Дома в Ермолаевском была книжка Александры Бруштейн «Дорога уходит вдаль», они с Олей в детстве читали ее и перечитывали раз по сто. И вот там как раз рассказывалось, как провинциальные институтки бросали за царский портрет, висящий в актовом зале, записочки с просьбами: пусть дуся-царь поможет им на контрольной по алгебре.
Иван подошел к Стене. Записочками были заткнуты все щели между камнями. Сквозь щели прорастала трава. Он коснулся травы рукой – почему-то травы, а не камней. Она показалась ему горячей, хотя не была сухою.
Его ладонь скользнула по камню. Сначала ему показалось, что камень тоже горячий, но в ту же секунду он почувствовал совсем другое… Словно молния пробила его руку! Ивана никогда не било молнией, и он знал, конечно, что ничего хорошего в ее ударе быть не может. Но в это мгновенье ему показалось, что молния бьет именно так – с такой вот переполняющей силой.
Он отдернул руку от камня, сделал едва ощутимый шаг назад. Но тут же подошел к Стене вплотную.
То, о чем говорил отец, что казалось Ивану просто красивыми словами, оказалось правдой: энергия этих камней была не метафорической, не символической – она была более ощутима физически, чем холод льда или жар огня. Он почувствовал это только сейчас, но почувствовал всем своим существом – всей кровью, которая пронизывала его тело, и всей силой, которая пронизывала его дух.
Иван не помнил, сколько стоял у Стены. Кажется, он то и дело касался ее рукой, проводил по ее камням, как слепой проводит по лицу родного человека, узнавая его черты.
К нему подошел старичок, что-то сказал на иврите. Иван непонимающе посмотрел на него. Отец – оказывается, все это время он стоял рядом с ним, – дал старичку несколько монеток и указал на Ивана. Старичок быстро проговорил что-то и повязал Ивану вокруг запястья красную шелковую ниточку. Что означает эта ниточка, Иван не понял.
Да его это не очень и интересовало. Когда он шел от Стены Плача, то не мог сказать ни слова.
– Ты почувствовал это только здесь? – спросил отец.
– Да. Я не понимаю, почему так. Почему именно здесь.
– Это кровь, Ваня. – Отец снова улыбнулся по-своему, одними глазами. – Такая это кровь. Она может проявиться в любую минуту. Самым неожиданным образом. У меня так и было.
– Когда?
– Ты можешь сегодня переночевать у меня?
– Да, – кивнул Иван. – Я позвоню ребятам, предупрежу. – И, улыбнувшись, добавил: – Ты тоже отвечаешь вопросом на вопрос. А я думал, откуда у меня это.
– Ну, это тоже кровь, конечно. Пойдем?
Они поужинали в маленьком марокканском ресторане возле отцовского дома. Мясо, приготовленное на огне, резко и тонко пахло неизвестными травами. На веранде второго этажа было шумно – посетители смеялись, галдели, спорили. Звезды вздрагивали в небе прямо над головой.
– Я часто здесь ужинаю, – сказал отец. – Они хорошо готовят. И здесь всегда простые, хорошие люди. Это сразу чувствуется.
– Ты живешь один? – помолчав, спросил Иван.
– Да.
– Почему?
– Так.
– А все-таки?
– Не спрашивай, Ваня. – Он улыбнулся. Улыбка получилась смущенная. – Мне трудно это выговорить. Даже тебе. Если я увижу твою маму, то скажу ей.
– Папа… – Оказалось, что выговорить это легко. – Но ведь это же странно! То… из-за чего ты один. Как-то слишком красиво, тебе не кажется?
– Кажется. Но это так. – Отец помолчал, потом качнул головой и проговорил со смесью улыбки и досады в голосе: – Все-таки она должна была сообщить мне про тебя! Пораньше, чем через тридцать пять лет.
– Она думала, у тебя здесь давно есть семья.
– Когда Неля не думает, а сразу делает то, что чувствует нужным сделать, то это получается у нее гораздо лучше, – усмехнулся отец. – Я это понял в тот самый день, когда с ней познакомился, и сейчас уверен, что не ошибся. Она тогда бросилась защищать своего возлюбленного от хулиганов. Я бы на месте того возлюбленного всю жизнь носил ее на руках.
– Это был не ты? Тот возлюбленный?
– Нет, конечно. Я же говорю, мы с ней в тот день просто познакомились. Вернее, в ту ночь.
Глаза его снова улыбнулись. На этот раз не Ивану, а собственным воспоминаниям.
– Она тебя любила. Я только теперь это понимаю.
На это отец не сказал ничего. Но сказал о другом:
– Я страшно взволновался, Ваня, когда тебя увидел. Я думал, сознание потеряю.
– Ну да! – удивился Иван. – А я и не заметил. Лицо у тебя, во всяком случае, было совершенно спокойное. И голос.
– Ну, лицо!.. Лицом можно управлять, и голосом тоже. Меня этому учили.
– Учили? Зачем?
– Я работал в разведке.
– Когда в армии служил?
– И в армии. И потом.
– В Моссад?
– Нет. В другой.
– Поэтому ты долго жил в Европе?
– Да. Когда я сюда приехал, меня сразу в армию взяли, конечно. Мне тридцать лет было, это у нас призывной возраст. И так для меня вдруг это оказалось… неравнодушно! Сразу я это понял, во время присяги. Ее здесь принимают в крепости Массада. Это в Иудейской пустыне, над Мертвым морем, мы туда не успеем с тобой в этот раз поехать, жаль. Ну вот, я армию отслужил, а вскоре война началась, и меня опять призвали, уже как резервиста. Война Судного Дня, в семьдесят третьем году, не слышал про нее?
– Что-то слышал, – пожал плечами Иван. – Но особо не интересовался, если честно.
– И вот тогда, в ту войну, я впервые понял, что не создаю для себя какие-то специальные обстоятельства. Я ведь всю жизнь вот именно создавал для себя такие обстоятельства, чтобы проверить, на что способен. А в самопроверке для мужчины все-таки есть фальшь, так я думаю. Я и в работе своей – я вулканологом был, не знаю, говорила тебе мама или нет, – и в работе своей потому разочаровался, что не просто так ее когда-то выбрал, а как раз для самопроверки. Ну вот, а здесь я впервые ничего в себе не проверял, а просто делал то, что необходимо делать. В тот момент необходимо было воевать. И я понимал, что если не буду воевать, и хорошо воевать, то многие погибнут. А я сам если не погибну, то уже не буду то, что я есть. И я стал воевать, и научился воевать. Наверное, это было очевидно для многих – что я научился это делать хорошо. Война кончилась, резервистов отпустили по домам, а мне предложили работать в разведке.
– Ты можешь вот так, кому угодно об этом говорить? – осторожно спросил Иван.
Отец улыбнулся.
– Ты не кто угодно. Я хочу говорить тебе это. Говорить тебе, как я жил без тебя. Ну вот, я жил в Англии. Много лет. Потом мне пришлось уехать. Даже, можно сказать, я еле успел оттуда уехать. В те годы я думал: хорошо, что у меня нет семьи.
– А как ты получил мамино письмо? – вспомнил Иван. – Она ведь его наугад отправила.
– Я проверял тот адрес, который ей оставил.
– Ты что, правда ждал, что она тебе напишет? Через тридцать пять лет? И каждый день проверял почту?
– Ну а почему бы и не проверять? Технически это несложно. Это почтамт. Когда я уезжал из Москвы, то никаких других здешних адресов не знал. Между прочим, это оказалась судьба. – Отец улыбнулся. – Я ведь не собирался сюда. Думал, долечу до Вены, а оттуда в Америку. Или там же, в Австрии, останусь. А когда Неля сказала, что не поедет со мной… Мне все стало безразлично – куда, зачем. И я поехал сюда. Просто потому, что оставил ей адрес иерусалимского почтамта. Я тогда думал, она мне все-таки напишет.
– А потом?
– Не знаю, Ваня. Не могу сказать, что я думал о ней постоянно.
– Но адрес проверял.
– Да.
Они вернулись домой и долго еще сидели на балконе отцовской квартиры. Отец хотел рассказать о том, как он жил, но рассказывал о другом.
Об Иудейской пустыне – сами ее контуры, говорил он, созданы для отчаянных ситуаций и безрассудных поступков, и только там он понял слова Сенеки о том, что в беде следует принимать опасные решения, и понял, как ему дальше жить.
И о Мертвом море он рассказывал – оно всегда, говорил отец, было местом великих чувств и действий, и это притягивает больше, чем странный его соляной пейзаж.
И как однажды смотрел он вот с этого балкона на Иерусалим, укрытый снегом…
– Это был очень глубокий вид, – сказал отец. – Много давал не только воображению, но сердцу. Скажи, а мама так все эти годы и жила на Краснопрудной?
Он только сказал, что хочет говорит о себе, но то и дело задавал такие вот вопросы о ней.
– Да, – кивнул Иван. – Тот художник, за которым она ухаживать осталась, вскоре выздоровел и сразу в монастырь ушел. Сказал, что это его духовный долг и все такое. И она осталась на том чердаке одна. На шестом месяце. А у этого художника был какой-то приятель Егоров – мама говорила, мелкий и расчетливый тип. Но тут его мелкая расчетливость оказалась на пользу: он посчитал, что она должна получить какую-то компенсацию за свою самоотверженность. – Иван усмехнулся. – И договорился с теткой из домоуправления насчет взятки, чтобы маме это помещение передать. Как мастерскую для молодой талантливой художницы. Таня продала жемчужное колье, которое у них с мамой от их мамы осталось, и как раз хватило на взятку за чердак.
– Только Нелька могла додуматься растить ребенка на богемном чердаке! – хмыкнул отец.
– Ну, меня она там не растила. Меня вообще Таня в основном растила, в Ермолаевском.
– Тебе повезло. – Отец помолчал. Потом проговорил: – Но как же глупо все это вышло! Если бы ты знал, Ваня, как я себя кляну сейчас…
– За что, папа?
– Я должен был задержаться в Москве. Разобраться, понять, что произошло. Мало ли что она мне сказала! Я же знал, что такое Нелька. Я был взрослый мужчина, а прислушался как дурак к словам девчонки, по сути, ребенка еще. И своего ребенка из-за этого… – Он снова замолчал. Потом сказал с глубокой горечью: – Тебе в любом случае было бы лучше, если бы ты рос со мной, Ваня. Может, я не смог бы уделять тебе много внимания, все-таки это ведь не случайно, что я всегда выбирал себе такие занятия, которые отнимали много времени и сил. И все равно… Да, ты вырос хороший. Я не знаю твою Таню, но ты вырос хороший, это я вижу. Но тебе все равно было бы лучше расти со мной. И с Нелей, конечно. Так это заведено, и так это должно быть. Какая же глупость нас развела! Какая-то чудовищная наша недальновидность.
– Игры сердца.
– Что?
– Так Таня говорит. Она говорит, что нельзя играть в такие игры.
– Правильно она все понимает, твоя Таня. Но что теперь толку об этом говорить? Ты вырос хороший, – повторил он.
– Откуда ты знаешь? – улыбнулся Иван.
– Для этого не нужно аргументов. Это просто видно. Сразу видно. Знаешь, есть такая история про лысых?
– Не знаю. Какая история?
– Кого следует считать лысым? У кого выпало некоторое количество волос. Какое именно количество? Один волос? Нет, одного мало. Два? Пять? Это количество можно обсуждать до бесконечности. Но нормальный человек и так сразу видит, кто лысый, а кто нет. Ну вот, при одном взгляде на тебя сразу видно, какой ты. Это у тебя от мамы такое свойство. – Отец улыбнулся. – У нее тоже все было написано на лице.
– А она говорит, что я весь в тебя. Жаль, что не весь, конечно.
– Почему не весь?
– Вряд ли у меня такая воля, как у тебя.
– Воля? – с недоумением переспросил отец. – А откуда ты знаешь, какая у тебя воля? У тебя был случай ее проверить?
– Да вроде нет. Ну, бывало, что приходилось собираться. Но это обычная концентрация сил была, ничего особенного.
– Тогда почему ты думаешь, что у тебя недостаточно воли?
– Ну… – Иван подумал о Марине, но вслух сказал: – Я думаю, по человеку сразу видно, есть она у него или нет. Та же история про лысых.
– Не та же, – возразил отец. – Пустая воля – это неприятная вещь, Ваня. Это как мускулы у культуриста. Вроде бы сильный человек перед тобой, но видеть его неприятно. И дело с ним иметь тем более неприятно, потому что ты точно знаешь, что этот человек посвящает свою жизнь собственному телу. А это не может вызывать доверия. Так и с волей: в абстрактном проявлении она своего рода духовный культуризм. Ты хотел бы выглядеть культуристом? – Он улыбнулся и добавил: – Поверь мне, когда это понадобится, воли у тебя хватит. И не на тебя одного. А на меня ты очень похож. Я это вижу.
– Да я и сам вижу. – Иван тоже улыбнулся. – Вихры эти… Ну и вообще. Я не только вижу, а…
– Я рад, что ты это чувствуешь.
Звезды мерцали, казалось, уже не в небе, а прямо у них на головах. Небо входило в этот город, в его улицы как в собственный свой дом. И Иван чувствовал это сейчас так же ясно, как почувствовал неназываемую силу, исходящую от камней Стены Плача, как почувствовал присутствие отца рядом с собою и присутствие в себе того, что составляло самую сущность его отца.
Глава 7
– Капитального ремонта я не выдержу. Придется перебираться к Тане в Тавельцево.
Голос у мамы был сердитый, но сквозь этот основной тон пробивались нотки растерянности. Иван слышал их слишком отчетливо и ожидал, что она скажет дальше.
Но она говорила все то же – что не выдержит капитального ремонта в доме на Краснопрудной, но и жить в деревне не сможет, потому что она человек урбанизированный… О том, что было главным и о чем она – это Иван видел – думала постоянно, мама молчала. Ни слова. Ни намека. Почему, он не понимал.
– В общем, если ты мне не поможешь все сюда перевезти, то никто мне не поможет, – обреченным тоном произнесла мама.
Иван приехал в Тавельцево, чтобы увидеть Олю. Теперь она жила здесь и ездила каждый день в Москву, потому что занятия в Университете Тореза, бывшем инязе, где она преподавала французский язык, уже начались.
И вот он ждал Олю, сидя в большой общей комнате на первом этаже, и то и дело морщился от женской болтовни.
Как-то неожиданно вышло, что в Тавельцеве собрались чуть ли не все члены семьи, и эта дача, которая с первого взгляда показалась Ивану зачарованным царством – один только большой запущенный сад, спускающийся к реке, чего стоил! – теперь была наполнена оживленной трескотней.
Таня рассказывала, как они с Машей, французской сестрой, жили все лето на даче в Кань-сюр-Мер, маленьком городке на Лазурном Берегу, как ездили в соседний Сен-Поль-де-Ванс и сидели в той же харчевне «Золотой голубь», где когда-то сидели Шагал, Утрилло, Сутин, да и все художники Парижской школы, и их с Нелей и Машей отец, доктор Луговской, бывал здесь тоже, хотя художником и не был, но был хорошим знакомым папаши Руо, владельца харчевни, который художников как раз и привечал, и кормил в долг…
Тут же и мама начинала что-то рассказывать про художников. Не про Шагала с Утрилло, конечно, а про кого-то попроще, из своих приятелей.
А потом к разговору подключалась Нинка и спрашивала, позвонить ли ей тете Марии самой, чтобы напроситься к ней в гости, или это сделает Таня, а Таня тут же отвечала, что напрашиваться нет никакой необходимости, потому что Маша и сама приглашает приезжать всю свою московскую родню, и приглашает совершенно искренне…
Разговор жужжал, как множество веретен, и через полчаса присутствия при нем Иван почувствовал, что ему становится дурно. Ни о чем глупом вроде бы не говорили, но говорили вместе с тем так много и так подробно, что мудрено было не устать. Хотя ни Таня, ни мама, ни даже Нинка не устали от этой болтовни, похоже, ни капельки.
Когда Иван наконец услышал, что во двор въезжает Олина машина, то выскочил на улицу так, словно его месяц держали взаперти.
Оля приехала усталая, какая-то осунувшаяся и чем-то явно расстроенная.
– Тебя не пустили в Матросскую Тишину? – спросила Таня, усаживая Олю за оставленный для нее ужин.
– Не пустили. Да и не могли пустить. В первый раз это каким-то чудом получилось, что адвокат меня туда провел.
– Зачем в Матросскую Тишину? – Иван даже опешил. – Что тебе в тюрьме делать?
– Там не тюрьма, а следственный изолятор, – объяснила Оля.
Как будто это в данном случае не все равно! Впрочем, бросив быстрый взгляд на ее печальное лицо, расспрашивать подробнее Иван не стал.
Подробности ему рассказала Таня, когда Оля ушла спать.
– Она влюбилась, Ванька, – сказала Таня.
– Кто? – не понял он.
– Оля, кто же еще.
– Ничего себе!
Известие было в самом деле ошеломляющее. Только что Оля пережила расставание с мужем, только что – Иван своими глазами это видел – была погружена в такое отчаяние, что все боялись за ее здоровье, и отчаяние это было очень даже понятно… И вдруг оказывается, что она влюбилась!
– А Матросская Тишина при чем? – спросил Иван.
– Он сидит в Матросской Тишине. Тот человек, в которого она влюблена.
– Интересно! – Иван даже головой покрутил, словно пытаясь утрясти съехавшие на сторону мозги. – И каким же образом она с ним познакомилась, если он сидит в СИЗО?
– Он ветеринарный врач. Она один раз привозила к нему кошку. Он тогда еще в СИЗО не сидел, – объяснила Таня.
Тон у нее при этом был такой, словно все это самые обыкновенные вещи, но разъяснять их приходится слабоумному. Иван рассердился.
– Бурная жизнь у вас тут происходит! – хмыкнул он.
– А что ты злишься? – удивилась Таня.
– Это я – что? Да ты послушай, что говоришь! Оля влюбилась в какого-то уголовника, который вообще-то ветеринар, но при этом сидит в тюрьме, а видела она его перед этим один раз, когда он лечил кошку! Все как у людей!
– Ну, у людей у всех по-разному, – усмехнулась Таня. – Во-первых, этот Герман Тимофеевич никакой не уголовник, а глубоко интеллигентный человек и очень хороший врач. У него клиника в Малом Ржевском, и в этом, я думаю, все дело. Это теперь такой способ перераспределения собственности, через тюрьму. Во-вторых, он, надеюсь, скоро выйдет – во всяком случае, у него хороший адвокат, который старается этого добиться. И тогда у Оли будет возможность повидаться с ним второй раз и понять, что с ней происходит. А возвращаясь к тому, как у людей… Я вот, например, знаю одного человека, который понимает, что на Северном полюсе подо льдом происходит, а что у него самого с собственной женой происходит, понять не может.