– Ну, что, теперь меня в расход? – полюбопытствовал я.
– А ты думал – чикаться с тобой будут? – прорычал сквозь зубы Хоменко. Его желтые глаза прошили меня снизу доверху – точно так же он выпустил очередь из своего укороченного фасонистого автомата.
– В машину его! – приказал он и первым направился к «Волге».
И повели меня, повели. Помогли плюхнуться на дерматиновое сиденье, очень дерьмотиновое. Я смог посмотреть в окошко на своих новых, ставших мне такими близкими, товарищей. И лишь на Ване лица не было. Я дружески подмигнул ему, хотя желание было разрядить два магазина. Конечно же, не в Ванечку.
– Кажется, недавно мы уже возили тебя, парниша? – высказал верную догадку серолицый с желтыми спущенными усами. Был он, безусловно, самым гадким среди всех хоменковских шестерок.
Я промолчал. Какая радость точить лясы с бездельниками, если у тебя руки вывернуты наизнанку, то есть костями за спину?
– Недолго музыка играла, – присовокупил свое наблюдение водитель. Он искоса глянул на меня, ощерился, обнажая редкостоящие зубы. Типичная примета балаболов.
Я глубоко вздохнул и впервые пожалел, что не родился глухонемым. А ведь какие перспективы ждали бы меня! В армию бы не взяли, в Афган не попал бы, ходил бы на сходки себе подобных и шевелил с усердием пальцами и губами. Закрыл глаза – и в нирване!
– Говорили тебе, мудило, не задавай лишних вопросов, не лезь не в свои дела, – поучал меня водила, – а ты, шавка месопотамская, полез на шефа! Поучать надумал, порядки свои вводить!
Серолицый Желтоус оттопырил свою нижнюю сизую губу. Даже не поворачивая к нему лицо, я видел ее силуэт.
– Бля, на первый взгляд вроде нормальный парень, а такую херовину городить начал. Шеф объявляет решение: пристрелить предателя. Вроде все ясно. Какие вопросы могут быть? А этот только приехал, без году неделя – народ баламутит.
– Какая неделя? – Водитель произнес раздраженно, будто его лично обидели. – Какая неделя? Понабирают сброду, ни дисциплины, ни хера… Потом и обделываются после трех очередей с той стороны. Все – лапы кверху, зад в дерьме. Правильно Хоменко говорит: надо делать, как Жуков. Паникеров и трусов – к стенке. – Водитель повернулся ко мне: – Труса расстреляли, и тебя, как паникера, тоже надо… Ты не обижайся только. Ты ж думал, понимал, куда едешь, это не «Зарница», здесь все серьезно. Мы свою землю отстаиваем, а ты все разваливаешь… Сам-то откуда родом?
Я не ответил, и выбритый наголо охранник, который сидел справа, молча саданул меня локтем в бок. Попал, иезуит, прямо в печень. У меня все и сперло. За всю дорогу он не проронил ни слова, и, может, именно он и был среди нас глухонемым.
– Чего молчишь? – хмыкнул водитель, оценив красивый удар.
– С Дальнего Востока, – прохрипел я.
– Ну вот, вроде нашенский человек, – похвалил водитель. – Жаль, что с тобой так получилось.
– Думаешь, расстреляет? – подал голос Желтоус.
– Сто процентов.
– Ну а чего он там его не кончил?
– Чего, чего… Того! Не понимаешь, что ли?
– Может, спросить чего хотел у него напоследок? А, сибиряк? Готовься отвечать на последний вопрос. – Желтоус тоже хмыкнул.
– Нужен ему этот последний вопрос, – с досадой произнес водитель.
– Кому? – не понял Желтоус.
– Ну и бревно же ты! – не выдержал водитель. – Шефу же, конечно. Ты хоть по сторонам смотришь немного?
– А ты, Гриня, залупонистый стал в последнее время. Хамишь… – Он замолк, потом тихо, но упрямо добавил: – Все равно расстреляет. Верно? – с надеждой спросил он, ожидая подтверждения.
– Верно, – великодушно подтвердил водитель и пояснил: – Нельзя шефу было сразу двоих расстреливать. Народ не понял бы. А потом, когда все успокоятся… Уже потом и выступать никто не будет… – Водитель вздохнул глубоко и тяжко. – Так что не суди нас, парень. Нельзя, нельзя по-иному. Вот отпусти тебя, люди поймут, что командиру каждый перечить может, каждый захочет – к бабе своей пойдет…
– Или к соседской, – хмыкнул Желтоус.
– Захочет – напьется, захочет – по делам своим куда-то слиняет… – Он запнулся, и я подумал, что водитель вновь вздохнет глубоко, с державной болью. Но он только зевнул. – А может, и простит.
– Всякое может быть, – душевно подтвердил серолицый Желтоус.
– Спасибо, братцы, за ваше доброе сердце, – поблагодарил я.
– За чье именно сердце – за мое или вот его? – уточнил с хитрым прищуром водитель. Прищур тепло подрагивал в зеркальце.
– А сами решайте, у кого оно есть, – ответил я с жеманным пафосом.
Желтоус не понял.
– Ты не выгребывайся, чувак, – обозвал меня стародавним словом, – мы к тебе по-человечески, а ты как сволочь неблагодарная…
Сидевший справа отработанно саданул меня локтем в печень.
На этот раз я успел втянуть ее под ребра. Но на всякий случай симулировал адскую боль. Пусть Глухонемому будет приятно.
Воцарилась какая-то неприятная тишина. «Вот, испортил хорошим людям настроение, – думал я. – Они со всей душой, я же – как сволочь неблагодарная!» Но чувство стыда все же не приходило. Я стал думать о Леночке. Наверное, она и не знает, что подлый и коварный обманщик сейчас стоит на краю могилы, хотя и едет в данную минуту на черной машине марки «Волга». Странное, божественное создание непостижимо влилось в плоть моей озябшей души. И хотя по всем прикидкам, по всем трепетным приметам мне оставалось пребывать на этом свете недолго, я был уверен в том, что напоследок сумею повеселиться. Я грустил, но был уверен, что унесу, выхвачу и спрячу за пазухой, украду на небеса обетованные частицу ее души. И пусть страдает загадочное существо, ангел мгновения, ворвавшийся в мою жизнь. Из-за нее, окаянной Леночки, воровал я шашку полководца, из-за нее ввязался в кровомясую потасовку, в которой слегка проломили мой черепок. Все из-за нее… И вот наконец в темной ночи оранжевых перестрелок она вспыхнула последним видением, призраком синим моей любви, голубым туманом наваждения проплыла над боевым полем, среди воюющих мужиков, глянула на меня своими прелестными заспанными глазками и вновь исчезла, растворилась во времени. И с этого мига застучали, загремели, загрохотали минутами, часами, днями мои роковые часы. Дни закончились. Часы истекли. Ложной капелью теплого счастья замерцали минуты. Минутки. Мины, которые взорвут мою душу и отправят ее на небеса обетованные. Если только я прихвачу кусочек сладкой души моей Леночки, мне будет легче стоять перед фасонистым укороченным стволом автомата палача Хоменко… Странно, пригрезюсь ли и вспомнит ли меня бывшая супруга и мать моего ребенка Татьяна? Я уже буду расстрелян… Может, меня захотят повесить.
Какая гадкая мысль!
Я тут же решил спросить об этом у своих новых друзей.
– Братцы, а у нас какие боевые традиции насчет исполнения высшей и последней меры наказания?
– Вообще-то расстрел… – пробормотал Желтоус. Он задремал, я его, к сожалению, разбудил. – Да, как правило. Правда, одного закопали живцом. Но это как исключение…
– У нас еще ничего, мы – гуманисты, – опять завел ржавую шарманку водитель. – Тебе еще повезло. А вот у казаков недавно судили двоих, попались, изнасиловали двух штукатурщиц. Так там было что-то страшное. Собралась их братва на круг. Одни говорят: расстрелять надо. А другие: незаконно, не имеем права. Чуешь, парень, незаконно! Решили, значит, по своему обычаю наказать: плетьми. И как сговорились: по пятьсот ударов. Уж лучше бы сразу расстреляли… Целый час этих несчастных трахалей охаживали, под конец уже шкура клочьями слазить начала. Они уже и орали, и хрипели, под конец одни пузыри пускать начали. Ну и как думаешь, сибиряк, лучше им стало от этой гуманизации? Один в три часа ночи испустил дух, другой до полпятого дотянул.
– Так что цени! – на полном серьезе заключил Желтоус.
– Спасибо, – сказал я. – Вы отличные ребята!
Слава богу, отличные ребята заткнулись, и я опять предался своим последним размышлениям. Передо мной, там, где прыгала серая кишка асфальта, вновь возникло трепетное воздушное облако. Этим облаком была Леночка. Она улыбалась мне – как тогда, в уютном кафе. Где она сейчас, ветреная и загадочная Леночка? Кем она была вечно хмурому Кинаху: женой, любовницей, подругой детства? В мою жизнь она пришла ангелом смерти: воздушная, длинноногая, с серебристыми крылышками на хрупкой спинке. Она подмигнула мне, и в этот коварный миг машину сильно тряхнуло на колдобине, я припечатался головой к потолку. А она захихикала, проказница. Я погрозил ей пальцем, да-да, я уже давно сумел холодной улиткой вылезти из наручников, показать моим конвоирам трепетные слизистые рожки с колокольчиками на кончиках. Они удивились, переглянулись, уж очень им не понравились мои улиточные руки. Особенно Желтоус офонарел: у него была такая дебильно-неандертальская рожа, что по ней можно было изучать эволюцию развития человека на самой ранней стадии. А водитель так отчаянно и никудышно завертел баранкой, что казалось, будто в одно место ему вцепился взвод бешеных пчел. Ха-ха!
Потом Леночка пропала, ее изображение стерлось с серой кишки дороги, охранник справа нанес мне отточенный до филигранности удар в печень. Точнее, тихонько гыкнул – безрадостно и тревожно.
Разумеется, я с ненавистью смотрел на благодатные пейзажи Приднестровья, на эту жирную землю, сочащуюся дождевыми червями – красномясыми и сытыми. Теперь приднестровские черви будут еще более сытыми, потому что получат на съедение еще один неслабый трупешник. «Спасибо, спасибо!» – закричат они своими маленькими круглогубыми ртами, когда последняя лопата покроет пальцы моих ног. И они радостно бросятся меня кушать, чтобы затем, переработав, выделить меня с другой своей стороны, уже видоизмененного в самое биологически чистое удобрение.
Вот в чем будет заключаться моя Всемирно-Историческая Роль на земле Приднестровья.
Спасибо за внимание.
Мы проезжали мимо постов с деловитыми людьми при автоматах. Везде нам приветственно махали руками, мои конвоиры кивали им тоже, взмахивая лениво и небрежно. Всякий, кто едет в машине, кстати, помахивает всегда более сдержанно и важно, нежели те, кто торчит на обочине. Если не верите, попробуйте понаблюдать за собой как в первом, так и во втором случае, и вы поймете, что я на сто процентов прав… Люди провожали нас теплыми взглядами и думали: «Почему-то мудак, который сидит посредине, не отвечает на приветствие. Явно зажрался…» Этим мудаком, вы понимаете, был я. Бля…
Конечно, если б я смог, я крикнул им, что делаю вид, будто сижу в наручниках и страшно опечален, что не могу помахать в ответ…
Мимо нас проплыл памятник раненому пионеру. Не один я был здесь несчастным. Раньше памятник был вполне здоровым, в принципе таким и задумывался: жизнелюбивое изваяние счастливого советского пионера, каким был и я, друзья мои, в детстве. А потом взрослые дяденьки начали войну, а юный пионер, как его и учили, не стал прятаться за чужие спины. Очередями ему отшибли руку, вырвали то место, где должна быть печень, где подразумевался дозревающий половой орган, искорежили лицо. Но он по-прежнему стойко продолжал свою вахту и смело трубил в обломки пионерского горна.
– Во, ребята на пионера каску надели! – обрадовался водитель. – За нас парень воюет!
– Эх, хороший памятник был! – с глухой тоской отозвался Желтоус. – Проклятая война, что натворила!
– Ничего, кончится, тогда заживем. Это же благодатнейший край! Палку воткни – зацветет! Ты, сибиряк, не обижайся, но у вас природа суровая, худосочная. Вот война закончится, ты летом сюда приезжай или лучше в августе.
– Не, самое лучшее время – это в начале сентября, – возразил Желтоус.
– Хорошо, ребята, адресок черкните – обязательно приеду, – я всегда с удовольствием принимаю подобные предложения. – Только вы зря, ребята, на Сибирь клевещете. Я хоть и не сибиряк, а дальневосточник, но приезжайте к нам – и все увидите. Могучая природа, деревья-исполины, травы такие, что заблудиться можно. Рыба – только царская, от икры лопается. Звери тоже царские – уссурийский тигр, медведи. Такую охоту можно устроить – королевскую.
– Охота – это моя мечта, – вздохнул Желтоус. – Здесь-то все повыбивали, наверное, еще в прошлом веке… А у меня ружьишко от отца осталось – «зауэр», лежит, пылится… Слышь, дальневосточник, может, у тебя знакомые охотники есть? Познакомил бы как-нибудь, адресок дал, записочку написал?
– Элементарно, – заверил я. – Сейчас приедем, ты только напомни.
– Договорились, – оживился Желтоус и, порывисто вздохнув, заметил, обращаясь к водителю: – Хороший он парень… Жаль, что так получилось.
– Да-а, – протянул водитель. – Ты уж обиды на нас не держи. Понимай как хочешь, но война. Особые условия. Э-эх!
Все как-то сразу сникли, заметно расстроились. Даже Глухонемой доброжелательно посоветовал:
– А ты не ссы!
Так мы и доехали из славного города Дубоссары в не менее замечательный город былого счастливого благоденствия Бендеры.
И за время пути, смею заметить, стали добрыми приятелями.
– Кстати, ребята, вы не поясните мне семантику названия города Дубоссары? – спросил я, когда меня выводили из машины в каком-то мрачном дворе.
Но ребята, покоробленные и чугуннолицые, нахмурились, а Желтоус чужим голосом ответил за всех:
– Нет, не поясним.
Хозяин уже вышел и разговаривал с каким-то мелким чином в черном берете и свеженькими шевронами республиканской гвардии на рукаве и нагрудном кармане.
– Ну, что, адрес охотника запишешь? – вспомнил я о своем обещании.
Но Желтоус неожиданно отреагировал очень грубо:
– Заткнись.
– Да ты не бойся, это чисто наши с тобой дела, – негромко продолжил я. – Все унесу с собой в могилу.
– А ну, тихо, сучара! – Желтоус покосился на шефа. Но тот не обращал на нас никакого внимания.
Потом я услышал отчетливое: «В камеру!» Мои провожатые приободрились, приосанились, захорохорились и, говоря по-военному, подтянулись. Они взяли меня под руки: слева – Желтоус, а со стороны печени, как обычно, Глухонемой. Мы пошли по какому-то гадкому коридору, в котором отвратительно пахло тюрьмой. Потом спустились по ступенькам, и тюрьмой засмердило еще плотней. «Ничего, – утешал я себя, – буквально через час этот запах пропитает мои альвеолы – и я диффузным образом вместе со своей плотью смешаюсь с духом тюрьмы».
Наконец остановились у камеры. Очень бледнолицый человек из местного персонала открыл дверь, и она печально проскрипела: «Добро пожаловать!» Я вошел внутрь куба, попросив мимоходом, чтобы не толкали в спину. Здесь были традиционный табурет, стол, присохшие к каменному полу, и нары, пристегнутые к стене замком.
– Спокойной ночи! – пожелал Желтоус и вместе со всеми шагнул к выходу.
– Эй, стойте, а наручники кто забирать будет?
– Извини, браток. – Желтоусу почему-то стало весело.
Он порылся в карманах, вытащил ключик на драной ленточке (наверное, подаренной на счастье какой-то дивчиной), я же развел руки из положения «за спину», тоже порылся в карманах и протянул наручники.
– Силен, – вежливо заметил Желтоус и опустил наручники в карман.
А Глухонемой ободрил:
– Не ссы!
И я был ему благодарен за поддержку.
Дверь пропела «гуд бай» – и я остался под желтыми масляными лучами одинокой лампочки на потолке. Вообще-то на губе раньше я сидел. Первый раз в училище – за чрезмерное употребление спиртных напитков и, как следствие, антиобщественное поведение. Я устроил погром в танцевальном классе, пытался внести свою режиссуру. Но мужская часть кордебалета меня не восприняла достаточно серьезно, после чего мне пришлось устроить и кровавую корриду. Быком был я. Брали меня совместными силами ОМОНа и военного патруля… Второй раз я сидел уже в звании лейтенанта. На сей раз обошлось без спиртного. Было это в первый офицерский отпуск. Прилетел в любимый свой город Владивосток, а по пути успел, представляете, обзавестись подружкой. По-моему, ее звали Катя, и были у нее, наверное, и сейчас не выпали, чудесные золотистые волосики. Такие нежные-нежные. Когда она спала в самолете, нечаянно обронив свою головку на мое плечо, я, осатаневший на холостяцкой заставе мужик, всю дорогу сидел напряженным счастливым истуканом. Потом, содрогаясь от внутреннего несовершенства, все же сумел познакомиться. И мы вышли почти под руку по трапу, потом доехали до ближайшего парка, чтобы посидеть на свеженьком воздухе и договориться о следующей встрече. Она была не против! Май! Все пело, цвело, пахло, смеялось, распускалось, благоухало, раздавалось, благословленное свежестью весны. Мы видели лишь друг друга, клянусь в этом. Наши чемоданы стояли рядом, и, если бы их кто-то захотел украсть, мы даже не заметили бы. Наконец мы вспомнили, что ничего не ели, не пили и в горле давно все пересохло. Я первый встрепенулся и предложил чего-нибудь попить. Рядом был киоск, туда и направился. Передо мной стояли три или четыре человека, и, когда уже подходила моя очередь, меня кто-то окликнул:
– Товарищ лейтенант, вы почему расстегнуты?
Я действительно расстегнул свой китель, потому как было жарко – не на параде, в конце концов, за водой стою. Повернулся: стоит прапорщик, примерно моего роста, лицо твердокаменное, как на учебных плакатах по строевой подготовке. Возраст – примерно под сорок. Связываться ни с кем не хотелось, и я только буркнул, мол, старшим по званию замечания не делают. То есть мне. А прапор, сучий потрох, не унимается:
– Товарищ лейтенант, застегнитесь!
Ну, тут я начал уже выходить из себя. Забрал свои бутылки и говорю ему:
– Слушай, прапор, отвали, а то зашибу.
Он и отвалил. Пошел к черной «Волге».
Вернулся к девушке, только мы откупорили бутылки, снова – прапор, как черт из табакерки.
– Товарищ лейтенант, следуйте за мной!
Вот так – безапелляционно, правда, извинился перед девушкой. А она смотрит на меня, ничего не понимает: