Маша подошла к Рите и обняла ее, почувствовав острые ключицы и как Рита затряслась, закрыла лицо руками.
– Прости меня, Машенька!
– Рита Викторовна, да это я виновата! – К горлу подступили рыдания. – Это я дала ей машину покататься!
– И машину! – сквозь слезы выкрикнула Рита. – И вещи! На ней же ни одной вещи не было своей – все, все до трусов из твоих шкафов, Маша! Что же с ней случилось? Зачем?
Маша потерянно молчала.
– Вот, – Рита полезла в карман широкого черного платья-балахона и вынула браслеты. – Вот единственное, что на ней было своего, – из полиции вернули. Эти браслеты она себе на первую стипендию купила и никогда с ними не расставалась. Я хотела их отдать тебе. На память о Кате. – И Рита протянула Маше горстью серебряные тонкие браслеты.
– Спасибо, – тихо поблагодарила Маша.
– И еще. – Маша заметила, как напряглась Ритина шея, а лицо пошло красными пятнами. – Мне стыдно об этом говорить, Машенька. Но она взяла у вас не только вещи. Тут. Нашла у Кати в комнате. – И Рита протянула ей маленький пакетик. Заглянув в него, Маша обнаружила материн дутый золотой браслет и кольцо. Мать их любила по молодости, но последние лет десять предпочитала носить, как она их называла, более «благородные» драгоценности. Что на поверку означало менее заметные, но намного более дорогие украшения с бриллиантами и платиной. «Мама еще не заметила исчезновения кольца с браслетом, – подумала Маша. – Надо будет их осторожно вернуть на место». Маша подняла глаза на Риту:
– Маргарита Викторовна, – сказала она спокойно. – Вы не правы. Катя попросила у меня разрешения взять драгоценности и взяла их с моего согласия.
И заметила, как ослабла сухая спина и Катина мать облегченно выдохнула.
Рита кивнула, встала, погладила Машу по щеке и, оттерев тыльной стороной руки покрасневшие глаза, тяжело вышла из кухни. Маша села на ее место и набрала на мобильнике: «Приезжай». Ей показалось, что, как только они признались с Катиной матерью в обоюдной вине и грехе: Маша – что не уследила, дала машину покататься, Рита – что плохо Катю воспитала и дочь жила одной завистью, а она ничего не могла с этим поделать, их будто оттолкнуло друг от друга. Маша чувствовала, что ее пребывание здесь уже лишено смысла, и ей резко захотелось уйти. Она выключила попусту льющуюся воду, накинула в прихожей плащ и, ни с кем не попрощавшись, вышла из квартиры. Спускаясь в лифте, она автоматически пересчитала Катины браслеты: их было десять.
– Идиотка! – сказала она вслух. Ей стало еще гаже. Эти проклятые цифры вошли в подкорку – она автоматически считала все вокруг, во всем видела знаки. – Хватит! Перестань! Кати больше нет, и этот факт не имеет ничего общего с цифрами на мертвых людях.
Внизу она посидела на лавочке, глядя прямо перед собой, пока рядом не остановилась машина Иннокентия. Он молча открыл ей дверь, и Маша забралась вовнутрь: там протяжно пела Нина Симоне.
– Поехали, – глухо сказала Маша.
Они тронулись, и Иннокентий стал задавать вопросы, на которые в последние дни она не отвечала, хотя бы потому, что отказывалась говорить по телефону.
– Никольская улица…. – протянул он, узнав, где произошла авария. – Виа Долороза.
– Что, Виа Долороза? – не сразу поняла Маша. А поняв, отпрянула. – Перестань! – сказала она Иннокентию, так же, как несколько минут назад, себе самой.
– Извини… – Он выглядел и правда виноватым. – Это становится у меня чем-то вроде детской извращенной игры. Называется место – по телевизору, по радио, да и просто в разговоре, и я не могу удержаться, чтобы не просчитать, соотносится ли оно как-нибудь с Небесным или земным Иерусалимом.
– Ну и как? Соотносится? – недоверчиво спросила Маша.
– Обычно нет. – Кентий задумчиво потер переносицу. – Но в этом случае – да. Если мы вновь наложим друг на друга карты центра двух городов, то Никольская улица проходит как раз там, где в Старом Иерусалиме находится знаменитая Виа Долороза. По ней пролегал путь Иисуса к распятию. Маршрут начинается от Львиных ворот и ведет на запад по старому Иерусалиму до храма Гроба Господня. Наша же Никольская, как ты знаешь, проходит от Красной площади до Лубянской. А до создания Красной площади (то есть до конца пятнадцатого века) улица вела непосредственно к Никольским воротам Кремля… Господи, какая ерунда! Зачем я тебе все это рассказываю?
Они замолчали, и Маше подумалось: наверное, чтобы прогнать вину, легче построить вокруг нелепую дымовую конструкцию из исторических и религиозно-мистических аллюзий. Но только сейчас, подивившись горечи, звучащей в его голосе, она поняла, что и Иннокентий терзается чувством вины. Чувство вины – как расплата за отсутствие другого чувства: ведь ответь он Кате взаимностью, может, она бы и думать забыла про свою детскую зависть. И не взяла бы Машиной машины, чтобы погибнуть на своей Виа Долороза.
Может быть, Виа Долороза у каждого своя?
Андрей
Андрей сидел, уткнувшись в компьютер и силясь вспомнить: что за ниточка дернулась где-то в подсознании на словосочетании «Катя Ферзина»? Только что ее произнес Юра Данович, сидящий за соседним столом. Контекст был следующим: погибла девушка в чужой машине, авария прямо в центре Москвы, причем странноватая – вместо того чтобы врезаться в какой-нибудь джип другой плохо владеющей рулем девицы, Екатерина Ферзина влепилась со смертельным исходом прямехонько в бетонное заграждение, окружающее ремонтирующийся банк «Русич». Однако эксперты нашли ряд деталей, свидетельствующих о том, что авария не была аварией, а тонко спланированным убийством. Если бы машина загорелась, то и следов бы не осталось, но в том-то и проблема с дорогими тачками, что они горят хуже дешевых. Впрочем, ни кислородная подушка, ни прекрасная система безопасности не смогли защитить сидящую за рулем Ферзину. Но где же все-таки Андрей уже встречал эти имя и фамилию?
Ниточка все дергалась и дергалась в памяти, а куда вела – было непонятно. Он попытался напечатать «Катя Ферзина» на экране компьютера. Интуиция молчала, значит, это имя он видел не в отчетах, не в письменном виде, а слышал. Но от кого? Андрей сидел и не мог ни на чем сосредоточиться. Только шептал с разными интонациями: «Катя? Катя Ферзина? Катя! Ферзина! Да, черт возьми!»
– А куда делась твоя стажерка? – спросил тем временем Юра, оглядев пустую половину стола, разительно контрастирующую с Андреевой вотчиной: у Яковлева все было набросано. У Маши Каравай – идеальный порядок.
Андрей вздрогнул: ниточка дернулась и вытащила наконец, как больной зуб, воспоминание: телефонный звонок стажера Каравай пару дней назад. Ее подруга скончалась – она попросила отгул: предстояли похороны. Андрей дал отгул, чуть даже смутившись от внезапно незнакомого, мертвого голоса по телефону.
– Послушай, – сказал он, вскочив со стула и подойдя к Дановичу, – кому принадлежала машина, на которой погибла твоя Ферзина?
Данович бросил на него удивленный взгляд, но нырнул в отчет:
– Каравай Н. С. – сказал он и тут же понял: – Твоя стажерка?
Андрей кивнул, одеревенев лицом: Каравай Н. С. Судя по инициалам, машина кого-то из членов семьи. Это первое. У Маши убивают подругу. Это два. И единственное дело, которое сейчас раскручивает Маша Каравай, – это дело о Небесном Иерусалиме. «Волноваться нечего! – сказал он себе. – Нечего волноваться!»
– Дай-ка мне дело, – попросил он у Дановича, и тот, только взглянув на Андреево опрокинутое лицо, быстро передал ему папку. Андрей стал быстро просматривать страницы, пока не добрался до показаний Маргариты Ферзиной, матери покойной. Ферзина утверждала, что дочь была одета в чужие вещи. И добавила, что вещи эти были того же происхождения, что и машина: они принадлежали подруге жертвы, некой Марии Каравай. Некой Марии… Некой.
– Андрей! Андрей! – Данович уже давно теребил его за рукав, но Андрей ничего не слышал. – Ты бы предупредил ее, мало ли что?
– Понятное дело, что предупрежу, – огрызнулся Андрей и содрогнулся от тянущего, как сквозняк из подсознания, холода. Может ли это быть случайностью? Андрей верил в случайности, но не любил их. Особенно такие. Особенно со стажером Каравай. Он сорвал со стула куртку, кивнул Дановичу: – Я ушел.
И быстрыми шагами вышел за дверь.
Маша
Маша сидела рядом с Иннокентием в машине перед подъездом. Он ничего уже не говорил, просто держал ее безжизненную руку в своей, а она очень хотела поплакать именно сейчас, и почему бы не на плече у Иннокентия, ведь уже давно – с похорон отца – запретила себе такое действо на плече у мамы. Чтобы не испугать, не усугубить ее горя, оберечь. Но сейчас не плакалось, и, сглотнув горькую слюну, Маша тихонько высвободила свою руку и забрала сумку с заднего сиденья.
– Я пойду, – сказала она.
– С тобой все нормально? Проводить тебя до двери? – Иннокентий смотрел на нее обеспокоенно.
– Я пойду, – сказала она.
– С тобой все нормально? Проводить тебя до двери? – Иннокентий смотрел на нее обеспокоенно.
– Не задавай идиотских вопросов из американского кино, – огрызнулась она. – Со мной все нехорошо. Но много лучше, чем с Катей. И до дверей я дойду сама. – Она вышла из машины, махнула рукой и зашла в подъезд, подошла к лифту. Дверь лифта открылась, и из него вышел… Андрей Яковлев, ее непосредственный начальник.
Маша удивилась, но так – пассивно удивилась: и вы тут, значит. А зачем, собственно? Она заметила, с какой жалостью он на нее смотрит, и отвела глаза: да, конечно, она не спала ночь, у нее опухшие веки и бледный вид. Да, она хотела вызвать у него восхищение своими сыщицкими способностями, а вместо этого он смотрит на нее оценивающе и сочувственно, как на тетку в метро, перед тем как уступить ей место.
– Добрый вечер, – произнесла она и сама удивилась, как тускло звучит ее голос.
– Маша, я только что от вашего отчима, он сказал, что вы на поминках. Я пытался звонить…
– Я отключила телефон, – кивнула Маша. – У вас что-то срочное?
– Да, – поймал ее взгляд Андрей. – Мы можем поговорить?
– Конечно. Пойдемте ко мне.
– Ммм… – замялся Андрей. – Мне бы хотелось сделать это на нейтральной территории, если возможно.
Маша безразлично кивнула: на нейтральной так на нейтральной. И, выйдя из подъезда, жестом пригласила Андрея присесть на скамейку. Андрей неловко сел рядом, глядя в замешательстве на выделяющийся в летних сумерках светлый профиль с горестно опущенными уголками губ. Он не знал, с чего начать, а Маша молчала, думая о том, что сегодня уже сидела на лавочке рядом с Катиным домом. В который приехала в первый и, вероятно, в последний раз.
– Слишком поздно, – тихо сказала она.
– Что? – переспросил Андрей.
– Я плохая подруга, – повернула к нему лицо Маша и усмехнулась.
Андрей опустил глаза, не выдержав противоречащего усмешке, жалобного, почти детского взгляда.
– Мы все плохие, когда умирают наши близкие, – сказал он, глядя на изящные кисти рук, зажатые между коленями. На одном из запястий мерцали в сгущающихся сумерках тонкие серебряные браслеты. – Кто может после смерти матери сказать, что он был хорошим сыном? Или хорошим родителем после смерти детей, если доведется такое перенести. Разве нет? Я уверен: вы были хорошей подругой. – Андрей поднял на нее кажущиеся совсем черными глаза.
– Почему вы так думаете?
Ему показалось, или она действительно ждала от него утешения, ответа на вопросы без ответа? Бедная богатая девочка. Андрей вздохнул, ответил:
– Потому что, если бы это было неправдой, вы бы сейчас так не переживали, верно? – Помолчал. – Простите, Маша, но я и пришел к вам по вопросу, связанному со смертью вашей подруги.
Маша нахмурилась:
– Что вы имеете в виду?
Андрей еще раз вздохнул и сам разозлился на свою нерешительность:
– Екатерина Ферзина погибла не в аварии, Маша. Досмотр тела не дал окончательных результатов. Но ряд вопросов все-таки возник. А последующий анализ транспортного средства подтвердил имеющиеся подозрения.
Маша молчала.
– Вашу подругу убили.
Маше показалось, что она внезапно очутилась под водой – как тот несчастный Ельник. Стало невозможно дышать, она чувствовала только, как черная венозная кровь, словно в замедленной съемке, с мрачной торжественностью переливается по венам, чтобы вдруг бешено застучать в ушах.
– Маша! – услышала она издалека голос начальника Яковлева.
– Виа Долороза… – прошептала она, прежде чем провалилась окончательно в темноту.
* * *Очнулась она оттого, что стало больно затекшей шее – она привстала и попыталась со стоном повернуть голову: взгляд уперся в голубую джинсу, чуть пахнущую табаком.
– Тебе лучше? – раздался сверху голос Андрея. – Прости, я пару раз ударил тебя по щекам.
Маша подняла ладони и прижала к лицу – оно и правда горело. Она потихоньку приподнялась, поддерживаемая им за талию.
– Извините. – Голос получился хриплый.
– Хоть это и не дело – мужчине первому предлагать перейти на «ты», – сказал ей Андрей, и она увидела, как блеснули в темноте его зубы, – но после тех оплеух, которые я тебе закатил, стажерка моя, «выкать» мне теперь уж совсем не с руки.
– Да, конечно, – автоматически согласилась Маша.
– Маша, – Андрей посерьезнел, – попробуй меня сейчас услышать. В смерти Кати нет твоей вины. В то же самое время нельзя исключать вероятность, что она каким-то образом связана с тем маньяком, в реальное существование которого мы еще недавно и сами не верили. – Он смущенно кашлянул. – Думаю, что ты была права, хотя вряд ли это тебя обрадует в данных обстоятельствах. Ты, кстати, что-то сказала, прежде чем упала в обморок?
– Я никогда раньше не падала в обморок, – задумчиво произнесла Маша.
– Все когда-нибудь бывает в первый раз, – философски откликнулся Андрей. – А все-таки, что ты сказала?
– Виа Долороза. Видите ли… – начала Маша и поправилась – Видишь ли, мы с Иннокентием уже тихо помешались на Небесном Граде и его земном представительстве. Никольская улица, по словам Иннокентия, совпадает с Виа Долороза в Иерусалиме.
– Ага, – только и сказал Андрей.
– И еще. Но это уже совсем глупости. – Маша подняла на него глаза. – Дело в том, что на Кате были надеты только мои вещи. – Маша выдохнула.
– Я знаю, – кивнул Андрей и взял ее за руку. Жест получился такой естественный, что Маша руку у начальства не отняла, а, напротив, крепко сжала.
– Катя очень часто брала у меня что-нибудь поносить. Но в этот раз на ней все, понимаешь, все – вплоть до нижнего белья – было мое. И это все-таки странно, согласись. И… – Маша замялась.
– Говори, я тебя слушаю.
– Из «своего» на ней оказалось только десять браслетов. – Маша протянула руку, браслеты легко звякнули. Андрей бросил на них рассеянный взгляд. Она продолжила: – Есть и еще одна странность: она взяла у моей мамы пару драгоценностей, вот. – Маша полезла в сумочку и достала мешочек, отданный днем Ритой. – Это золотой дутый браслет и кольцо. Ничего особенного – мама даже не заметила еще их отсутствия, дело не в этом. Они не сочетаются.
– Что?
– Они не сочетаются, Андрей, а Катя за этим очень следила. Белое золото не сочетается с желтым, серьги и кольцо в гарнитуре, и так далее. Я даже часто ее высмеивала за это, а она отвечала, что я драгоценностей все равно не ношу, мне не понять. Но на таком уровне – я понимаю.
Андрей озадаченно поднял бровь. Маша терпеливо вздохнула:
– Белый металл. Серебро. Не сочетается с золотом. Желтым.
– Угу, – хмыкнул Андрей.
– И потом… – Маша задумчиво потеребила браслеты. – Я помню эти браслеты – и мама Кати мне подтвердила: Катя их купила еще на первом курсе. – Маша подняла глаза на Андрея: – Сейчас их десять штук. Но… – Она запнулась. – Андрей, их было больше…
Андрей
Андрей сидел на веранде в освобожденном от хлама старом кресле и читал. Читал книгу, которую посоветовал ему прочесть Иннокентий: некоего М. П. Кудрявцева. Речь в ней шла об архитектуре старой Москвы. Он с мукой продирался сквозь текст, скорее профессионального, чем художественного толка. В муке, окромя заумного текста, была виновата хроническая усталость, и слабая лампочка, висящая под потолком, из-за чего необходимо было напрягать не только утомленные извилины, но и покрасневшие глаза.
Впрочем, возможно, виноват был и Раневская – пес лежал в углу и изредка бросал на хозяина молящие взгляды – не мог не учуять килограмма «Докторской», принесенной сегодня Андреем. Пора ужинать, но у Андрея, несмотря на бурчание в животе и молчаливый укор Раневской, не было сил подняться с кресла. Иногда, оторвавшись от картинок, которыми – слава богу – изобиловала книжка, он таращился сквозь давно немытые ромбики веранды во двор.
На улице стояла молочная, туманная, ночь уже, не вечер, шуршала от летнего ветра листва, изредка кричала ночная птица. Андрей вздохнул. И заставил себя вылезти из кресла. Раневская мгновенно вскочил и потрусил за ним к холодильнику. Со звонким чмоканьем открыв дрожащий от старости «ЗИЛ-Москва», Андрей несколько секунд оглядывал его внутренности. Обзор дал следующее: колбаса, не к ночи будь помянута, «Докторская». Парочка сморщенных от старости сосисок, кусок твердого, как камень, сыра, несколько просроченных йогуртов – это он когда-то хотел начать питаться более «здоровым» образом. Хотел в магазине, а дома уже запамятовал. Йогурты пора бы выбросить, но Андрей решил, что сделает это «потом». Выбрасывать еду ему было стыдно, поэтому обычно он дожидался последней стадии разложения, чтобы уж никто не смог бы его упрекнуть в таком безобразии, даже собственная совесть.
Андрей мрачновато кивнул холодильнику, отодвинул ногой несносного Раневскую и вынул сосиски и «Докторскую». Пока закипала вода, он нарезал хлеб и намазал каждый кусок толстым слоем масла. Кинув в воду сосисок-пенсионерок, позволил себе откусить от первого бутерброда. Раневская уже весь исходил на слюну, и если бы взгляд приблудных наглых псов мог убивать, Андрей бы уже давно был расстрелян. Однако месседж: «Что ж ты делаешь, гад?» – в них читался так ясно, как будто его начертали большими буквами в книге Кудрявцева. Андрей, уверенный в том, что Раневскую пороть некому и вообще надо воспитывать в собаке смирение и уважение к хозяину – имеющему право сунуть себе в зубы бутерброд после тяжелого рабочего дня, – как обычно, сдал педагогические позиции минуте на третьей и кинул псу одурманивающе пахнущий розовый кругляш колбасы. Тут и сосиски дозрели, и их он тоже поделил по-братски. Раневская посмел кинуть на сосиску чуть презрительный взгляд, но Андрей светски засунул одним махом свою в рот и пообещал, что и ту, которая уже лежит у Раневской в миске, сейчас заберет, потому что нельзя судить по внешности, будь то даже колбасо-сарделечные изделия! Раневская поверил и смел «старушку» за милую душу. Потом они честно продолжили делиться колбасой, пока она вся не вышла, и Раневская, ввиду отсутствия прикладного мясного интереса, улегся в углу, а Андрей заварил себе чаю.