– Вань, – повторил Андрей, входя в комнату. – Не слышишь, что ли? Совсем в диаграммах своих закопался. Тебя шеф зовет.
– Да. – Иван потер ладонью лоб и покрутил головой, прогоняя ненужные виденья. – Пора с этим всем завязывать. Сдать и забыть, а то уже ум за разум заходит. Прямо сейчас зовет?
– Сейчас, – кивнул Андрей.
– А что не так?
– Все так. – Андрей улыбнулся. – Только вид у него загадочный, вот что. Думаю, есть идея.
Вид у него и у самого был загадочный. Наверняка имелись и сведения о том, что за прекрасная идея возникла у заведующего лабораторией. Но Андрюха Мартинов был человек-скала: чего хочет, того добьется. Сейчас он явно хотел потомить своего друга загадочной перспективой хотя бы те пять минут, в которые Иван, как Штирлиц, будет идти по коридору.
Что ж, значит, и правда предстояло что-то интересное. С Андреем они учились в одной группе на геофаке, проходили практику в Геленджике, работали с Кэмероном на «Титанике», погружали аппараты «Мир» во все океаны Земли – в общем, тот не хуже Ивана умел отличать важную информацию от неважной, потому что понятия об этом у них были одинаковые.
В последней экспедиции, на Северный полюс, Андрей не участвовал: некстати сломал руку чуть не по дороге в аэропорт. И раз он теперь бьет копытом и искры сверкают у него в глазах, значит, речь у шефа пойдет о новой экспедиции, в которую Мартинов рвется со всей своей застоявшейся энергией.
– Ну, пошли, – сказал Иван, откатываясь от стола. За те пять секунд, в которые он проанализировал Андрюхино состояние, ему стало весело. – Он же нас обоих зовет, правильно?
– Да я вообще-то в курсе уже, в чем там фишка, – раскололся Андрей.
Иван расхохотался.
– Все лучшее, что с нами происходит, сначала происходит у нас в голове!
Высказав эту мысль, Андрей разлил по рюмкам остаток водки.
– Да ты идеалист, Мартинов, – хмыкнул Иван. – Зря тебя диалектическому материализму учили на кафедре марксизма-ленинизма.
– Ты еще помнишь, чему нас там учили? – удивился Андрей. – У меня вся эта фигня давно из головы выветрилась.
– У меня тоже.
В разговорах ни о чем за рюмкой водки все-таки была некоторая прелесть. Конечно, в таких разговорах давно уже не было той страсти, которая будоражила в молодости, когда казалось, что можно мгновенно решить все вечные вопросы, подружиться на всю жизнь, найти настоящую любовь и совершить еще кучу подобных дел космического масштаба.
Теперь ничего такого Ивану уже не казалось. Зато можно было под такие вот разговоры неторопливо думать о своем, плыть в облаке этих легких мыслей. Конечно, только в том случае, если и собеседник был человеком своим, и не приходилось ожидать от него обиды за собственное рассеянное состояние.
Андрюха был, безусловно, своим, и выпивать с ним за радостное известие было приятно.
– Но согласись, Вань, если б мы с тобой не рвались отсюда куда-нибудь подальше, то так на одном месте всю жизнь и просидели бы.
– Ну, это вряд ли, – пожал плечами Иван. – Кто б нам в институте стал зарплату платить, если б мы на одном месте сидели?
– Я в том смысле, что хотел же ты в экспедицию, правильно? Хотел, хотел, я же видел! У тебя уже и глаза такие, знаешь, были… Собачьи.
На сравнение своих глаз с собачьими Иван не обиделся. Он прекрасно понимал, что имеет в виду его друг: тоска стояла у него в глазах, тоска оттого, что он не живет, а только описывает ту часть жизни, которая уже прошла, да и описывает-то не по-человечески, а скучно, голо, уныло.
– В общем, Байкал на нас с неба свалился, – заключил Андрей.
Иван сразу представил себе эту картину – как с неба, вот с этого, серого, московского, октябрьского, сваливается на него огромное озеро, а вместе с ним и прибрежные скалы, и тайга, и омулевые бочки… Он встряхнул головой. Дурно на него действует долгое пребывание в городе! Черт знает что в голову лезет.
Но, по сути, он был с Андреем согласен. Известие, которое сообщил ему два часа назад заведующий лабораторией Бутузов – о том, что они начинают готовить летнюю экспедицию на Байкал, – в самом деле являлось прекрасным даром небес.
Конечно, подготовка эта только начиналась, то есть состояла пока в составлении множества бумаг – еще не отчетов, а только заявок, проектов и планов. Но во всем этом виделась перспектива, и ввиду такой перспективы Иван умел горы сворачивать без особого напряжения.
– Я считаю, надо Лавацкого в группу включить, – сказал Андрей.
Элегическое настроение незаметно сменилось у него на деловое. Как будто и не была только что благополучно распита на двоих бутылка. Ну, и то сказать – что здоровому мужику полбутылки водки?
– Угу, – кивнул Иван.
Он как раз совсем не был расположен сейчас к толковым размышлениям. Будет у него еще время на то, чтобы подумать, кого включать в группу, которой он назначен руководить. Пока можно и растечься мыслию по древу без всякой конкретики.
– Димка инженер толковый, сам же знаешь, – сказал Андрей. – А Антонову я бы не брал. Мутная она тетка, в который раз уже убеждаюсь. Лучше Драбатущенко вместо нее.
– Кто такой Драбатущенко? – лениво поинтересовался Иван.
– А, ты же не знаешь! Не такой, а такая. Она три месяца назад пришла, когда вы на полюсе были. А сейчас она в Крыму, в командировке. Вернется – познакомишься. Биолог, на ББС работала. Не то замуж вышла в Москву, не то еще как-то.
Про ББС – Беломорскую биологическую станцию МГУ – Иван всегда вспоминал с такой же радостью, с какой наверняка вспоминал про нее и Андрей Мартинов, и все, кому доводилось проходить университетскую практику или еще каким-нибудь образом работать в этом замечательном месте.
Сейчас, правда, Андрей думал явно не про биостанцию.
– Зовут Марина, – сказал он. – Шикарная, скажу тебе, баба. Грудь, ноги – супер.
– А кроме груди и ног? – усмехнулся Иван.
– Нет, вообще классная. Своя в доску, – заверил его Андрей. – Это ж сразу видно. Короче, надо ее в группу взять.
– Надо – возьмем, – не стал спорить Иван.
Больше пить не стали: настроение легко скользящей по поверхности сознания беседы, то настроение, которое всегда наступает после радостного известия и предшествует радостной же работе, постепенно сходило на нет. И лучше было вовремя эту беседу закончить, чем длить ее по инерции, без удовольствия.
Андрей жил рядом с институтом; они простились у метро.
– Чего на машине не ездишь? – поинтересовался он уже у стеклянной двери. – Из-за пробок?
– Конечно, – кивнул Иван. – Всю же дорогу только знай медитируй: не раздражайся, не спеши, успеешь. Какой смысл? На метро и едешь быстрее, и нервы целы.
– Да уж, ты на месте сидеть не любишь, – улыбнулся Мартинов. – У тебя всегда шило в заднице. Во всяком случае, сколько я тебя знаю.
Андрей знал его с восемнадцати лет, то есть с первого курса университета. А шило в заднице… Иван не считал себя по-пустому непоседливым, он мог подолгу делать любую работу, но только в том случае, если видел в ней хоть мало-мальский смысл. Стоянье в пробке ни малейшим смыслом отмечено не было, поэтому он не понимал, чего ради должен тратить время на это занятие, и считал это признаком не какой-то особой своей нетерпеливости, а обычной рациональности.
«А может, это мне так кажется, – подумал он, уже спускаясь в метро. – А на самом деле, может, с детства всем это шило заметно было. Надо будет у Тани спросить».
К Тане он сейчас и ехал. И свинство, между прочим, что он ехал к ней только теперь, чуть не через месяц после возвращения из экспедиции.
Когда Иван был маленьким, Таня значила в его жизни так много, что и с возрастом, и с накоплением множества разнообразных жизненных впечатлений его отношение к ней не изменилось по сути. Таня, – все, что с ней было связано, – это было лучшее, что он в себе знал.
Да и просто любил он свою тетушку, и объяснения для этой любви ему были не нужны.
Глава 13
Входя в арку двора в Ермолаевском переулке, Иван даже пожалел, что не приехал на машине. Арка была перекрыта воротами, пространство за ними было пусто, асфальт чисто подметен, машины стояли не на газоне, а ровненько по периметру двора – заезжай не хочу.
Вообще-то он любил ездить за рулем, и первая машина у него появилась пятнадцать лет назад, когда даже намеков на пробки в Москве не было. На тот его «Вольво» оборачивались люди на улицах, хотя автомобиль был сильно подержанный и в Швеции, где Иван его купил, стоил очень дешево. Но кто ее видел, эту Швецию, и тем более кто мог купить в ней машину! Такая возможность была тогда в институте преимуществом тех, кто участвовал в научных экспедициях и ходил в плавания; таких было немного. Правда, это было единственным их материальным преимуществом – суммы в зарплатной ведомости Института океанологии вызывали тогда у неподготовленных людей оторопь, ходить за такими зарплатами имело смысл раз в полгода, если не реже, и молодые специалисты шарахались от института, как от черной дыры. Но автомобили или хотя бы автомобильные колеса сотрудники время от времени привозили, причем на научных судах, то есть бесплатно и вполне легально, и растаможка для тех, кто возвращался из длительной командировки, тоже была бесплатная. Во время, свободное от плавания, в институте разрешалось появляться раз в неделю, потому что работы там не было, а в остальные дни можно было подрабатывать на стороне, и для Ивана, который много чего умел делать руками, не составляло труда найти такой приработок, потому что руками мало кто хотел тогда что бы то ни было делать – все хотели заниматься бизнесом, даже те, кто плохо представлял себе, что это за занятие такое.
В общем, жить было можно, а учитывая, что семья его состояла только из мамы и Тани, – Иван считал, что жил он тогда в совершенном достатке. То есть, вернее, он считал бы так, если бы размышления о достатке имели для него существенное значение.
Таня ждала его – запах сдобного теста плыл по лестнице на два этажа вниз. Приостановившись у двери, Иван поводил носом, почувствовал себя собакой, и ему стало весело. И когда Таня открыла дверь, он улыбался так, как когда-то в детстве, когда она водила его с Олей в цирк.
– Ваня! – сказала она, стоя на пороге. – Что-то ты задумал. Вот прямо сейчас. И что, скажи, пожалуйста?
Таня видела его насквозь. Он в самом деле задумал, и в самом деле прямо сейчас. Даже не задумал – вряд ли мгновенный промельк у него в голове можно было назвать мыслью, но все-таки.
– Я не задумал, – сказал он, целуя ее. – Я просто подумал, что когда мы на Байкале будем, то надо будет на Ольхон подняться. Это гора такая, – пояснил он. – Прямо в озере стоит. Не Эверест, ничего опасного. А красиво на ней очень, наверное.
– Наверное, – улыбнулась Таня. – Это когда у тебя все намечается?
– Летом. Летом мы будем погружаться на Байкале.
– Вы на Байкал едете? – удивилась она. – Но ведь Байкал не океан?
– Ну да, – с серьезным видом кивнул Иван. – Но все-таки там довольно глубоко, так что аппараты наши пригодятся.
Таня засмеялась.
– Ты всегда меня ловишь на глупостях, – сказала она.
– Разве? – Теперь уже он удивился. – По-моему, ты их не говоришь никогда.
Он шел за нею и оглядывал все вокруг с такой радостью узнавания, будто оказался не в обычной квартире, а в какой-то обширной местности, которую не вдруг и узнаешь.
Все здесь было родное, и все каким-то удивительным образом открывало ему что-нибудь новое каждый раз, когда он здесь бывал. Он замечал это с отчетливой, просто назывной какой-то наивностью, от которой самому было неловко.
«Вот книги, – думал он, входя вслед за Таней в гостиную. – Я их читал. Сначала те, которые были на нижних полках, а потом я специально придвинул стол, поставил на него стул, залез под самый потолок и там нашел Мопассана, и мы с Олькой читали „Жизнь“ ночью, потому что были уверены, что Таня была бы недовольна, что мы читаем про всякое такое, а потом Оля ей все-таки призналась, что мы читали Мопассана, и Таня сказала, что это очень хорошо, он прекрасный писатель, а под потолок она его поставила просто потому, что читает Мопассана теперь нечасто – ей стал ближе Толстой».
Да, вот так вот он и думал, глядя на книжные полки, закрывающие в гостиной самую большую стену от пола до потолка, вот так вот внятно и весело. И стихи он узнавал, разрозненные томики, которые занимали несколько полок, и некоторые из этих стихов сразу начинали звучать у него в голове, причем Олиным голосом: она любила читать стихи вслух, только стеснялась делать это при ком-то, кроме него. А его Оля не стеснялась – в детстве они понимали друг друга с полуслова и даже вообще без слов.
– Ты что-то сказал? – спросила Таня.
– Да нет. – Он все-таки смутился немного, но тут же поправился: Таню-то ведь тоже стесняться было нечего. – Вспомнил, как мы с Олей Мопассана читали.
– А!.. – Таня улыбнулась. – У тебя тогда была бурная фантазия. Я даже думала, ты сам станешь писателем. Очень, помню, испугалась, когда это пришло мне в голову.
– Почему испугалась? – не понял Иван.
Таня не испугалась, когда он начал работать на глубоководных аппаратах и поехал в экспедицию на «Титаник». Тогда даже мама испугалась за него, хотя была не из пугливых, а Таня – нисколько. И вдруг, пожалуйста – оказывается, она боялась, что он сделается писателем!
– Ну как же почему? – пожала плечами Таня. – Ведь это риск страшный. Всю жизнь можно проиграть.
– Как проиграть?
Иван все-таки не понимал, что она имеет в виду.
– Очень просто. Пишут ведь все одинаково.
– То есть?
– То есть чувство, с которым человек пишет, у всех примерно одинаковое – подъем, восторг, сознание своей силы. Но талант при этом есть не у всех, кто испытывает восторг по поводу своего писания. А знать наверняка и тем более заранее, есть у тебя талант или нет, невозможно. Ну и представь, каково придется человеку, если он годам к сорока поймет, что весь его писательский пыл был всего лишь самообманом?
– Вряд ли он когда-нибудь это поймет, – улыбнулся Иван. – Графоман – графоман и есть, хоть в шестнадцать лет, хоть в сорок. Так что можно за него не переживать, он всегда от себя в восторге.
Таня засмеялась. Смех у нее был такой же, как и тридцать пять лет назад, когда Иван впервые его услышал. Он был уверен, что помнит Таню именно с той самой минуты, когда она забрала сестру из роддома, привезла домой и развернула красного, неказистого, во все горло орущего младенца – его то есть. Это было вот в этой комнате, вот на этом диване.
«Через год восемьдесят ей, – подумал он. – В жизни не скажешь! Совсем она на старуху не похожа».
Танина неувядаемость поражала. Даже не внешняя неувядаемость, хотя и двигалась она легко, и выглядела моложе своих лет, а внутренняя, та, что подсвечивала ее изнутри разнообразными огоньками. Из-за этих огоньков Иван когда-то называл ее кораблем Святого Эльма, а Оля даже обижалась – говорила, что мама совсем не похожа на корабль, тем более на призрачный. Он тогда учился в шестом классе и как раз был увлечен морскими приключениями.
– Очень ты голодный? – спросила Таня.
– А что?
– Отвечать вопросом на вопрос – ужасная привычка, – улыбнулась Таня. – Но у тебя она выглядит обаятельно. Я спрашиваю: подождешь пять минут, пока пирожки дойдут, или суп начнешь без них есть?
– Как скажешь, – улыбнулся Иван.
Если у Тани вызывала улыбку его привычка отвечать вопросом на вопрос – ему, правда, казалось, что не так уж часто он это делает, – то его смешила ее склонность к упорядочению жизни во всех возможных проявлениях. Как будто не все равно, съесть пирожок сейчас или через пять минут!
– Тогда жди, – сказала Таня. – И продумывай, что мне будешь рассказывать про Север, – добавила она, уже выходя из комнаты.
Продумывать свой рассказ об экспедиции Иван не стал: Север и так стоял у него внутри, еще не требуя воспоминаний. Вместо этого он подошел к книжным полкам и стал рассматривать разнообразные безделушки, которые на них лежали. Полки были открытые, без стекол, и безделушек перед книгами было разложено и расставлено много. Большинство из них он сам сюда и привез.
Перламутровые раковины галеотисов Иван выловил на Канарах, а раковины со смешным названием «Шлем» и «Морское ухо» выменял в Сенегале на две облезлые кроличьи ушанки, которые загодя приобрел на блошином рынке у Тишинки. Его предупредили перед рейсом, что в Дакаре эти ушанки пользуются спросом, потому что местные жители считают, что зима у них страшно холодная – пятнадцать градусов выше нуля по Цельсию. Кроме ракушек, он выменял на ушанки еще сумку из змеиной кожи, которую подарил Оле. Весь иняз, где она преподавала, ахал тогда и ходил смотреть на такую экзотику.
Теперь, наверное, сумки из змеиной кожи экзотикой в Москве не являлись. Но ракушки с их марсианскими формами и волшебным перламутром оставались прекрасными вне времени.
Он смотрел на эти ракушки со странным чувством. Что-то новое рождалось в нем при взгляде на них, что-то совсем неведомое. И что-то болезненное было в том чувстве, которое в нем рождалось. Но что, но почему – Иван не понимал.
– Ваня! – услышал он. – Иди, все готово.
Обедали в кухне – он так любил. Обеды в гостиной казались ему каким-то недомашним излишеством; даже Таня со своим французским воспитанием не сумела его к ним приучить.
– Как же вы через льды плыли? – спросила она, когда Иван отодвинул пустую тарелку из-под супа и дожевал очередной пирожок с мясом.
– Ну, мы же за ледоколом шли, – ответил он. – В колотом льду. Интересно это – как на машине по кочкам. Не качает, как обычно на волнах, а потряхивает. И судно не по прямой идет, а галсами, по разводьям.
– Как это странно, Ваня… – задумчиво сказала Таня.
– Что странного? – не понял он. – Галсами – это чтобы через лед поменьше пробиваться, энергию зря не тратить.
– Нет, я не об этом. А вот что ты так просто обо всем этом говоришь – галсами по разводьям… Это ведь совсем особенная жизнь, необыкновенная. Таких, как ты, которые на дно океанов погружаются, на земле, наверное, меньше, чем космонавтов. Ты к этому совсем привык, да?
– Ты как Оля говоришь, – улыбнулся он.
– Почему? – удивилась Таня.
– Ну, это же она у нас такая… Серьезная, наивная – не знаю, как назвать.
– Прямодушная, – подсказала Таня.
– Возможно. Но странно, что ты вот так вот про мою работу говоришь. Ты-то всегда ее воспринимала как само собой разумеющееся.
– Тебя это обижает?
– Почему это должно меня обижать?
– Ты очень одинокий, Ваня, – сказала она.