– А кто твой дядя? – поинтересовался я.
Он повернулся ко мне, и на его лице впервые появилось немного скромное, немного застенчивое выражение.
– Signore, кажется, переехал в его квартиру на виа Гольдони, – сказал он. – Мой дядя большой деловой человек в Венеции.
Его дядя… этот отвратительный тип был его дядей. Все объяснилось. То была родственная связь. Мне не стоило беспокоиться. Я тут же определил этого человека братом его ворчливой матери и решил, что оба играют на чувствах моего Ганимеда, который, стремясь к независимости, делает все возможное, чтобы избавиться от их опеки. И все же положение у меня было не из завидных. Я вполне мог смертельно оскорбить этого человека, когда он споткнулся и упал в канал.
– Конечно, конечно, – сказал я, делая вид, будто обо всем знаю, в чем он, по всей видимости, не сомневался. К тому же я вовсе не хотел предстать перед ним в глупом виде. – Очень комфортабельная квартира. Ты ее знаешь?
– Естественно, знаю, signore, – улыбаясь, ответил он. – Ведь это я буду каждое утро приносить вам завтрак.
Я едва не лишился чувств. Ганимед приносит мне завтрак… В одно мгновение такое невозможно постигнуть. Я скрыл свои чувства, заказав еще кюрасо, и он бросился выполнять заказ. Я пребывал в том состоянии, которое французы, кажется, называют bouleversé[26]. Одно дело снимать восхитительную квартиру – к тому же без дополнительных затрат, – но видеть в ней Ганимеда с завтраком на подносе… Перед таким человеку живому почти невозможно устоять. Я всеми силами старался вернуть самообладание, прежде чем он принесет заказ, но его заявление привело меня в такое возбуждение, что я с трудом мог усидеть на месте. Он поставил передо мной кюрасо.
– Приятных сновидений, signore, – сказал он.
Приятных сновидений, поистине… У меня не хватило смелости посмотреть на него. Я проглотил кюрасо и, воспользовавшись тем, что его позвал другой клиент, незаметно ушел, хоть до полуночи было еще далеко. Я вернулся к себе на квартиру, движимый скорее инстинктом, нежели сознанием – я не видел, куда иду, – и вдруг заметил на столе все еще не отправленное письмо в Лондон. Я мог бы поклясться, что, уходя обедать, взял его с собой. Но его можно отправить и утром. Я был слишком взволнован, чтобы снова выходить на улицу.
Я постоял на балконе и выкурил сигару – неслыханное излишество, – затем просмотрел те немногие книги, что привез с собой, с мыслью одну из них подарить Ганимеду, когда он принесет мне завтрак. Его английский был так хорош, что заслуживал награды, а в мысли поощрить его чаевыми было нечто безвкусное. Троллоп для него не подходил, Чосер тоже. Том мемуаров времен короля Эдуарда был бы ему непонятен. Смогу ли я расстаться с моим изрядно потрепанным томиком сонетов Шекспира? Как трудно принять решение. Лучше отложить до утра, а сейчас – спать, если сумею заснуть, что казалось весьма сомнительным. Однако две таблетки сонерила сделали свое дело.
Проснулся я около десяти утра. По движению на Большом канале можно было подумать, что день в полном разгаре. Утро было ослепительно прекрасным. Я вскочил с кровати, бросился в ванную и побрился – обычно я делаю это после завтрака, – сунул ноги в комнатные туфли и выставил на балкон стол и стул. Затем с трепетом подошел к телефону и снял трубку. Послышалось гудение, щелчок, и, чувствуя, как кровь приливает к сердцу, я узнал его голос.
– Buon giorno, signore[27]. Вы хорошо спали?
– Очень хорошо, – ответил я. – Принеси мне, пожалуйста, café complet.
– Café complet, – повторил он.
Я повесил трубку, вышел на балкон и сел. Затем вспомнил, что не отпер дверь. Я исправил оплошность и вернулся на балкон. Я очень волновался, хоть и понимал, что это глупо. Меня даже слегка подташнивало. Через пять минут, показавшихся мне целой вечностью, в дверь постучали. Он вошел, держа поднос на уровне плеча, его манеры были столь царственны, осанка столь горделива, словно он подносил мне не кофе и булочки с маслом, а амброзию и лебедя. На нем была утренняя куртка в тонкую черную полоску, вроде тех, какие носят лакеи в клубах.
– Приятного аппетита, signore, – сказал он.
– Благодарю, – ответил я.
На колене я держал свой небольшой подарок. Сонетами Шекспира придется пожертвовать. Они незаменимы именно в этом издании, но не важно. Ничто другое не подошло бы. Однако, прежде чем вручить свой подарок, я обратился к нему.
– Я хочу сделать тебе небольшой подарок, – сказал я.
Он вежливо поклонился.
– Signore слишком добры, – пробормотал он.
– Ты так хорошо говоришь по-английски, – продолжал я, – что должен слышать только самое лучшее. Скажи мне, кто, по-твоему, был самым великим англичанином?
Он задумался. Он стоял совсем как на площади Сан-Марко, сжав руки за спиной.
– Уинстон Черчилль, – сказал он.
Мне следовало бы знать это. Естественно, мальчик жил в настоящем или, что правильнее, в данное мгновение, в самом недавнем прошлом.
– Хороший ответ, – сказал я улыбаясь, – но я хочу, чтобы ты подумал еще. Нет, я задам вопрос немного иначе. Если бы у тебя были деньги и ты бы хотел истратить их на что-нибудь связанное с английским языком, что бы ты купил прежде всего?
На сей раз он ответил без малейшего колебания:
– Я бы купил долгоиграющую пластинку. Долгоиграющую пластинку Элвиса Пресли или Джонни Рея.
Я был разочарован. Не на такой ответ я надеялся. Кто они такие? Эстрадные певцы! Ганимеда надо воспитывать на более достойных образцах. По зрелом размышлении я решил не расставаться с сонетами Шекспира.
– Очень хорошо, – сказал я, надеясь, что мои слова не прозвучали слишком грубо. Я сунул руку в карман и достал купюру в тысячу лир. – Но я советую тебе лучше купить Моцарта.
Смятая купюра исчезла в его руке. Он сделал это очень скромно, и я полюбопытствовал в душе, успел ли он взглянуть на цифры. В конце концов, тысяча лир есть тысяча лир. Я спросил, как ему удается уклоняться от своих обязанностей в кафе, чтобы приносить мне завтрак, и он ответил, что его работа там начинается не раньше полудня. К тому же владелец кафе в хороших отношениях с его дядей.
– Похоже, – сказал я, – твой дядя в хороших отношениях со многими людьми. – Я имел в виду портье из отеля «Байрон».
Ганимед улыбнулся.
– В Венеции, – сказал он, – все знают всех.
Я заметил, что он бросает восхищенные взгляды на мой халат; когда я купил его специально для путешествий, он казался мне несколько ярковатым. Вспомнив пластинки, я мысленно сказал себе, что, в конце концов, он всего-навсего ребенок и от него нельзя многого ожидать.
– У тебя бывает выходной? – спросил я.
– По воскресеньям. Я беру его по очереди с Беппо.
Беппо… наверное, этим крайне не подходящим ему именем зовут смуглого юношу из кафе.
– А что ты делаешь по выходным? – поинтересовался я.
– Гуляю с друзьями, – ответил он.
Я налил себе еще кофе и подумал, хватит ли у меня храбрости. Получить отпор было бы досадно и обидно.
– Если у тебя не будет ничего лучшего, – сказал я, – и в следующее воскресенье ты будешь свободен, я возьму тебя проехаться на Лидо.
– На катере? – поспешно спросил он.
Я растерялся. Я рисовал в воображении обычный vaporetto. Катер стоил бы слишком дорого.
– Это будет зависеть от обстоятельств, – уклончиво ответил я. – Я почти уверен, что на воскресенье все катера уже заказаны.
Он энергично затряс головой.
– Мой дядя знает одного человека, который дает катера напрокат, – сказал он. – Их можно нанять на целый день.
Силы небесные, да это будет стоить целое состояние! Не к чему связывать себя такими обязательствами.
– Мы посмотрим, – сказал я. – Это будет зависеть от погоды.
– Погода будет отличной, – сказал он улыбаясь. – Всю неделю продержится хорошая погода.
Его энтузиазм был заразителен. Бедный ребенок, должно быть, у него не много развлечений. Весь день и полночи на ногах, обслуживает туристов. Глоток воздуха на катере покажется ему раем.
– Ладно, хорошо. Если погода будет хорошей, мы поедем.
Я встал, смахивая крошки с халата. Он решил, что я его отпускаю, и схватил поднос.
– Могу я сделать для вас еще что-нибудь, signore? – спросил он.
– Ты можешь отослать мое письмо, – сказал я. – То, о котором я тебе говорил, моему другу директору отеля.
Он скромно потупил глаза и ждал, когда я дам ему письмо.
– Вечером я тебя увижу? – спросил я.
– Конечно, signore, – сказал он. – В обычное время я оставлю для вас столик.
Я отпустил его и пошел принять ванну. Лишь когда я лежал в горячей воде, в голову мне пришла неприятная мысль. Что если Ганимед так же приносил завтрак сэру Джонсону и ездил на Лидо с Берти Пулом? Я отогнал эту мысль. Она была слишком оскорбительной…
Как он и предсказывал, всю неделю простояла хорошая погода, и с каждым днем меня все больше завораживало то, что я видел вокруг себя. В моих апартаментах ни следа чьего-либо присутствия. Моя кровать убиралась словно по волшебству. Дядя оставался perdu[28]. А утром, стоило мне прикоснуться к телефону, как я слышал голос Ганимеда и он приносил мне завтрак. В кафе меня каждый вечер ждали столик с опрокинутым на него стулом, стакан кюрасо и полбутылки эвианской воды. Пусть меня больше не посещали странные видения и сны, зато не покидало настроение радостного возбуждения, ничто в мире не заботило, и между мной и Ганимедом окрепла связь, для которой я не нахожу иного названия, кроме как «телепатическое взаимопонимание» и «поразительное родство душ». Для него не существовал ни один клиент, кроме меня. Он выполнял свои обязанности, но всегда являлся по первому моему зову. А завтраки на балконе являлись кульминацией дня.
Как он и предсказывал, всю неделю простояла хорошая погода, и с каждым днем меня все больше завораживало то, что я видел вокруг себя. В моих апартаментах ни следа чьего-либо присутствия. Моя кровать убиралась словно по волшебству. Дядя оставался perdu[28]. А утром, стоило мне прикоснуться к телефону, как я слышал голос Ганимеда и он приносил мне завтрак. В кафе меня каждый вечер ждали столик с опрокинутым на него стулом, стакан кюрасо и полбутылки эвианской воды. Пусть меня больше не посещали странные видения и сны, зато не покидало настроение радостного возбуждения, ничто в мире не заботило, и между мной и Ганимедом окрепла связь, для которой я не нахожу иного названия, кроме как «телепатическое взаимопонимание» и «поразительное родство душ». Для него не существовал ни один клиент, кроме меня. Он выполнял свои обязанности, но всегда являлся по первому моему зову. А завтраки на балконе являлись кульминацией дня.
Воскресенье началось как нельзя лучше. Сильный ветер, из-за которого нам пришлось бы отправиться на vaporetto, не предвиделся, и, когда он принес мне кофе и булочки, выражение его лица выдавало волнение.
– Signore поедет на Лидо? – спросил он.
Я кивнул.
– Конечно, – сказал я. – Я всегда исполняю свои обещания.
– Я все устрою, – сказал он, – если signore к половине двенадцатого подойдет к первому причалу отсюда.
Он очень спешил и впервые за все время, что приносил мне завтрак, исчез без дальнейших разговоров. Я немного забеспокоился. Ведь я даже не спросил его о цене.
Я присутствовал на мессе в соборе Сан-Марко – трогающее душу зрелище пробудило во мне самые возвышенные чувства. Величественная обстановка, безупречное пение. Я искал глазами Ганимеда, почти надеясь увидеть, как он входит, держа за руку свою маленькую сестренку, но в заполнившей собор толпе его не было. Ну конечно же, он так волновался перед поездкой на катере.
Я вышел из собора на ослепительный солнечный свет и надел темные очки. Лагуну покрывала едва заметная зыбь. Как бы я хотел, чтобы он выбрал гондолу. В гондоле я смог бы беззаботно лечь, вытянувшись во весь рост, и мы бы поплыли в Торчелло[29]. Я даже мог бы взять с собой сонеты Шекспира и один или два прочесть ему вслух. Вместо этого мне приходится потворствовать его юношеским прихотям и вступать в век скорости. Ладно, забудем о тратах! Но больше такое не повторится.
Я увидел его стоящим у самой воды, он переоделся в шорты и синюю рубашку. Он выглядел гораздо младше, совершенным ребенком. Я помахал ему прогулочной тростью и улыбнулся.
– Все на борт? – весело крикнул я.
– Все на борт, signore! – ответил он.
Я подошел к причалу и увидел великолепный, выкрашенный лаком катер с кабиной, маленьким вымпелом на носу и большим мотором на корме. У мотора в ярко-оранжевой рубашке с расстегнутым воротом, обнажавшим волосатую грудь, стояла громадная, неуклюжая фигура, вид которой поверг меня в смятение. При моем появлении он нажал на клаксон и завел мотор – раздался оглушительный рев.
– Вперед! – сказал он. – Мы прославимся. О нас будут пи-исать все газеты. Повеселимся.
7
Со свинцовой тяжестью на сердце я взошел на борт и тут же чуть не потерял равновесие – наш отвратительный механик переключил мотор на полную мощность. Чтобы не упасть, я ухватился за его обезьянью руку, и он усадил меня рядом с собой, одновременно настолько открыв дроссель, что я испугался за свои барабанные перепонки. Мы с устрашающей скоростью неслись через лагуну, с таким грохотом ударяясь днищем о поверхность воды, что всякий раз наше судно едва не разваливалось пополам; водяные стены, вздымавшиеся у обоих бортов, не оставляли ни малейшей надежды увидеть изящество и краски Венеции.
– Нам обязательно надо ехать так быстро? – изо всех сил крикнул я, чтобы быть услышанным через оглушительный рев мотора.
Мерзкий тип осклабился, обнажив золотые коронки, и крикнул в ответ:
– Мы поби-иваем все рекорды. Это самый мощный катер в Венеции.
Я покорился судьбе. Я не только не был готов к подобному испытанию, но и не оделся соответствующим образом. Мой темно-синий пиджак был уже весь забрызган соленой водой, а штанины перепачканы машинным маслом. От шляпы, которую я купил, чтобы защититься от солнца, не было никакой пользы. В чем я нуждался, так это в авиационном шлеме и защитных очках. Покинуть мое ничем не защищенное место и проползти в кабину означало бы подвергнуть немалому риску мои конечности. Помимо прочего, у меня развилась бы клаустрофобия, а шум в замкнутом пространстве был бы еще сильнее. Мы все неслись вперед и вперед, в направлении Адриатического моря, раскачивая на оставляемых нами волнах каждое судно в пределах видимости, когда, дабы продемонстрировать свое мастерство рулевого, сидевший рядом со мной монстр принялся выписывать огромные круги, стараясь попасть на нами же оставленный след.
– Смотрите, как он по-однимается, – гаркнул он мне в самое ухо, и мы действительно поднялись, да на такую высоту, что при мысли о грохоте, с которым мы низвергнемся вниз, в животе у меня все перевернулось, а водяная пыль, из которой мы не успели выскочить, попала мне за воротник и потекла по спине. На носу катера, с развевающимися на ветру волосами и наслаждаясь каждым мгновением этого безумного полета, стоял Ганимед, морской дух, радостный и свободный. Он был моим единственным утешением, и лишь то, что я видел, как он стоит там, время от времени оборачиваясь и улыбаясь, помешало мне приказать немедленно возвращаться в Венецию.
Когда мы прибыли на Лидо – поездка туда на vaporetto довольно приятна, – я не только промок, но и оглох в придачу: объединенные усилия воды и рева мотора успешно заблокировали мое правое ухо.
Весь дрожа, я молча ступил на берег и почувствовал острое отвращение, когда этот тип фамильярно взял меня за руку и повел к ожидавшему нас такси; Ганимед скользнул на переднее сиденье рядом с водителем. «Куда теперь?» – спросил я себя. Как пагубно рисовать в фантазии картину дня. В соборе, во время мессы, я видел, как вместе с Ганимедом схожу с небольшого, покойного судна, управляемого кем-то незаметным, и мы не спеша идем в маленький ресторан, который я присмотрел в мой прошлый приезд. Как восхитительно, думал я, сидеть с ним за угловым столиком, выбирать меню, смотреть на его счастливое лицо, видеть, как оно постепенно розовеет, возможно от вина, слушать, как он рассказывает о себе, о своей жизни, о ворчливой матери, о маленькой сестренке. Потом, за ликером, он будет строить планы на будущее в случае, если письмо моему лондонскому начальнику возымеет последствия.
Ничего подобного не произошло. Такси резко затормозило перед современным отелем, выходившим на купальный пляж Лидо. Несмотря на поздний сезон, везде кишел народ, и мерзкий тип, очевидно знакомый с метрдотелем, стал через говорливую толпу прокладывать путь в душный ресторан. Идти за ним по пятам было само по себе достаточно неприятно, из-за пылающей оранжевой рубашки он сразу бросался в глаза, но худшее было впереди. Вокруг большого стола в центре зала сидела куча жизнерадостных итальянцев, разговаривавших на пределе своих голосовых связок; при моем появлении они все как один поднялись и отодвинули стулья, освобождая место. Крашеная блондинка с огромными серьгами в ушах, источая запах духов, обрушила на меня поток итальянских слов.
– Моя сестра, signore, – сказал тип. – Она вас приветствует. Она не говорит по-английски.
Неужели это мать Ганимеда? А полногрудая молодая женщина с ярко-красными ногтями и звенящими браслетами – его маленькая сестренка? У меня закружилась голова.
– Это великая честь, signore, – пробормотал Ганимед, – что вы приглашаете мою семью на ланч.
Я сел, чувствуя, что потерпел поражение. Я никого не приглашал. Но от меня уже ничего не зависело. Дядя – если он действительно дядя, этот тип, этот монстр, – раздавал всем меню размером с плакат. Метрдотель угодливо согнулся перед ним пополам. А Ганимед… Ганимед улыбался в глаза какому-то отвратительному кузену с волосами ежиком и подстриженными усами, который пухлой смуглой рукой изображал движение катера по воде. Я в отчаянии повернулся к типу.
– Я не ожидал такого количества гостей, – сказал я. – Боюсь, я не взял с собой достаточно денег.
Он прервал разговор с метрдотелем.
– Не беспокойтесь… не беспокойтесь… – сказал он, беззаботно махнув рукой. – Предоставьте счет мне. Потом мы все уладим.
Потом уладим… Прекрасно. К концу этого дня я уже ничего не смогу уладить. Передо мной поставили огромную тарелку лапши, залитой густым мясным соусом, и я увидел, что мой бокал наполняется тем особым сортом бароло, которое, будучи принято днем, означает верную смерть.
– Вам весело? – спросила сестра Ганимеда, прижимая мою ногу туфлей.