Маша и Андрей вместе кивнули. И пошли к выходу – Маша почти бежала. Ничего не объясняя, она вылетела на улицу, отбежала за угол. И тут ее вырвало.
Андрей нашел ее несколькими минутами позже: она жадно вдыхала загазованный воздух. Протянул старорежимный – огромный, в клетку – носовой платок. Маша только благодарно кивнула.
– Пойдем, – сказал Андрей. – Вот поэтому тоже я не хотел, чтобы ты занималась этим делом. Вообще, на трупы смотреть – то еще счастье. А наш парень орудует так, что зрелище даже не для слабонервных патологоанатомов.
– Я не попрощалась с Павлом, – тихо сказала Маша.
– Ничего. Он поймет. Садись в машину.
Они тронулись в молчании, и, остановившись в пробке, Андрей взглянул на Машино лицо: все еще бледное с внезапно появившимися глубокими тенями под глазами. Его захлестнуло острое чувство вины.
– Прости, что хотел забрать у тебя дело, – наконец произнес он. – Я очень боюсь… – Он запнулся. – За тебя. Такое дело не должно быть первым, понимаешь? Его хорошо бы вообще не иметь за всю сыщицкую жизнь, а тут ты – стажер. – Он хотел еще добавить, что она выпускница престижного юрфака, из интеллигентной семьи, балованная девочка, которая про муравьев только и знает, что в приложении к стрекозе, по басне Крылова Ивана Андреича.
– У меня было менее безоблачное детство, как ты думаешь, – сказала Маша, будто подслушав его мысли.
– Ну-да, ну-да, – согласился Андрей, но видно было – не поверил. Предполагая, что его понятие об облачности-безоблачности детских лет таки отличается от Машиного.
Он довез ее до дома и даже довел до квартиры, за что Маша была ему благодарна: ноги вдруг показались ей ватными, а голова слегка кружилась.
– Все, – сказал он, почти поставив ее у двери. – Отдыхай. Завтра будет много дел, и… Да! Попроси родителей поменять замок, о’кей?
И быстро стал спускаться по лестнице. Маша хотела его окликнуть, чтобы сказать… Что? Спасибо, что ты заботишься обо мне, хотя не должен и тебе это совершенно неинтересно. Спасибо, что оказался лучше, чем я о тебе думала? Или еще более бредовое: ты знаешь, мне с тобой так спокойно, как давно ни с кем не было. Давно – наверное, со времен папы…
Но Маша только провернула ключ в замке и вошла – почти упала в тишину и привычный полумрак прихожей.
Пушкинская площадь. Маша
Маша усмехнулась и тут же себя одернула: ирония на месте преступления была неуместной. Однако удержаться сложно: квартира Аллы Ковальчук, или Аделаиды, как она себя называла, являлась воплощением китча: везде позолота, вычурный изгиб – эдакое новорусское барокко. Андрей осматривал комнату, где, собственно, и произошло убийство и где Аделаида принимала своих «клиентов». Машу он туда не пустил: даже дверь закрыл. Но запахом распада – страшным, сладким – на нее все равно пахнуло, и она не стала сопротивляться. Она вообще решила Андрею не перечить. По мере возможности. И ругаться тоже исключительно по важным поводам, вроде доказательства своей – несомненной – правоты.
Маша провела рукой по бархатной подушке на диване и даже села: диван мягко просел под ее весом – хозяйка явно себе трафила, будто даже в мебели не желала дисциплины, всяких прямых спинок и твердых основ: только приятное на ощупь, только теплое и нежное. Вот и на журнальном столике лежали любовные романы в сусальных обложках, как если бы Аделаида хотела, чтоб и в мозгу все приходило в полный консенсус с интерьером: столь же розовое, ненапряжное для головы, как диван – для тела. Почему-то Маша вдруг решила, что у незнакомой ей Аллы Ковальчук детство и юность были не сахар, раз она так «добирала» сладкого в зрелости.
Маша прислонилась лбом к окну и выглянула на Пушкинскую площадь: стеклопакеты были тройные, и ни одного звука не проникало в квартиру, отчего казалось, что и люди, и машины, спешащие по Тверской, абсолютно нереальны, будто призраки в бессмысленном хороводе. За спиной послышались шаги – но Маша даже не обернулась. Андрей встал рядом, тоже посмотрел вниз, хмыкнул:
– Как муравьи. – И они оба вздрогнули, вспомнив обглоданную до костей кисть.
– Пушкинская площадь раньше называлась Страстной, – тихо сказала Маша.
– Не знал, – признался Яковлев и посмотрел на нее в ожидании.
– Страстной, – пояснила она, – от страстей Христовых. «Страсти» на старославянском – страдания, муки. – Маша помотала головой, пытаясь отогнать бесконечную цепочку ассоциаций, что выстраивалась в голове по поводу и без.
– Пойдем-ка на кухню, я тебе кое-что покажу. – Андрей вышел из комнаты. На кухне, прямо на столе, перевернутый ножками кверху, стоял стул, совершенно не подходящий к остальному, темного дерева, гарнитуру. Стул был потрепан, выструган явно где-то на мебельных фабриках Беларуси и, похоже, казенный. Андрей перевернул его, чтобы Маша увидела железную табличку с цифрой «15» сзади на спинке. Маша ахнула, а Андрей мрачно усмехнулся:
– Пошли отсюда, – сказал он, и они почти бегом вышли из квартиры и захлопнули за собой тяжелую дверь.
– Знаешь… – Маша спускалась за Андреем, пытаясь попасть с ним в ритм, но запаздывая на пару ступеней: глаза ее постоянно натыкались на коротко стриженную макушку, что отвлекало. – Я тут проверила на цифры Arma Christi, Орудия страстей господних.
Андрей чуть затормозил, и Маша поторопилась пояснить:
– Это инструменты мученичества Христа: столб, бич, терновый венец… По количеству нам подходит, но…
Андрей хмыкнул:
– Но Христос не грешил.
Ниже этажом открылась дверь, и из квартиры вышла девушка в розовом плаще.
– Да, – согласилась Маша. – Но место действия страстей – Иерусалим, вот я и подумала…
Андрей внезапно встал как вкопанный, и Маша с разбега ткнулась ему в спину.
– Извини. – Она схватилась за перила, чтобы выровняться, и чуть порозовела от того, что секундой раньше прижалась грудью к Андреевой спине. Но он не ответил и даже не обернулся, и тут Маша заметила, что девушка в розовом тоже остановилась и смотрит на капитана. И ошеломление на тонком, почти кукольном личике сменяется насмешливой улыбкой.
– Привет, Андрюша! Сколько лет, сколько зим! – пропела девушка протяжным высоким сопрано.
Андрей промолчал, и когда Маша, тихо спустившись двумя ступеньками ниже, заглянула в его лицо, то испугалась – таким оно было бледным.
– Привет, – наконец, сказал он сухо.
Маша всё ждала, что он ее представит, но поняла, что Андрею не до политеса.
– Не думала, что ты тоже в Москве окажешься после нашего-то Мухосранска, – протянула незнакомка, без стеснения разглядывая его с ног до головы. – Может, зря я тебя тогда бросила после школы, а? – И она озорно подмигнула. А Андрей продолжал стоять, молча, набычившись, будто язык проглотил. И Маша вдруг, поддавшись порыву, взяла его за руку, чего тот, казалось, даже не заметил.
Но зато это заметила девушка и впервые взглянула на Машу. Взгляд был покровительственный, хоть девица и стояла на полпролета ниже. На секунду – лишь на секунду – Маша пожалела, что не надела сегодня ни одну из тех дорогих вещей, что покупала ей мать в надежде на то, что дочь однажды станет чувствительна к зову моды. Но тут же выпрямилась и, не отпуская руки Андрея, спустилась на эти самые полпролета, протянув девице ладонь:
– Добрый день, меня зовут Мария. Мария Каравай. – К рукопожатиям девица готова не была. Видно, там, где она жила и работала, здоровались отрывистыми кивками.
– Рая, – сказала девица и вяло пожала Машины пальцы.
– Очень приятно, – улыбнулась Маша улыбкой, которой улыбалась Машина мама, когда ей совсем не было приятно, но она держала себя в руках. – Я хотела вас поблагодарить. Ведь если бы вы не расстались тогда с Андреем, – тут Маша собственническим жестом притянула одеревеневшего шефа к себе и взяла его уже под руку, – мы бы никогда не были так счастливы. Еще раз – большое спасибо! А теперь, извините, нам пора заказывать новую кухню – вы же знаете, если за ними в салоне не проследишь, опять из Италии пришлют прошлогоднюю коллекцию! – И Маша снова лучезарно улыбнулась: – Всего доброго!
– До свидания, – прошелестела девица, не двинувшись с места и уже не улыбаясь.
– Пока! – почти нормальным тоном сказал Андрей, и они снова побежали вниз по лестнице, но теперь молча, и уже Маша была впереди, держа Андрея за руку, которую отпустила, только сев в машину.
Маша тронулась, не глядя на Андрея.
– Прошлогодняя коллекция? Из Италии? – Андрей криво улыбнулся.
– А бог его знает! – пожала она плечами. – Мне срочно нужно было продемонстрировать твою счастливую семейную жизнь.
– Зачем? – Андрей с преувеличенным вниманием смотрел в окно.
Маша сердито на него оглянулась:
– Мне показалось, ты в ней срочно нуждался…
– В липовой семейной жизни?
– Нет, – сказала Маша твердо. – В счастье.
– Ну да. Ну да… – протянул неопределенно Андрей. – Спасибо, кстати.
– Зачем? – Андрей с преувеличенным вниманием смотрел в окно.
Маша сердито на него оглянулась:
– Мне показалось, ты в ней срочно нуждался…
– В липовой семейной жизни?
– Нет, – сказала Маша твердо. – В счастье.
– Ну да. Ну да… – протянул неопределенно Андрей. – Спасибо, кстати.
– Кстати, не за что. – Маша улыбнулась: – Обедать будем?
– Обязательно, стажер Каравай, – улыбнулся Андрей в ответ. – И за счет начальства – за проявленную находчивость!
Андрей
Андрей не знал, как себя вести, больше того – не знал, что за солянка варится у него внутри: с одной стороны, то, что стажер Каравай увидела его слабость, было унизительным. С другой – ее реакция, как она мгновенно встала под его знамена, да еще выступив в роли супруги, не могло не тронуть. И не польстить. Он искоса поглядывал на нее за столиком недорогого кафе, которое Маша выбрала сама, явно не желая проделать серьезную брешь в его бюджете. И согласился сам с собой: если бы такая девица стала его женой, он вряд ли бы был так жалок сегодня на лестнице. Те, за которых выходят замуж девушки вроде Маши – перед глазами сразу выросла импозантная фигура Иннокентия, – не тушуются, как подростки, при встрече со старыми призраками.
Маша озвучила свой выбор подошедшему официанту, и Андрею пришлось ткнуть пальцем в первое же, что попалось из мясного в меню, и крикнуть уже вслед удаляющемуся с достоинством гарсону:
– И водки! Двести!
А потом, повернувшись к Маше, он сказал, будто оправдываясь за заказанную выпивку:
– Это была моя первая любовь. – И подмигнул: мол, вот как забавно-то.
– Я так и поняла, – серьезно сказала Маша и неуверенно улыбнулась в ответ.
– Мы собирались вместе покорять столицу, и я надеялся создать ей все условия для творчества – она хотела поступать в Литературный институт.
«На кой ляд я все это ей рассказываю?» – подумалось ему, но остановиться он уже не мог. Глядел прямо на бордовую скатерть и видел лишь периферийным взглядом ее сложенные руки на другом конце стола – с коротко подстриженными ногтями без следов лака.
– Думал, если не поступлю, пойду работать. А она стихи писала. Стихи плохие, наверное, но я в этом ни черта не смыслил. – Он опять усмехнулся: – Да и сейчас не смыслю. – Он поднял на нее глаза: – Ты стихи Асадова любишь?
– Нет, – честно призналась Маша, чуть нахмурившись.
– Ну вот, а Раечка очень любила.
Официант принес запотевший графинчик и хлеб. Маша от предложенной взглядом водки отказалась, но взяла хлеб и стала лепить что-то из хлебного мякиша. А Андрей выпил и молодцевато занюхал коркой: пусть видит, как народ – под народом он имел в виду, конечно, себя, провинциальщину! – пьет и не закусывает. Он понял, что Маша ждет от него «продолжения банкета» и продолжил, ему стало не жалко:
– Она от меня ушла. Раечка. Банально. К лучшему другу. Короткое время ему тоже очень нравились стихи Асадова. – Андрей опять улыбнулся и подлил себе из графинчика. Водка прошла теплом по пищеводу и канула в голодный желудок. Настроение было все равно мутное, но он решил-таки закончить: – Проблема в том, что она ушла тогда, когда у меня в одночасье умер от инфаркта отец. Я ведь, понимаешь, даже не выдержал положенных по трауру дней, так хотел ее увидеть. Чтобы, знаешь, утешила, отвлекла от того кошмара, что дома с мамой творился. И, в общем, нельзя отрицать: отвлечь она меня отвлекла, с этим не поспоришь! – Андрей осклабился и с чувством продекламировал:
И опрокинул в себя еще одну.
– В семнадцать лет получить такой тройной удар под дых – это тебе, Каравай, не хухры-мухры! Тем более когда вся голова набита возвышенной фигней в стихах. Так что перед тобой – если ты сомневалась – совершенно уникальный типаж, эдакий Железный Феликс: он летал с пятого этажа – и отделался царапинами. Объелся снотворным – получил промывание желудка. Даже под поезд ложился, но тот, гад, успел притормозить – и меня еще в кутузке продержали за дурость. Я б мог еще поэкспериментировать, но мать пожалел, да и фантазии больше ни на что не хватило.
Он посмотрел в потрясенное Машино лицо.
– Да, стажер, а ты как думала? Так и приходят на службу Родине люди, по-настоящему преданные своему делу!
Маша дернулась, будто хотела что-то сказать, но так ничего и не произнесла вслух, только в глазах, внезапно заблестевших, – но не от восторга, а от бабской, унизительной жалости, – трепыхалось то самое желание, которое он так хотел, чтобы появилось тогда, давным-давно, у Раечки: утешить, погладить по голове.
«Поздно, поздно пить боржоми, – подумал он с внезапной злостью. – И не надо меня жалеть, дурочка! Я сам себя вот как отлично пожалел!»
– Я понимаю, – вдруг сказала Маша, спрятав руки под стол, словно пытаясь удержать их от того, чтобы дотронуться до его руки. – Это как будто внезапно пропадают все ориентиры. Становится не просто больно, но очень страшно жить.
– Понимаешь? – ухмыльнулся он, а сам почувствовал, как стыд за свой дешевый эксгибиционизм, за весь этот нарочитый ироничный налет при позе романтического героя переходит в злое раздражение. Такое сильное, что аж в носу защипало: – Правда? Понимаешь? Да чего ты можешь понимать-то, кроме своих маньяков? Ты ведь и с ними носишься, как с куклами Барби! Ты ж извращенка, Каравай! Ты что, когда-нибудь кого теряла? Чтоб одновременно: любовь, дружбу, отца? Или, может, знаешь, каково это, летать с пятого этажа? Тебе чего в жизни не хватало? Трюфелей? А… Знаю! – рассмеялся он громко, да так, что за соседними столиками стали оборачиваться. – Не привезли коллекцию этого года из Италии!
Маша молча встала, положила на стол пару купюр и вышла из кафе.
– Дура! – крикнул ей вслед Андрей, хоть и знал, что она его уже вряд ли услышит. – Дура! – подтвердил он обернувшимся за соседними столиками, которые поспешили вернуться к своим тарелкам. Официант принес заказ: Машин салат и его тушеное мясо.
Но у Андрея уже не было аппетита: он допил свою водку и, тоже кинув на стол каких-то денег, вышел из заведения.
* * *Вообще-то хозяину не пристало покаянно бить себя в грудь при домашнем животном. Животное могло счесть, что хозяин может совершать ошибки, а сие абсолютно недопустимо с точки зрения хозяйского имиджа и общей дрессировки. Но кроме Раневской, Андрею было некому на себя пожаловаться.
– Я долдон! – говорил он с утра всепонимающему Раневской, жаря яичницу. – Повел себя как полный придурок: сначала исполнил «на бис» арию уездного страдальца, а когда получил ожидаемую реакцию, сам же ее и оборал! Нет, ну скажи, не кретин?! – Морда Раневской выражала одновременно «Ты прав, хозяин» и «Ты, хозяин, совсем не кретин, а даже, наоборот, прекраснейший из людей».
Тут Андрей вспомнил, что подхалим еще не кормлен, вздохнул и отрезал ему колбасы. Раневская сразу сместил свой взор и преданное внимание к куску в миске.
– И ведь что самое ужасное? Что она в тот же день повела себя, как… – Андрей задумался, дожевывая яичницу. «Как настоящий друг», – подумал он, но не озвучил даже Раневской. Настоящий друг по отношению к Маше Каравай звучало правильно, но как-то… неприятно. Андрей вздохнул, отодвинул чашку с остатками растворимого кофе. Трепанул поглощенного колбасой Раневскую по жесткой лохматой спине и вышел с дачки с намерением как можно скорее добраться до Петровки. И, черт возьми, до Маши!
Когда полутора часами позже Андрей зашел в кабинет и увидел пустую – во всех смыслах – Машину половину стола, на него вновь накатило тошнотворное чувство вины. Он бросился к телефону и собрался уже набирать Машины номера – до бесконечности, пока та не ответит… но внезапно понял, что у него нет номеров стажерки Каравай. Маша всегда звонила сама, и Андрею просто не приходило в голову, что ему могут понадобиться ее телефоны. На секунду он замер, а потом начал выгребать все из карманов летней куртки. Где-то тут должна была быть карточка плотного белого картона с изящной надписью «Иннокентий Алексеев. Антиквар».
У Иннокентия Алексеева, антиквара, точно должны быть номера Машиных телефонов. Более того – что-то подсказывало Андрею, что Иннокентий Алексеев должен помнить их наизусть.
– Да, я слушаю, – послышалось в трубке – искомая визитка была наконец найдена.
– Добрый день, – сказал Андрей. – Это Андрей Яковлев, Машин, э… начальник.
– Да-да…
Андрею показалось или в голосе у антиквара послышалась ирония?
– Я помню. Машин начальник. Слушаю вас.
Андрей разозлился и продолжил сухо:
– Маша не вышла на работу. В свете последних событий… – Он замолчал.
– Согласен. – Голос Иннокентия тоже стал озабоченным. – Это странно. У вас нет ее телефонов? Давайте я продиктую.