– Согласен. – Голос Иннокентия тоже стал озабоченным. – Это странно. У вас нет ее телефонов? Давайте я продиктую.
Андрей записал телефоны, наскоро распрощался с Иннокентием и уже протянул было руку, чтобы набрать только что добытый номер, как телефон залился трелью внутреннего звонка. Анютин вызывал его на ковер. Сейчас же.
В кабинете полковника сидел Катышев, всем своим видом выражая скромность своего присутствия, и Андрей принял условия игры: начал докладывать, не глядя на прокурора, ситуацию по Пушкинской площади. Отсутствие следов при страшной сценографии убийства: жутковатый тандем, сам по себе являющийся сигнатурой. Не осталось никаких сомнений, что в Москве орудует маньяк-убийца. Анютин и Катышев молча переглянулись.
– Версии? – повернулся к нему Анютин.
И Андрей решился:
– Стажер Каравай предложила версию, несколько экзотическую, но она вполне вписывается в общую картину.
– Мы вас слушаем, – вступил Катышев, склонив лысеющую голову набок.
– Небесный Иерусалим. – Андрей впервые сам произнес магическое словосочетание, и оно странно резонировало в кабинете полковника.
– Как? – изумленно переспросил полковник, а Катышев просто молча на него уставился.
– Небесный Иерусалим – что-то вроде легенды из Писания. Святой город на небесах, – объяснил Андрей и сразу почувствовал себя идиотом. – В Москве есть реальные точки, символически связанные с этой легендой, – поторопился продолжить он. – В этих местах и находят трупы. Мы раньше не могли понять, почему убийца перемещает тела – или части тел. Думали, он пытается замести следы в плане времени. Но время тут ни при чем! Ему нужно было указать нам точное место. Все эти районы связаны со Средневековьем, и убивает преступник средневековыми же способами. Мы привлекли к работе историка, – Андрей бесстрашно посмотрел прямо в глаза Анютину. – Так вот, он предсказал место, где мы можем обнаружить следующий труп.
– Что за бред! – пророкотал полковник, но Катышев остановил его жестом.
– Продолжайте, – сказал он.
И Андрей продолжил.
Когда через час он вернулся в кабинет, то с облегчением понял, что начальство ему поверило. Или, по крайней мере, попыталось. И Андрей его – начальство – не винил. Он сам до сих пор не мог полностью поверить. Надо было продолжать копать и уговорить Анютина выделить следственную группу – подмога была необходима, факультативной помощи от антикваров решительно не хватало. Он помнил о звонке Маше, но чувство вины несколько притупилось оттого, что в кабинете Анютина он несколько раз подчеркивал: смелая догадка исходит от стажера Каравай. Это хоть и было чуть унизительно, но оправдало его в собственных глазах.
А дел накопилось – невпроворот.
Маша
Маша сидела на полу в своей комнате в пустой квартире и прокручивала – без конца – записи. Сделанные ею самой и принесенные Кешей. Книги стояли стопкой рядом с кроватью, валялись на стуле, занимали все пространство стола. Книги, книги, книги… У нее уже не было сил читать, но остались силы слушать. Она слушала малознакомые голоса свидетелей и близких жертв, слушала так, как если бы в этих интонациях, в паузах, в едва различимых модуляциях голосов был скрыт какой-то код. Тайнопись, которая даст ей доступ к этим чертовым номерам: написанным кровью, вытравленным на коже, выбритым на затылке, зашифрованным бесконечными способами: от сломанных лучей до браслетов на мертвом запястье любимой подруги. «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать… Кто не спрятался, я не виноват!» – будто шептал ей за плечом тихий голос убийцы. Она дернула отяжелевшей головой, словно лошадь, отгоняющая неотступного слепня, и снова отмотала диктофон на первую запись: «А у Славки, по-моему, никого до меня не было – один треп! Его послушаешь, так сама Софи Марсо предлагала ему себя на Московском кинофестивале – вот прям спустилась в метро после гала-вечера и предложила…»
Маша подняла взгляд на фотографию на стене: отец смотрел на нее все с той же спокойной нежностью…
– Прошел еще один год, папа, – прошептала Маша. – А я так ничего и не сделала. Я ни на что не гожусь, ни на что! А я так старалась!
* * *Лет с двенадцати… Когда забросила кукол и переключилась на маньяков, выродков, серийных убийц. Маленькая девочка с линованной тетрадкой в 96 листов. А в линованной тетрадке – не песенник, не фотографии кумиров и не засушенные цветы и анкеты для сверстниц с сакраментальным вопросом: хотела бы ты остаться моей подругой на всю жизнь? Ах, нет, нет. Все то, да не совсем.
Фото кумиров – вот, пожалуйста: гравюра пятнадцатого века – Жиль де Ре. Первый отмеченный в истории маньяк-убийца, телохранитель Жанны д’Арк и прототип Синей Бороды, замучивший в своем мрачном средневековом замке от 80 до 600 человек, в подавляющем большинстве – юных мальчиков. А за ним: копия полупрозрачной нежной акварели – Салтычиха в кружевном чепце, набожная вдова, любительница щипцов для завивки. А дальше – Тед Банди, американский маньяк-убийца, насиловавший, пытавший и убивавший женщин в 1974–1978 годах, сделавший термин serial killer почти модным. И душка Дейвид Берковиц, орудовавший уже в 1976–1977 годах.
Лица Чикатило, Сливко, Головкина, поражающие своей нормальностью. Вырезки из газетных статей, распечатки из Интернета, старательно расчерченные таблицы типов психопатий, аналитический разбор, касаемый географического профилирования поиска преступника…
Воспоминания из книги фэбээровца, специализирующегося именно на поимке подобных убийц, откуда Маша, по пунктам, выписала лет в четырнадцать: «1. Поставить себя на место охотника. 2. Стать психологом, чтобы отгадать психологию жертвы. 3. Составить идеальный план вывода жертвы на безопасную территорию – охотник не может позволить себе ошибки». Чем не песня? И цитаты, цитаты… Из допросов Чикатило, из Роберта Ресслера – прототипа Джека Кроуфорда в романе «Молчание ягнят», из Рихарда фон Краффт-Эбинга, автора нашумевшей в 1886 году книги «Psychopathia Sexualis», даже из таких светлых и добрых на общем фоне книжек о Шерлоке Холмсе Конан-Дойля: «Исключительность неизбежно дает нам ключ. Чем бесцветнее и обыденнее преступление, тем труднее его раскрыть». Вот, вот где разгадка…
Две версии. Существовало две версии папиной гибели. Первая и самая вероятная: заказное убийство. Федор Каравай, прозванный недоброжелателями Плевакой в честь тезки и знаменитого адвоката девятнадцатого века Федора Никифоровича Плевако, обладал развитой речью, артистизмом и чувством юмора, позволявшими ему выигрывать любые, даже самые запутанные процессы. На адвокатском небосклоне можно постоянно наблюдать несколько звезд, но Каравай, без сомнения, был звездой номер один. Он легко цитировал Шекспира при защите ревнивых мужей; приводил в пример античные статуи, чтобы доказать возможность того или иного угла нанесения удара ножом…
Он «образовывал» присяжных, он их смешил, он их озадачивал. Но прежде всего Каравай учил их отрешиться от позиции чиновников, изначально прямо или косвенно поддерживающих обвинение. Учил этике Фемиды. И у него получалось. После вполне «бытовых» преступлений, когда на процессы Каравая, как на лекции, стали ходить студенты, тот перепрофилировался – стал защищать журналистов, обвиняемых в клевете; семьи, чьи дети стали жертвами скинхедов; сотрудников министерств, коим инкриминировался шпионаж и разглашение государственных тайн.
Да, Плеваку ненавидели и «заказать» могли многие. Такое убийство – неумело замаскированное под ограбление – было в то время любимым выходом из щекотливого положения сильных мира сего. Маша подслушивала под дверью кухни, когда Ник Ник пытался объяснить ее матери, что добраться до заказчика практически нереально: даже если они найдут того человека, который нанес три колотые раны адвокату Караваю (две из которых стали смертельными), они не смогут выйти на заказчика – ведь уголовники часто используются «втемную». А преступников, которые и не догадываются о своей роли наемных убийц, можно не опасаться, даже если они и попадут в руки правоохранительных органов. Ничего не зная, они никого не смогут выдать, да и полиции это на руку. В полиции тоже не дураки сидят – зачем им проблемы, завязанные на интересах крупных шишек?
Итак, версия номер один уводила в двойной тупик: убийц не найти. А если и найти, то не найти того, кто за ними стоит. Что делает поиски почти бессмысленными. «Есть и вторая версия?» – глухим голосом спрашивала мама, а маленькая Маша до боли прижимала ухо к двери. «А, – Ник Ник в этом месте явно махнул рукой, – бредовая. Можно и не рассматривать. За последние пять лет в Москве произошло несколько убийств с подобными ранениями. На Петровке разрабатывают версию маньяка». За дверью, помнится, установилось молчание, а потом послышался звук отодвигаемой в спешке табуретки, звяканье стакана, и в коридор вплыл сладковатый, такой знакомый в те дни запах корвалола.
Несколькими месяцами позже Маша спросила Ник Ника – он тогда еще часто приходил, безуспешно пытался разговорить маму, а в результате садился играть с Машей в шахматы:
– Как поймать маньяка?
Ник Ник взглянул на Машу исподлобья:
– Сложно. Потому как проблема серийных убийц не столько криминалистическая, сколько антропологическая. – И, увидев Машину озадаченную физиономию, улыбнулся: – Это означает, что мы до сих пор не можем понять, как человек в принципе способен получать удовольствие от убийства? Ведь в большинстве своем серийные убийцы вменяемы, то есть не сумасшедшие. Более того, маньяки блестяще мимикрируют под нормальных людей: ходят на работу, нежно любят своих жен, воспитывают детей… Тогда почему? Почему однажды вечером, или днем, или утром такой вот примерный семьянин откладывает кроссворд и отправляется убивать? А раз непонятно, почему, то как можно его найти? По каким признакам? И более существенный для следователей вопрос: как вычислить его следующую жертву среди миллионов таких же нормальных людей?
Маша уже не помнит, кто выиграл ту партию в шахматы. Но помнит, что этот день можно было обозначить как «День № 1» из бессчетной череды дней, продолжающихся до настоящего момента. В тот день у Маши появилась цель. Из двух версий убийства отца она выбрала вторую, наименее реальную. Ведь заказное убийство было почти банальным в конце девяностых. А вот редкость маньяка придавала убийству ту исключительность, по которой, по Конан-Дойлю, его можно было вычислить. То есть оставалась надежда – найти. Всего-то и нужно было: понять. Понять, чтобы наконец избавиться от страшной картинки, отпечатавшейся намертво (какое подходящее случаю слово!) в памяти и от которой она еще долгое время просыпалась ночью в холодном поту, чтобы сначала сказать себе самой – это сон. А потом снова погрузиться в кошмар, вспомнив, что сон – правда.
Маша оторвала взгляд от отцовской фотографии, встала, собрала библиотечные книжки в огромный продуктовый пакет, взяла ключи от машины отчима и уже собралась выходить. И вдруг метнулась обратно в комнату, к компьютеру, чтобы проверить один адрес. Был, был человек, который точно мог ей помочь! И как же она не додумалась до этого раньше?!
* * *Надвигалась гроза, и совсем ясно это стало именно в больничном парке: замолчали в предчувствии неладного птицы, старые деревья вытянулись, как перед боем, вдоль подъездной аллеи, и светло-желтое здание клиники в ее глубине чуть светилось по контрасту с тьмой, надвигающейся с юга. Маша выбежала из машины и, не распробовав душного воздуха, зашла в прохладный холл больницы, где с тихим гулом работал кондиционер.
– Я хотела бы видеть профессора Глузмана, – поздоровавшись, сказала она девушке на регистратуре.
– Вам назначено? – строго спросила девушка.
– Нет.
Девушка набрала внутренний номер, послушала и положила трубку:
– К сожалению, это вряд ли возможно. Профессор Глузман сейчас не в лучшей форме, и…
– Мне необходимо его видеть, – твердо сказала Маша, вынула свой стажерский пропуск, как положено, с печатями ГУВД и продемонстрировала регистраторше. Девушка нахмурилась, а Маша внутренне сжалась – это был ее первый опыт оказания давления с помощью удостоверения.
– Сейчас вас проводят, – сухо сказала девушка.
До палаты Глузмана Машу довела молчаливая медсестра – и слава богу: Маша никогда бы не смогла сама найти нужную дверь в бесконечном коридоре, белом и безликом, как в каком-нибудь фантастическом триллере. Медсестра постучала и, услышав: «Войдите!» – отступила в сторону, дав Маше пройти. В комнате было полутемно – Глузман, с коленями, прикрытыми пледом, и в пижамной куртке, сидел лицом к окну, нервно оглаживая плед и явно завороженный картиной за стеклом: дождь еще не начался, но поднялся ветер, крутя по дорожке, окружающей больницу, летнюю пыль и тополиный пух.
– Добрый день, – сказала Маша, мягко прикрыв за собой дверь. Глузман повернулся к ней, и она испугалась: взгляд у профессора был абсолютно пуст и оттого страшен.
– Привет! – произнес он и улыбнулся, показав белоснежные искусственные зубы. Улыбка получилась жутковатой, Маше пришлось сделать над собой усилие, чтобы улыбнуться в ответ. Она не была уверена, что Глузман ее узнал.
– Илья Яковлевич, – начала она осторожно. – Я Маша, подруга Иннокентия. – Глузман кивнул. Молчание затягивалось, и Маша рискнула: – В прошлый раз мы говорили о Небесном Иерусалиме, помните? Вы были правы, он действительно убивает их только в тех местах, которые связаны с Горним Градом. Он ищет грешников – и находит. Но проблема в том, что я не могу понять, по какому принципу? И пока мы не поймем, что у него за система нумерации, мы его не поймаем… – Она замолчала, ожидая профессорской реакции. Глузман вдруг ухмыльнулся и поманил ее пальцем к себе. Маша осторожно подошла и наклонилась. И услышала тихое хихиканье.
– Как ты думаешь, – прошелестел ей прямо в ухо профессор, – какие на твой счет у Инносенцио сексуальные фантазии?
Маша отшатнулась и сказала, запинаясь:
– Илья Яковлевич, мы с Иннокентием друзья детства. Какие фантазии?!
Глузман вновь захихикал, откинувшись на кресле:
– Ах, ну, конечно, детская дружба! Сей невинный цветок часто скрывает чудовищ! – Глаза у Глузмана уже не были пустыми – в них вздымалось, набирая силу, безумие. Маша начала отступать к двери, но он медленно катился следом, продолжая смотреть ей в глаза и хихикать.
– А у вас, барышня, есть фантазии? – Голос звучал вкрадчиво, почти ласково. – Или ваше поколение, барышня, оскоплено на фантазии, а также на элементарную логику и интеллект? Да ведь ты просто идиотка!!! – Глузман сорвался на крик. Но Маша уже распахнула дверь, откуда вбежали медсестра и санитары, будто стоящие наготове в коридоре.
«Наверное, у них тут повсюду камеры», – подумала отстраненно Маша, наблюдая, словно в дурном сне, как медперсонал скручивает Глузмана, медсестра пытается попасть иглой в вену, а тот уже переходит на визг и все не отрывает от нее страшного взгляда. «Мытари!» – кричит он, и Маша, будто очнувшись, выбегает наконец из палаты и бежит по коридору. – «Мы-та-ри! – несется ей вслед. – Не блудить, но мытарствовать!»
Дрожащими руками она открыла машину, захлопнула дверь и сидела пару минут, пытаясь отдышаться и глядя, как снаружи, под грохот первых грозовых раскатов, хлынул летний дождь, прибивая пыль, пригибая ветки с мгновенно ставшей блестящей под струями воды листвой, барабаня по лобовому стеклу машины. Маша прикрыла глаза: уже второй человек за последние сутки называет ее дурой. Это своеобразный рекорд, подумалось ей. Скорее всего, они правы. Так же, как был прав вчера мой начальник, обозвав ее извращенкой. Всё так. Но как извращенка – извращенца она сможет понять преступника. То, что Андрей не способен воспринять мозгом здорового опытного сыскаря, она, Маша, сумеет. Выйти на темные тропы чужого безумия и отыскать его там, пусть даже в результате ее место окажется в палате рядом с Глузманом. Она должна сделать это. Должна. Иначе папа погиб зря.
Уже спокойным жестом Маша забрала волосы в хвост и тронулась сквозь стену летнего ливня. И если бы обернулась, то увидела бы в окне силуэт спеленутого, как дитя, Глузмана, тоскливо провожающего ее глазами.
* * *Подошла Машина очередь, и она протянула библиотекарше несколько «нарытых» в картотеке заявок. Маша подождала, пока та их внимательно прочитает, чтобы добавить:
– Меня интересуют все книги по средневековой русской литературе, а лучше – сами средневековые тексты.
Библиотекарша взглянула на нее исподлобья:
– Мы не выдаем всего в зале. Книги надо заказывать.
– Я согласна.
Библиотекарша кивнула:
– Раскольничьи тексты вас интересуют?
– Вероятно, – неуверенно сказала Маша. – Хотя они, наверное, уже неактуальны.
– Ну, актуальность средневековых текстов вообще понятие спорное, – справедливо заметила библиотекарша. – Но раскольников до революции в России было тридцать процентов от населения страны. Это немало. Да и сейчас они существуют, имеют свои действующие церкви, приходы…
Маша подняла на нее обведенные темными кругами глаза:
– Правда? А я всегда считала их исключительно частью истории…
Библиотекарша хмыкнула, а Маша сказала:
– Тогда, если можно, и эти тексты тоже.
И Маша отошла, приготовившись к долгому ожиданию. И не заметила, как заснула за столом, рядом со степенными, весьма научного вида дамами в буклях. Проснулась она оттого, что кто-то мягко тряс ее за плечо. Библиотекарь выложила перед ней стопку книг: «Книга о вере», Захария Копыстенский, «Часослов», что-то еще… Дала расписаться за каждую (что Маша проделала абсолютно автоматически) и, отходя, посмотрела с жалостью: видно, приняла за абитуриентку. Маша с ожесточением протерла глаза и взялась за первую книгу в стопке. Прочла название.