2
Ничего не могу с собой поделать: после ночи без сна вид хорошо выспавшегося человека действует мне на нервы. Поэтому, когда я сползла по лестнице вниз и увидела, как Стивен, уже чисто выбритый (повар согрел ему воды для бритья), уминает яичницу (опять яичница!) и прихлебывает кофейную бурду, меня буквально передернуло.
– Спал мертвецким сном, – вместо приветствия сообщил мне Стивен довольным, бодрым голосом. – А ты как в своем чулане?
– Как в «Отрадном уголке», – мрачно ответила я, вспомнив описание тесной камеры пыток в «Лондонском Тауэре» Гаррисона Эйнсворта[45], и покосилась на тошнотворные желто-белые разводы на дне тарелки.
– Советую подкрепиться, – сказал он. – Впереди трудный подъем. Если нет настроения, можешь вернуться в Каламбаку с нашим одноглазым приятелем.
Я поняла: лишняя обуза ему ни к чему. Хлеб на столе был относительно свежий – его, очевидно, доставили в лавку вчерашним автобусом; я отрезала себе ломоть и намазала медом. Я многое отдала бы за чашку настоящего французского кофе взамен греко-турецкого пойла, от которого ни пользы, ни удовольствия.
– Что конкретно ты намерен предпринять? – спросила я.
Стивен, по своему обыкновению, не расставался с крупномасштабной картой. И сейчас она была разложена перед ним на столе.
– Мы здесь, – сказал он, ткнув пальцем в карандашный крестик на карте, – а идти нам вот сюда. – Кружочком на самом сгибе был обведен пункт назначения. – У нашего проводника – его, кстати, зовут Исус, но можно короче: Зус, – есть сторожка, я тебе говорил. Как я понял, логово довольно примитивное, но чистое. Провизию берем с собой. Удачно, что я прихватил лишний рюкзак.
Хорошо ему говорить – он выспался. А меня мутило от одного запаха яичницы. Я наспех допила кофе и вышла на улицу. Погожее ясное утро помогло мне прийти в себя. Ни пастуха Исуса (надо же было его так назвать!), ни коз нигде не было видно. Наш шофер из Каламбаки намывал машину. Он весело поздоровался и, как повар накануне, разыграл для меня пантомиму: жестом показал вверх, на лесистый склон, согнулся, словно под тяжестью рюкзака, и затряс головой. Потом рассмеялся и показал вниз, на дорогу, змеившуюся среди гор, и на свою машину. Все было ясно без слов: он предлагал вернуться с ним обратно. Но мысль о спуске по серпантину прельщала меня еще меньше, чем мысль о трудном подъеме и неизвестности впереди. К тому же настал день, я дышала чистым прохладным воздухом, над головой раскинулось огромное, голубое, без единого облачка небо, кругом высились буки с остатками золотой листвы, – и в этой обстановке неизвестность впереди не так уж и пугала.
Я умылась в ручье, потому что поливать себе на руки из ковшика в кухне посреди жира и чада мне совсем не улыбалось, и пока мы со Стивеном укладывали рюкзаки, с запада прибыл первый автобус, следовавший в Каламбаку. Он сделал пятиминутную остановку; водитель и малочисленные пассажиры вышли размять ноги. Разумеется, среди ехавших нашелся родственник одноглазого шофера; разумеется, цель нашего путешествия была обнародована. Нас обступили, забросали вопросами, стали рассматривать наши рюкзаки, оценивать ружье Стивена и наперебой предлагать советы, из которых мы не понимали ни слова. Постепенно выяснилось, что у шоферского родственника в Америке сестра. По-видимому, этот факт в глазах земляков обеспечивал ему преимущество и давал право говорить от их лица.
– Не хорошо, – сказал он, указывая на лес, – очень поздно, не хорошо. – И затем, встав в стойку охотника и вскинув воображаемое ружье, добавил для ясности: – Бах!.. Бах!.. Бах!.. – под одобрительный гул остальных пассажиров.
Стивен тем временем методично увязывал свой рюкзак. Хозяин лавки вынес на улицу последние собранные для нас припасы. Поверх всего он зачем-то положил пакет стирального порошка и коробочку монпансье. И тут все засуетились и стали наспех прощаться.
Автобус скрылся за поворотом, следом за ним тронулась с места машина с одноглазым шофером и пересевшим к нему родственником, и в эту минуту словно оборвалась последняя наша связь с рациональным миром. Я взглянула наверх и увидела, как из-за деревьев появился вчерашний пастух. Я молча ждала. Он оказался ниже ростом, чем я думала, ненамного выше меня, а широченный бурнус делал его еще приземистее. Он подошел и взял мой рюкзак, заодно прихватив поклажу с припасами. То и другое он в два счета закинул за спину.
– Ему же все не унести, – вполголоса сказала я Стивену.
– Глупости, – отмахнулся муж. – Для него это не груз, он и козу на плечи взвалит – не заметит.
Хозяин и повар махали нам, стоя в дверях. Уходить не хотелось. Бревенчатая хижина в ярких лучах солнца представлялась почти родной, как старое, обжитое пристанище. Тесный чулан, бессонная ночь, плавающая в масле яичница – все было забыто. Придорожная лавочка дышала дружелюбием, от красноватой земли веяло покоем, а улыбчивый хозяин и повар-аккордеонист излучали доброту и участие. Но ничего не поделаешь – пришлось проститься и пойти за Стивеном и пастухом Исусом.
Со стороны мы все трое, должно быть, являли собой странное зрелище, поднимаясь гуськом, в затылок, в полном молчании. Козы вместе с собаками куда-то подевались. Возможно, для пастуха это был уже второй выход в горы с восхода солнца. Наш путь лежал сначала через лес (в основном буковый, хотя попадались и сосны), потом через прогалины клочковатой травы с низкими кустами самшита. Чем выше мы поднимались, тем реже встречались деревья и тем чище, вкуснее становился воздух. Наш горизонт постепенно расширялся – горы тянулись справа, слева, прямо над головой и выше; кое-где на вершинах уже белели снежные шапки. Стивен то и дело останавливался, но не с целью передохнуть – он мог весь день напролет карабкаться в гору без остановки, – а для того чтобы направить полевой бинокль на ближний гребень, высившийся слева от нас, над полосой деревьев. Я из опыта знала, что по дороге лучше помалкивать. Наш проводник, по-видимому, тоже это знал. Он все время шел на несколько шагов впереди; когда Стивен поднимал свой бинокль, пастух переводил взгляд в ту же сторону. Лицо его оставалось непроницаемым, но странные, широко раскрытые янтарные глаза в разрезе капюшона глядели с какой-то дикой, звериной опаской. Может быть, у него просто базедова болезнь, подумала я. Правда, для этой болезни характерно пучеглазие, а тут ничего похожего не было. Необычность его взгляду придавало особое выражение – он приковывал к себе, завораживал, но не так, как завораживает взгляд гипнотизера: казалось, глаза не просто видят, но постоянно к чему-то прислушиваются. К чему-то, отнюдь не к нам – вот что было удивительнее всего. Мы со Стивеном его не интересовали. Проводник, взявший на себя роль вьючного животного, прислушивался не к нам и следил не за нами.
Теперь вокруг было только солнце и небо. Деревья остались внизу, и лишь одинокая, расщепленная молнией сосна чернела на фоне свежего снега, а над нами, темный и грозный, кружил наш первый орел. Из-за ближнего гребня выбежала и понеслась к нам прыжками собака; поднявшись выше, мы увидели и коз: они разбрелись по сторонам и пощипывали остатки осенней травы. К нависшей скале прилепилась лачуга размером в четверть придорожной лавки на перевале. Не знаю, защищала ли она от природных стихий, но святой отшельник или завзятый эстет не сумел бы найти лучшего места для возвышенных мыслей или для созерцания красоты.
– Хм, – одобрительно буркнул Стивен, – в самом центре, как по заказу. – (В самом центре! Можно подумать, мы вышли из метро на Пикадилли.) – Эй, Зус! – крикнул он, мотнув головой в сторону лачужки. – Мы на месте? Разгружаемся? – Он упорно говорил по-итальянски, заключив, в силу одному ему ведомой логики, что этот язык пастуху понятнее английского.
Проводник ответил по-гречески. Я впервые услышала его голос. Вопреки моим ожиданиям, он был не грубый, а наоборот, необычайно мягкий, высоковатый, как у подростка. Если бы я не определила на глаз его возраст – около сорока, – то сейчас могла бы подумать, что говорит мальчик.
– Понятия не имею, что он там бормочет, – бросил мне Стивен, – но мы точно на месте. Пойдем посмотрим.
Собаки – откуда-то взялась и вторая – следили за нами с угрожающим видом. Их хозяин повел нас в свое жилище. Щурясь после яркого света и пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, мы шагнули за порог и оказались в помещении, похожем на сарай, с перегородкой посредине. Никакой мебели, кроме дощатого стола, на котором стоял примус. Земляной пол был присыпан песком – гуще, чем пол в придорожной лавке, где мы провели прошлую ночь. Судя по всему, сторожка служила только временным пристанищем на случай внезапной непогоды.
– Не так уж плохо, – сказал Стивен, оглядываясь кругом. – На полу можно расстелить брезент, а поверх положим спальные мешки.
Пастух стоял в дверях, пока мы обследовали его владения. Отсек за перегородкой был тоже напрочь лишен обстановки. Ни кровати, ни даже одеяла на полу. Он молча сгрузил наши вещи и вышел, предоставив нам самим распаковываться.
– Понятия не имею, что он там бормочет, – бросил мне Стивен, – но мы точно на месте. Пойдем посмотрим.
Собаки – откуда-то взялась и вторая – следили за нами с угрожающим видом. Их хозяин повел нас в свое жилище. Щурясь после яркого света и пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, мы шагнули за порог и оказались в помещении, похожем на сарай, с перегородкой посредине. Никакой мебели, кроме дощатого стола, на котором стоял примус. Земляной пол был присыпан песком – гуще, чем пол в придорожной лавке, где мы провели прошлую ночь. Судя по всему, сторожка служила только временным пристанищем на случай внезапной непогоды.
– Не так уж плохо, – сказал Стивен, оглядываясь кругом. – На полу можно расстелить брезент, а поверх положим спальные мешки.
Пастух стоял в дверях, пока мы обследовали его владения. Отсек за перегородкой был тоже напрочь лишен обстановки. Ни кровати, ни даже одеяла на полу. Он молча сгрузил наши вещи и вышел, предоставив нам самим распаковываться.
– Тот еще тип, – обронил Стивен. – От смеха с ним не лопнешь.
– У него такие глаза… – начала я. – Ты заметил его глаза?
– Да, – кивнул Стивен. – Застывшие какие-то. А ты поживи одна в горах, и у тебя будут такие же.
Застывшие – да, пожалуй… Застывшие, окаменелые. Окаменелый лес – это ведь живые растения, обращенные в камень. Что если не одни глаза, а и все чувства у нашего проводника окаменели? И в его жилах нет ни крови, ни тепла, ничего живого? Может быть, когда-то в него ударила молния, как в ту одинокую сосну неподалеку от сторожки?
Я помогла мужу распаковать рюкзаки, и вскоре нам удалось кое-как обустроиться в четырех голых стенах. Было всего десять утра, но я проголодалась. Хозяин придорожной лавки заботливо положил в пакет с припасами консервный нож, и я набросилась на американскую ветчину из жестянки. Финики сгодились на закуску. Я вышла за порог погреться на солнышке и уселась скрестив ноги; над головой по-прежнему парил орел.
– Ну, я пошел, – громко объявил Стивен.
Подняв голову, я увидела, что он стоит в полной экипировке: к поясу пристегнут патронташ, на шее бинокль, за спиной ружье. Товарищеский, непринужденный тон снова сменился сухим и отрывистым. Я стала подниматься на ноги.
– Тебе за нами не поспеть, – обронил он. – Только будешь нас тормозить.
– Нас? – не поняла я.
– Исус обещал вывести меня на тропу, – пояснил Стивен.
Пастух, как всегда молча, дожидался его у груды камней. Оружия при нем не было – только посох.
– Как же ты поймешь, что он говорит? – забеспокоилась я.
– А язык жестов на что? – возразил Стивен. – Не скучай.
Пастух зашагал вперед, и Стивен быстро двинулся следом. Минута – и они скрылись в мелколесье. Никогда еще я не чувствовала себя так одиноко. Я вернулась в дом за фотоаппаратом – хотелось запечатлеть панораму гор, хотя пейзажные снимки редко получаются выразительными, – и вид наших спальных мешков, рюкзаков, провизии и запасных свитеров, потолще и потеплее, немного меня приободрил. Высота, безлюдье, яркое солнце, аромат горного воздуха – я так все это любила! Откуда же тогда привкус тоски? Откуда странное ощущение – не знаю, как его описать, – ненадежности, зыбкости бытия?
Я вышла наружу и подыскала местечко поудобнее – небольшую ложбинку, где можно было сесть и притулиться к теплому камню; козы паслись вокруг. Лес остался далеко внизу, еще ниже затерялась придорожная лавка, наш вчерашний ночлег. К северо-востоку, невидимый за горами, простирался цивилизованный мир. Я закурила первую за день сигарету, машинально наблюдая, как в небе надо мной кружит орел. На солнышке меня разморило, и я начала клевать носом.
Когда я открыла глаза, солнце переместилось, часы на руке показывали половину второго. Выходит, я проспала больше трех часов! Я встала на ноги, потянулась – и тут собака, бдительно следившая за мной издали, грозно зарычала. К ней присоединилась вторая. Я прикрикнула на них и пошла в сторону хибарки, и тогда они обе сорвались с места, оскалив зубы. Я замерла. Собаки снова улеглись и, пока я не двигалась, вели себя смирно. Но стоило мне сделать шаг, реакция следовала мгновенно: обе начинали рычать, пригибали голову к земле и перебирали лапами, явно готовясь к прыжку. Перспектива быть разорванной в клочья не слишком меня привлекала. Я снова села и приготовилась ждать; хорошо зная своего мужа, я понимала, что ждать, возможно, придется допоздна. И до тех пор в дом не попасть – собаки не пропустят. Между тем стало ощутимо холодать, а я не могла даже сходить за толстым свитером.
Вдруг где-то – непонятно в какой стороне – раздался выстрел: звук эхом пронесся по теснинам внизу. Услыхав его, собаки подняли голову и насторожились. Козы тоже забеспокоились, а один почтенный патриарх с бородой во всю грудь возмущенно заблеял – точь-в-точь как старый профессор, недовольный, что его потревожили.
Я ждала следующего выстрела, но все было тихо. Интересно, попал Стивен или промахнулся? Одно несомненно: стрелял он в серну. Он не стал бы тратить патрон на другую дичь. Если попал и уложил, значит скоро появится с добычей на плечах. А если попал и только ранил – хотя на Стивена это не похоже, – тогда он отправится в погоню за несчастным животным и будет преследовать его, пока не добьет.
Какое-то время я сидела в ожидании рядом с облюбованной мною ложбинкой у расщепленной сосны. Потом одна из собак вдруг заскулила. Я не заметила, как у меня за спиной возник пастух.
– Удалось? – спросила я по-английски: по-гречески я не могла связать и двух слов, но решила, что интонация поможет понять суть вопроса. Его чудны́е глаза смотрели на меня в упор сверху вниз. Он медленно помотал головой из стороны в сторону. Потом поднял руку и показал куда-то назад, через плечо, продолжая качать головой. И тут – ну и дура же я! – до меня наконец дошло, что у греков «да» всегда подкрепляется покачиванием головы, которое у нас ассоциируется с отрицанием. На его лице ничего нельзя было прочесть, но своим удивительным высоким голосом он произнес «най»[46] – раз, потом опять.
– Серны там есть? Он их нашел? – спросила я, и он подтвердил мою догадку сбивающим с толку, похожим на отрицание «най», неотрывно глядя на меня широко раскрытыми янтарными глазами – застывшими, окаменелыми, и в какой-то момент мне стало жутко: уж очень они не вязались с ребячьим голосом. На всякий случай я отошла подальше и крикнула ему через плечо – сама не знаю зачем, он все равно ничего бы не понял: – Пойду посмотрю, как дела!
Собаки больше на меня не рычали и не двигались с места, ожидая знака от хозяина, а тот стоял как вкопанный, опершись на свой посох, и смотрел мне вслед.
Продираясь сквозь низкорослый кустарник, я полезла наверх и обнаружила тропу, по которой, как я предполагала, мужчины ушли утром. Кустарник скоро кончился, кругом был сплошной камень. Под нависшей скалой я разглядела что-то вроде продолжения тропы. На ходу я время от времени звала: «Стивен!» Звук моего голоса, судя по эху от выстрела, должен был разноситься далеко. В ответ – тишина.
Мир, который меня окружал, суровый и голый, был лишен всяких признаков человеческого присутствия. Если бы Стивен прошел здесь раньше, на снегу отпечатались бы его следы. Внизу подо мной простиралась вся Греция – бесконечно далекая, как будто оставшаяся в ином времени, в другой эпохе; казалось, что я в буквальном смысле стою на вершине мира – моего, отдельного мира, стою одна как перст. Я видела леса, холмы, долины, реку, похожую на тонкую шелковую нить, но мужа рядом не было, не было вообще никого – даже орла, что весь день парил в вышине.
– Стивен! – снова крикнула я. Мой голос, ударившись в глухую толщу камня, прозвучал бессильно, еле слышно.
Я замерла, напрягая слух: вдруг раздастся еще один выстрел. Любому звуку будешь рад посреди такой пустоты и одиночества. И все-таки когда звук раздался, я вздрогнула: это был не выстрел – это был свист. Тот самый протяжный, наглый свист-оклик. Он шел сверху, оттуда, где футах в пятидесяти от меня над ущельем нависал скалистый утес. Я различала черные рога, глаза, глядевшие вниз, на меня, с любопытством и подозрением, и насмешливое лицо сатира… Он снова свистнул – опять этот шипящий, издевательский присвист! – и ударил копытами; со скалы сорвался вниз камень. Я впервые увидела вблизи живого самца серны! Он мелькнул и пропал, а внизу, прямо подо мной, скорчившись на узком карнизе над пропастью и отчаянно цепляясь руками за скалу, полусидел-полувисел человек с белым как полотно лицом, потерявший от страха дар речи, – Стивен, мой муж.
Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. А мне было до него не дотянуться. В этом состоял весь ужас положения. Должно быть, он попал на этот карниз нечаянно, в азарте погони, и внезапно обнаружил, что дальше пути нет. Вероятно, пытаясь удержаться, он дернулся и уронил ружье. Его лицо было искажено безумным страхом, и это потрясло меня сильнее всего. Стивен, презиравший любое проявление слабости, холодный, расчетливый Стивен! Я плашмя легла на камни и протянула к нему руки. Нас разделяло всего несколько футов.