– Товарищ лейтенант, застегнитесь!
Ну, тут я начал уже выходить из себя. Забрал свои бутылки и говорю ему:
– Слушай, прапор, отвали, а то зашибу.
Он и отвалил. Пошел к черной «Волге».
Вернулся к девушке, только мы откупорили бутылки, снова – прапор, как черт из табакерки.
– Товарищ лейтенант, следуйте за мной!
Вот так – безапелляционно, правда, извинился перед девушкой. А она смотрит на меня, ничего не понимает:
– Что он от тебя хочет? Ты же по званию старше, почему он командует тобой? – И усмехается как-то нехорошо, думая, наверное, ну и чмо этот лейтенант.
И вот тут на меня накатило. Краем сознания я успел уловить, что наглый прапорщик еще что-то вякал про начальника штаба, который вызывает, но… было поздно. Я вскочил, ухватил урода за грудки и швырнул в кусты. Он долго барахтался в них, вылез, глянул на меня зверем и, нечленораздельно прошипев, уполз.
– Будешь уважать старших по званию! – крикнул я вслед.
Как я был не прав! Оказалось, что прапорщик – старше лейтенанта. И даже полковника – если этот прапорщик адъютант генерала. Не прошло и десяти минут, как появился патруль и вырвал меня из объятий Катерины – мой лихой поступок привел ее в восторг. Мне предложили сдаваться. Будь я поумней, не провожал бы взглядом черную «Волгу», а изменил бы тут же место дислокации. Короче, взяли. С чемоданом. Погрузился я в «ГАЗ-66», махнул на прощание Катеньке, а она печально и укоризненно покачала головой: мол, мудаки вы, военные, и вся ваша жизнь идиотская. Никогда ее я больше не видел. И в чем уверен, никогда она не пойдет за военного… Дали мне пять суток ареста от имени начальника штаба пограничного округа. Отсидел – пошел догуливать, и весь отпуск вспоминал странную фактуру стен: наждачная бумага под телескопом…
Я вспоминал свое уголовное прошлое и опять изучал шероховатость стен. Я без ума от тыре – прошу пардон, тюремного модерна: привычки делать стены не гладкими, а из сплошных бугорков: чтобы пациенты не смогли УВЕКОВЕЧИТЬ НА НИХ СВОЮ МУДРОСТЬ. И это опечалило: ведь я лишен единственной возможности оставить после себя память на далекой благолюбивой земле: ведь исчезну без следа, и не узнает моя матушка, как испарился ее сын.
Мои страдания достигли высшей точки кипения. Сколько прошло времени – я не знал. Загремел засов, на пороге заколыхался Хоменко. «Ну вот, кончать пришел», – понял я. За его спиной стоял конвоир и криво улыбался. Комбат твердо шагнул вперед, чем сразу выдал свое опьянение.
– Заноси! – скомандовал он, и конвоир, по-прежнему ухмыляясь, прыгнул, приземлившись у стола, сразу выдав свое опьянение; впрочем, сумку он водрузил на центр стола корректно и основательно.
Ничто не дрогнуло. Комбат засмеялся мне в лицо: не торопись!
Пьяный конвоир, стараясь быть джентльменистым, отпер ржавый замок, спасибо, не замешкавшись в килограммах ржавчины, которая наполняла замок. Возможно, он высосал всю эту рыжую феррумную окись, опьянев от отсутствия щелочи.
И вот, долго или коротко, как говорят в сказках, нары опустились.
Тут и мой волшебник ожил.
– Свободен! – крикнул он бесценную фразу, простите, но, бля, окупленную во все времена океаном крови.
Конвоир не понял и поспешно вышел. Дверь сказала: «Спокойной ночи!»
– Ну что, Раевский… Вот я и пришел тебя исповедовать. Хочу узнать, может, какое последнее желание есть?
– Есть, – подтвердил я. – Вмазать.
– Хорошее желание, – мертвенным голосом проговорил Хоменко. С приятным визгом он рванул «молнию» на сумке, стал выкладывать на стол водку в прозрачных бутылках, колбасу в иностранных надписях, стаканы в отечественных гранях, хлеб, хорошо ноздреватый, стручки лука зеленого, как русалочий хвост, краснознаменную редиску, зашифрованные консервы толстолобика в спецсреде.
– Наливай! – вдруг по-простому передал команду Хоменко.
Я подчинился. Вырвал пробку, опрокинул бутылку в стакан, ожидая хлесткого: «Хватит». Не дождался, перелил. Хоменко промолчал. Я снова наполнил стакан до краев.
– Хорошо, – похвалил Хоменко, – «лысого налил».
Мы выпили и стали жевать.
– Очень ты хороший парень, но сволочь. Залупонистый. И скажи спасибо, что я тебя сразу не завалил. Потому что ты, гад, оказался «афганцем». Я тебя выбрал, бля, ты опорой должен мне быть, а ты народ баламутишь, лезешь куда не следует. – Хоменко вдруг взревел, вскочил, стол и стул были вцементированы и, увы, не повалились вместе с вывернутым фундаментом. И он лишь разломал на запчасти свою коленную чашечку. Я бросился к нему, к этим окровавленным обломкам, и, используя школьные познания в складывании кубиков-рубиков, тут же сделал весьма удачную комбинацию из чашечки, хрящичков, косточек, перепоночек, берцовых подпорочек, залил все это спецжидкостью «УПТАП-16М», хотел взяться, как бравый скорняк, за кожу, но тут пришел хирург Костя, в очках, пьяный, но в профессиональном экстазе. Он поговорил с нами о закате западного искусства, зашил колено, ушел не попрощавшись; я опустил штанину раненой ноги – и как будто ничего не было.
– Я-трусов-расстреливал-и-буду-расстреливать-дисциплина-у-меня-бы-ла-и-будет-ты-понял-меня?
– Я-понял-тебя.
– Хорошо, – снова похвалил меня комбат. – Ты, мне сказали, неплохо воюешь. В морду бьешь по правилам… Наверное, стреляешь влет, с бедра…
– Да, – сказал я более чем скромно, – я – чемпион по многим видам единоборств, боксу, армрестлингу…
Хоменко хмыкнул, вложив в это «хэмэ» всю тайну мирового бытия, налил водку в стаканы, сказал миролюбиво:
– Я в Кандагаре был командиром десантно-штурмового батальона. В бригаде со мной никто не мог сравняться. А в батальон я пришел сначала начальником штаба, из Союза. В ДШБ, сам понимаешь, все блатные, убийцы, крутые, не подойдешь… А я простой парень – сразу начал закручивать гайки. А дембеля, мразь болотная, возбухнули, решили правиловку мне устроить. Как же, пришел какой-то фраер, пороху не нюхал, а фронтовиков поучает. Вызвали они меня за ангар, там они всегда кучковались. Прихожу: рыл десять, все борзые, анаша дымится, хохот и матюки… Увидели меня, заорали: «А ну, давайте этого "кэпа" сюда!» Я подхожу. «В чем дело, мальчики?» – говорю. Ну, тут они попытались меня учить, как надо с дембелями-ветеранами вести себя. Раевский! Ты хоть понял, о чем я тебе говорю? Меня эта вшивота хотела учить! Там был один чеченец, самый наглый, Алиханов. Хвать меня за плечо, комкает погон… Ты понял, если ты офицер, Раевский! Он мне, говнюк, погон рвет! Как же я ему вделал меж рогов! Второй подскочил, я уже не видел кто, – по яйцам, потом еще троим. Толпой пошли, я ни хера не помню, метелил всех подряд, у меня нунчаки были. Веришь: даже не вспомнил про пистолет… Наутро построение. Комбат ни хера понять не может. То обычно сынки или чижи с «фонарями» ходили, а тут все деды, как на подбор, сизые да распухшие… Комбат: «В чем дело?» Молчат. Спрашивает у меня, я плечами «жим-жим», мол, не знаю, сами передрались… Ну, ладно, все это ерунда. Давай выпьем за победу Приднестровской Республики!
Он нетвердо привстал, я тоже поднялся. Стаканы хрустнули ребрами – мы заглотнули. Хорошо пилась водка в камере смертников, да под снедь, которую я перечислил выше.
– Все они тут мудаки, – разъяснял мне Хоменко. – Ты думаешь, кто я -простой командир батальона? Ошибаешься! Если я захочу, сниму всех к чертовой матери. Вчера я пообещал перешерстить бендерский горисполком – чтоб не забывались. Начисто! Понял? – Хоменко посмотрел на меня немерцающим взглядом кобры и забыл, что еще хотел сказать. Не надо уподобляться змеям. Крепкие кулаки с рыжей щетиной безвольно расплылись на столе. Руки комбата отдыхали.
Я внимательно посмотрел на указательный палец правой руки, который раздавил сегодня Юрчика. Палец тоже спал. Мне захотелось шарахнуть по нему бутылкой. Но я лишь затушил о него горящую сигарету. Комбат отдернул руку и зарычал, глядя на дымящуюся пепельно-серую точку.
– Ты чего?
– Промазал, извини.
– Снайпер хренов! Ладно, прощаю… Я всех в последнее время прощаю. И тебя, засранца, простил, водку с тобой жру… Разливай… До конца… Вот стакан, видишь?.. Видишь! Вот не выпьешь залпом – не прощу! Тут же замочу, понял? Как фамилия твоя, черт побери, забыл. Раевский… Эти мудаки думают, что меня можно голыми руками взять. Да меня сам президент ссыт… Выпил? Молодец. Теперь закусывай. Что – надоела тюремная похлебка? Не успела еще? А, не кормили! Подлецы, всех посажу! Охрана! Охрана, черт бы всех взял!!! Ты – охранник? Ты, дерьмо, как заботишься о смертниках? Сволочь, почему «афганца» не покормил перед смертью? Какой ужин? Я тебя расстреляю. Иди скажи своему начальнику, пусть он посадит тебя в самую вонючую одиночку… Ты понял? Пошел начисто. Стой! Вот тебе деньги, иди принеси две бутылки водки. А, у нас еще есть? Тогда не надо. Пошел вон… Ты Раевский или Райский? Ра-евский… Райским не хочешь быть. Так вот слушай, «афганец». Знаешь, что такое «афганское братство»? Знаешь. А почему тогда выпендриваешься, почему против меня идешь, гад? Ладно, без рук. Ты здоровый бугай, как и я. Мне ты нужен, понял? У меня классные ребята, но дураки. Мне умные тоже нужны, но не сильно. Пошли отольем… У меня мужики классные. Первый ротный – отличный мужик. Второго ротного я недавно поменял – чтоб не зажирался. Кинах – тот воюет, и пусть воюет. Но он – мудак. Понял: мудак! Я ему еще морду не бил… Но набью… Он все молчит. Но болтает. Понял? Ни хрена ты не понял… Ты думаешь, мне этого пацана не жалко? Дурак, жалко. Ты дурак. А он пацан. Но если всех прощать, половина тут же сбежит к своим бабам, и завтра в Дубоссары придут наши друзья. А вот этого не надо… Что-то стаканов много. Кто тут еще пьет с нами? Сколько бутылок осталось? Одна? И еще половина? Охрана! Охрана, сволочь! Спишь, гадина?! Никак нет… Вот деньги – вперед за водкой. Где? Меня не ин-те-ре-су-ет! Приказ ясен? Вперед! Искать, искать!!! Ты же понимаешь, пока я при штыках, меня все боятся! Меня президент боится. Боится моих штыков, да. Охраны его вшивой хватит на десять минут перестрелки, а гонору у них на целую пятилетку. С высоким качеством. Говоришь, подрался с ними? Из-за бабы? В комендатуру отвели? Ну ты, бля, зэк. Во второй раз в тюрягу. Талант. Уважаю. Наливай, пока тот шляется. Разнузданное воинство, ни фига мышей не ловит… А этот Борис, с которым ты махался, сволочь из сволочей. У него связи с торгашами из Кишинева. Все знают. Ох, попадется мне, пристрелю как собаку… Понял? Ты мне поможешь. Будешь мстить. Кровавая месть. Начисто… Я знаю: рано или поздно меня продадут. Или сдадут. А может, и пристрелят. Мою руку боятся. Я никому не верю, понял? Начисто. Я как волк. Видишь мои руки – они по локоть, по плечи в крови. Еще в Афгане открыл счет. Зарубки делал. Потом наскучило. Тоска… А здесь зарубки не делал. А на хрена, если все это без смысла. Ясно тебе, герой? Идеи для дураков. Дураки и под румынами проживут. А умным этого не надо. Вот я умный и заставляю воевать дураков. Потому что есть у меня интерес. Ты думаешь, я простой вояка-комбат? Не-е, пацан, шутишь. У меня все Приднестровье вот здесь, в моем кулаке. И я плевал на обоих президентов. Они будут грызться, жрать друг друга, а я буду все держать на контроле, понял, на контроле у меня. Вот кулак мой видишь? Все тут. Связи, транспорт, люди, спецы, охрана, бабки… И все они хотят меня сожрать. Но пока жру я. И не подавлюсь. У меня глотка, как мясорубка, все проверну. Все дела проверну. Смешно ты смотришь. Глупец. Юный дурачок. Воюй, воюй… Вся эта война нужна нам – умным ребятам. А все остальное – свинячий восторг. Ладно, не буду. Комбат Хоменко пошутил. Он любит шутить. Вот как ты думаешь, расстреляю я тебя завтра или нет? Все равно, говоришь? Врешь. Никому не все равно…
Я долго не мог открыть глаза. Я не знал, где я, тело смутно передавало ощущения от соприкосновения с чем-то жестким и плоским. Временами накатывало, и мне казалось, что слышу шум воды, но потом он сменялся бесконечно низким, едва уловимым гулом. Я знал, это в моей голове. Больше ни о чем не думалось. Сознание проступало и вновь проваливалось, как на американской горке, но очень замедленно, рыхло, дремно, в полусне. Потом я все же разлепил глаза и долго и безуспешно смотрел на затуманенный кусок дерева, на котором лежал, я ощущал серую краску на этом фрагменте как раз под моей щекой, больше ничего не видел. Было очень трудно что-то понять и сосредоточиться, в голове моей бродили остатки видений: желтый и жирноватый свет под решеткой – проволочной корзиночкой. Стол, водка, какой-то спор. Человек, мужчина, с которым я спорил до хрипоты, что-то спрашивал про Скокова и клялся, что раскрутит дело… Я оторвал голову. Перед моим воспаленным взором проплыла зарешеченная лампа, арестованная, как и я. Я вспомнил благодаря ей, что сижу в камере. На полу, на матрасе спал грузный краснорожий мужик. Я понял, что это Хоменко. Стол был прибран. На нем стоял чайник, из носика вился парок. Опустив ноги, я сел, очень тошнило. Все было гнусно. Еще бы… Мне захотелось двинуть жирняка под дых, чтобы он проснулся и посочувствовал мне. Хотя наплевать. Даже если меня сегодня расстреляют. Невелика потеря. Одним бомжем меньше или больше. Только матушка опечалится. Да и узнает ли?
– Подъем! – прохрипел я. – «Утро стрелецкой казни». Картина художника Сурикова. Я готов испить сию чашу.
Хоменко скрипнул суставами и усилием воли шевельнул головой, приподняв ее ровно настолько, чтобы видеть еще что-то, кроме потолка.
– Чего орешь, дурак! Крикни, чтоб там опохмелятор включили.
Я вышел в коридор, на центряк, как говорят блатные, и прошипел:
– Опохмелятор для командира!
Тотчас появился вчерашний пьяница охранник, застыл, суетливо теребя пальцами. Я выразительно посмотрел, он кивнул, развернулся и на полусогнутых засеменил в специальное место, где находился пульт опохмелятора.
А я упал на нары и кощунственно простонал: в присутствии сырого, рыхлого полутрупа это было моей бестактной поддержкой. Туловище со скрежетом раскрыло рот и издало похоронную отрыжку. «Сейчас умрет!» – коротко прострочила в моей голове успокоительная мысль. Почему-то я считал, что его смерть принесет мне маленькую толику облегчения…
Опохмелятор призывно забулькал, исполнив при этом сладкозвучную октаву, от гулкого «до» – к звонкому «си». К наполненным стаканам пьяница охранник приложил круг резиново пахнущей колбасы. «Спасательный круг!» – прогрохотала очередная мысль. Поклонившись, охранник исчез.
– Встали! – приказал сам себе Хоменко, потому что я уже стоял и не хотел ни есть, ни пить.
– Выпили! – приказал опять-таки ж сам себе Хоменко, потому что я уже выпил.
И вообще, я соображал быстрее, чем Хоменко. Может, потому, что угроза не миновала.
– Пошли! – сказал он.
– Пошли! – сказал я.
По пути он рассказывал мне анекдоты про молдаван. Их было очень много, и я поделил их на две категории: гастрономические и электротехнические. Про изжогу от фольги, к слову, это гастрономический, а про то, как впятером лампочку вкручивали – соответственно электротехнический. Поначалу я смеялся, и каждое «ха-ха» болванисто лупило по мозжечку, после чего я перестал реагировать на анекдоты, и Хоменко помрачнел.
Пришли мы к охранникам, от которых, сами понимаете, меня воротило. Этот воротила, которым я себя всегда считал, мог бы размозжить черепа всем троим голыми руками. Но не было подходящего момента. К тому же тошнило. Хотя внутри уже начинало теплеть, причем к троим мерзавцам это чувство не имело никакого отношения. К негодяю Хоменко я был индифферентен. Мне он даже был чем-то симпатичен, как бывает симпатичен палач, который душевно протрет плаху, прежде чем оттяпать вам голову.
Итак, вперед! Охранники не удивились, увидев меня еще живым, впрочем, и не обрадовались и с рукопожатиями не приставали. Наверное, они относились ко мне как к заготовке для бульона.
– На совещание! – приказал комбат водителю, все ринулись занимать места. Я опять каким-то образом оказался посредине.
Возможно, это место было не для постоянного члена, а, так сказать, расходуемой категории. Глухонемой снова сел справа от меня и стал разминать локоть.
– Не надо! – негромко сказал Желтоус. – У него, кажется, уже другой статус.
– Статус-кво! – сказал водитель и чуть не врезался в гужевой вид транспорта – слегка задел телегу, и лошадь получила удар в зад, перенеся это безмолвно.
Заржал Глухонемой. Не такой уж он был глухонемой, а по правде говоря, такой выбрал способ самовыражения. Мы подъехали к штабу, водитель остался вытаскивать кусок гужа из радиатора, ну а мы пошли вслед за шефом. Он шествовал гордо, его узнавали и почтительно приветствовали люди в комбинезонах цвета хаки. Это уже был не тот кусок пьяной говядины на тюремном полу. Мы шли в фарватере броненосца, люди расступались, приободрялись, иные прятали глаза, не успев спрятать остальное.
Командиры собрались в зале – помещении клуба «Фрезеровщик», а может, «Микрослесарятор». Остался даже портрет дедушки Ленина, разумеется, не его дедушки, А. Д. Бланка, а самого, в общем, вы поняли. А на месте последнего гроссвождя осталось только четырехугольное сырое пятно. Может, я путано разъясняю, но и вы поймите мое состояние в эти минуты.
Прозвучала знакомейшая команда: «Товарищи офицеры!» Все встали. Майор, невысокий, глыбообразный, доложил, что командиры на совещание собраны. Хотя никто меня не спрашивал о впечатлении, мне это понравилось. Порядок есть порядок. В армии должны оставаться какие-то принципы.
Пока я размышлял об этом, мимолетно вспомнив свою погранслужбу, комбат Хоменко с ходу приступил к разборкам. Касались они вчерашнего боя. Он живописал наступление опоновцев, представил дело так, что они чуть не скомкали всю роту на манер утирки, и только героическое поведение нескольких лиц спасло положение.
– Кинах потерял управление ротой! – Хоменко швырялся фразами, которые больше напоминали заупокойную молитву. – Мне пришлось для острастки, – с удовольствием произнес он это раскоряченное слово, – расстрелять одного труса. И что же – подействовало. Больше никто не сбежал. А вот этот парень, – Хоменко сделал широкий жест в мою сторону, – безоружным пополз против бронетранспортеров, с двумя гранатами, обратил в бегство противника, принес три трофейных автомата… Вот так надо воевать! А этот парень первый день у нас, нет, второй уже… Правда, мне пришлось его немножко наказать, чтобы он не терял голову от успехов. Но ничего, он прекрасно меня понял, и… всем все ясно. На этом я заканчиваю. У кого есть вопросы – в письменном виде и завтра. Срочные вопросы к начальнику штаба.
Он круто развернулся, провожаемый взглядами, ушел к выходу. Я остался наедине с самим собой и с многочисленными изучающими лицами, которые после комбата развернулись на меня.
Ко мне подошел Кинах, сказал скучным голосом:
– Поехали. Там твой друг совсем извелся. Ничего не кушает.
Мы забросили в грузовик несколько ящиков с патронами и «жрачкой» и отправились в Дубоссары. Все дорогу меня очень тошнило, хотелось пива, я подпрыгивал, когда машина встречалась с ухабами, стонал, подвывая в унисон натужному голосу двигателя.
Наконец мы приехали, здание училища стояло на прежнем месте, все было так же, как и два дня назад, уцелевшее, не взорванное, не порушенное. Чувство умиления захлестнуло меня – я вернулся в родные пенаты. Едва я успел вывалиться из кузова, как сразу попал в горячие объятия Ванюши. Он что-то бормотал мне, поспешное и жаркое, всхлипывал, шмыгал носом, трещал моими костями. У меня перехватило горло, намокли глаза, а Ванечка по-прежнему держал меня, не отпускал, вздрагивая, пытался что-то сказать, но спазменный голос понять было невозможно, я разбирал лишь одно уставное: «Товарищ старший лейтенант… товарищ старший лейтенант…» Краем заплывшего слезой ока я видел грустного Кинаха, он качал головой и, возможно, хотел нахмуриться. Наконец Ванечка обмяк, тяжелые лапы его сползли с меня, он отступил на шаг, наверное, все еще не веря, что так скоро заполучил меня обратно.
– Да, это я, – пришлось сказать мне.
Вокруг уже толпились гвардейцы, никто не собирался разгружать автомобиль, водитель бурчал; меня обступили, разглядывая как диковинку. Кто-то хлопал меня по плечу, кто-то почмокивал, кто-то таращился, распираемый от восхищения. «Театр, – подумал я. – Для этого надо было приговорить к яме, а потом привезти обратно».
– Да, тебе повезло, парень, – говорили мне. – Тебе очень повезло. Мы рады, что тебя не шлепнули.
– Спасибо, ребята. Я тоже рад, что вы рады, – отвечал я растроганно.
Правда, меня огорчало, что никто ни словом не обмолвился о Хоменко. Хотя бы так: «Да, командир был не совсем прав. Да, знаешь, погорячился…» А то будто меня просто помиловали, сделали скидку на убожество. Но и на том спасибо. Все мы здесь не долговечны, зачем торопить события?