть хотя бы ее лицо.
Это прозвучало довольно двусмысленно. Впрочем, может быть, просто из-за все той же речевой неточности.
– А ты не боишься увидеть ее лицо через тридцать пять лет? – усмехнулся Иван.
– Нет.
Он ничего не добавил к этому и ничего не объяснил. Но это как раз было Ивану понятно: он и сам не любил излишних объяснений. Смешная присказка: «Если надо объяснять, то не надо объяснять», – казалась ему вполне разумной.
– Неля написала, что ты океанолог.
– Да.
Он впервые улыбнулся не глазами только, а обычно, как все люди улыбаются.
– Это хорошая профессия.
– Да, – согласился Иван.
– Ты в ней не разочарован?
– Нет.
– Долго здесь пробудешь?
– Послезавтра отплываем. Завтра я должен вернуться в Яффу на судно.
– Ты мало успеешь увидеть в Иерусалиме. Это особенно для тебя жаль.
– Почему особенно для меня?
– Потому что этот город воспламеняет воображение. Если оно есть.
– Откуда вы знаете, что у меня оно есть? – усмехнулся Иван.
– Я знаю по себе.
Впервые он обозначил связь между ними. А Иван только сейчас догадался, что сам он чувствует эту связь с той минуты, когда увидел… его. Этого человека.
Он смотрел на него, и ему казалось, что он видит себя. Как в зеркале, но в каком-то особенном, необычном. В этом странном зеркале Иван видел себя без тех черт, которых не хотел бы в себе видеть. Да, именно так! Он обрадовался, когда это понял.
В лице… этого человека была та твердость, которая дается не самодовлеющим упорством, не пустой тренировкой характера, а лишь сознанием того, что ты делаешь какое-то необходимое дело, притом безусловно необходимое, и не только тебе.
Но и это было не главное. Положим, Иван не считал излишним и то дело, которым был занят сам. Но вот ощущения того, что ты никогда не пойдешь против собственной – не совести, нет, это-то как раз было ему и раньше понятно, – но воли… Такого ощущения он в себе никогда не находил. А в лице человека, который сидел напротив в узком кресле и смотрел на него темными глубокими глазами, этого ощущения было в избытке. Невозможно было даже представить ту силу, которая заставила бы его своей воле изменить.
Всегда это было в нем так или возникло в какой-то момент его жизни, и если возникло, то отчего, – этого Иван не знал. Но вместе с тем он знал об этом человеке очень много, и то, что он знал, невозможно было обозначить словами. Всего его он чувствовал абсолютно, со всеми чертами его ума и сердца. Это было совершенно новое для него, необъяснимое и захватывающее ощущение!
И одновременно с таким своим ощущением Иван понимал, что и этот человек точно так же чувствует его самого, и это понимание наполняло его счастьем, хотя никаких внешних причин для счастья не было: человек этот и теперь держался с той же отстраненностью, с которой встретил его в первую минуту.
– Я посмотрю Иерусалим, – сказал Иван.
– Мы можем пойти вместе?
Впервые в этом голосе прозвучали… нет, не совсем растерянные, но все же похожие на осторожную просьбу интонации.
– Конечно, – улыбнулся Иван.
Глава 6
– Я люблю эту часть города. Старую. Мне всегда хотелось здесь жить.
– Разве ты не всегда здесь жил? – спросил Иван. – Ну то есть после того, как сюда приехал.
– Не всегда. Я долго жил в Европе, – ответил он. Но ничего больше в связи с этим не объяснил, а спросил только: – Ты уже был у Гроба Господня?
– Да, – кивнул Иван. – Для приятеля крестик освятил.
– А для себя?
– Меня не крестили.
– Почему?
– Не знаю, – пожал плечами Иван. – Я не спрашивал.
– Тебя это… как-то отталкивает?
– Что?
– Крещение. Церковь.
– Да нет. – Он снова пожал плечами. – И не отталкивает, и не притягивает. – И объяснил, словно извиняясь: – Я вообще не люблю, когда веру слишком тесно связывают с предметами. Или с обрядами.
– Я тоже. Но здесь это получается естественно. Когда я в первый раз смотрел на камень, который был положен Богом в основание мира, то знал, что это именно тот камень – вот он, лежит передо мной, как был положен тогда. И что на этот камень ступала нога Мохаммеда, когда он возносился в небо, – это я тоже знал. У меня не было сомнений.
– Ну, не знаю… Мне все-таки кажется, про камень просто символически сказано. – Иван вспомнил, как это называется точнее. – Метафорически.
– Может быть. Но здесь в камнях слишком чувствуется энергия. Ее трудно считать метафорой. Ты был у Стены Плача?
– Нет еще. Я еще не успел.
Он не пошел туда потому, что пошел к нему. К этому человеку. Даже в мыслях Иван терялся, не зная, как его называть.
Они направились к Стене Плача. Иван всегда легко ориентировался в незнакомых городах, вообще в любой неизвестной ему местности, но здесь, в Иерусалиме, не мог понять ничего. Куда они идут, по каким улицам, были уже здесь или нет? Ему казалось, что он находится внутри клубка проволоки, по которой пропущен ток.
На очередной улице – сразу же, как только вывернули на нее из-за угла, – он вообще почувствовал, что ему становится невыносимо плохо. Голова у него помутилась, изнутри его залил жар. Это было так физически ощутимо, что Иван остановился и прислонился к стене дома. Как и все иерусалимские дома, этот был построен из палевого камня.
Он стоял, чувствуя спиной этот шершавый старый камень, и ему казалось, что он умирает.
– Тебе плохо? – услышал он как сквозь вату.
Иван смог только кивнуть.
– Тогда пойдем. Мы зря сюда пошли. Я же говорил, у тебя сильное воображение.
Он почувствовал, что его берут за руку и ведут прочь. Как ни странно, от этого ему стало легче. От движения, может?
– При чем здесь мое воображение? – проговорил Иван, когда жар у него внутри прошел и он сумел отдышаться.
– Там была Геенна Огненная.
– Как? – не понял он. – Где – там?
– На том месте, через которое мы сейчас хотели пройти, когда-то сжигали мусор. И оно называлось Геенна Огненная.
– Просто сжигали мусор? – не поверил Иван. – Я думал, Геенна Огненная – это совсем другое.
– Конечно, другое. Но чтобы всем было понятно, что такое преисподняя, надо же было с чем-то ее сравнить. И сравнили с тем местом – его ведь все знали. А слово, как известно, не воробей. Я думаю, оно пронзило то место, где всего-навсего сжигали мусор, и поэтому там теперь чувствуется отголосок преисподней. Такая, мне кажется, логика. Вполне в духе этой земли. – Он улыбнулся, коротко коснулся ладонью Иванова плеча. – Мне тоже стало плохо, когда я впервые попал в то место. Зато в долине Иосафата я чувствую себя легко.
– Почему легко? – спросил Иван. – И где долина Иосафата?
– Ты ее видел. Экскурсионные автобусы рядом останавливаются. Легко я там себя, видимо, чувствую потому, что привык воевать. А там как раз и будет Армагеддон.
Иван посмотрел на него с опаской. Он не производил впечатления истово верующего человека. Но о том, что неподалеку от стоянки экскурсионных автобусов произойдет последняя перед концом света битва сил добра и зла, этот человек сказал так, как если бы сообщил о месте проведения завтрашнего футбольного матча.
Наверное, он заметил Иванову оторопь. Усмехнулся и сказал:
– В этой стране, знаешь ли, тот, кто верит в чудеса, может считаться реалистом.
Стена Плача виднелась вдалеке. На просторной площади перед нею людей было не много. Надевая кипу перед тем как подойти к Стене, Иван не чувствовал ничего отличного от того, что чувствовал он у собора Святого Петра в Риме или у Нотр-Дам в Париже. Эти камни, выветренные временем, были, конечно, менее красивы, чем прекрасные европейские соборы. Но понятно было, что они никак не менее значительны, и ему было интересно на них посмотреть.
Уже у самой Стены он вспомнил, что не написал записку, в которой следовало изложить свои просьбы. Но не очень об этом пожалел – улыбнулся даже. Что-то девчоночье было в том, чтобы писать записочки с просьбами к Богу, будто к Деду Морозу.