Правда, сказать кому-нибудь об этом было бы смешно. Что за дурость, с чего вдруг собаку, если закажешь рыбу? Да и корейские лакомства с рынка он ел ведь охотно. Но на рынке все-таки видно, морковку берешь или папоротник, а тут… А вдруг кто-нибудь за соседним столиком будет есть собаку?
О таких глупых вещах он размышлял, ловя машину на углу, и потом, уже входя с Олей в кафе.
В общем-то кафе было самое обыкновенное. Чистенькое, уютное, с корейскими картинками на стенах, с приглушенным вечерним светом. Смотреть здесь было особенно не на что, но посидеть, судя по всему, приятно.
– Водки мне принесите, пожалуйста, а закуску пусть девушка выберет, – сказал Юра улыбающейся официантке. – Только ничего… экзотического не заказывай, ладно? – обернулся он к Оле. – Мы ведь рыбу хотели, да?
– Нет-нет, я ничего такого не буду, – быстро покачала она головой.
«Наверное, догадалась про собаку, – подумал Юра. – Вот осел!»
Это слегка испортило ему настроение, как всегда портила собственная дурость. Оля просматривала меню, что-то спрашивала у официантки, водя пальцем по строчкам. Та кивала, отвечала, записывала. Юра обводил глазами зал. Он слегка отвык от подобных заведений, и ему было даже интересно. Хотя, конечно, далеко не так, как Оле, которая посматривала вокруг с почтительным любопытством.
Официантка сразу принесла водку в остроголовом графинчике, Юра выпил, слегка удивившись, что хмель совсем не берет.
В субботу вечером людей в кафе было много; просто повезло, что как раз к их приходу освободился столик. Официантки сновали по небольшому залу, посетители то входили, то выходили. Происходило обычное броуновское движение, которым и приятен вечерний ресторан: даже если кто-то и рассматривает тебя с любопытством, ты можешь этого не замечать, и сам смотришь на присутствующих ненавязчиво, никого не задевая своим вниманием.
Таким полувнимательным взглядом Юра и обводил зал. Чуть дольше он задержал взгляд разве что на коренастом мужчине в форме летчика гражданской авиации. Мужчина вошел в зал и сразу направился к свободному столику, наверное, заранее заказанному. Не садясь, он обернулся – и, проследив за взглядом летчика, Юра увидел его спутницу.
Летчик ждал, женщина шла к столику, а Юра смотрел на нее и чувствовал, как настроение сегодняшнего утра, всего сегодняшнего дня, уже почти забытое, снова нагоняет его…
Теперь, вечером, она выглядела еще более эффектно, чем утром в ординаторской. Юра правильно заметил тогда: такие женщины самой природой предназначены для того, чтобы привлекать внимание – в первую очередь, конечно, мужчин. Даже одежда смотрится на них иначе, чем на других – как обрамление их блистательности.
Евгения Стивенс выглядела именно блистательно; лучшего слова и подобрать было нельзя.
Наверное, она надевала туфли возле гардероба, потому и задержалась. И теперь, в туфлях на высоких каблуках, походка у нее была такая, что все мужики за столиками провожали ее взглядами. Впрочем, к этому она наверняка привыкла и на лишние взгляды внимания не обращала.
Платье на ней было такое, какие надевают не для похода в провинциальное кафе, а для посольского приема. Бабушка однажды брала Юру – ему было тогда лет шестнадцать – на прием в английское посольство, «чтобы мальчик знал жизнь во всех ее проявлениях». Фасоны платьев были тогда, конечно, совсем другие – да Юра едва ли их заметил и наверняка не запомнил, – но дух был этот самый: дух изысканности, хорошего вкуса и холодноватого лоска.
Холодноватым лоском веяло от походки Евгении Стивенс, от ее открытых плеч, тонко белеющих под прозрачным газовым палантином, даже от того, как неровно колебался подол ее темно-зеленого, зеркально поблескивающего платья.
– Смотри, как интересно, Юра, – вдруг произнесла Оля, и он вздрогнул от ее голоса. – Видишь, какое платье у вон той девушки? Внизу как будто изрезанное, висит такими клочьями! Правда, необычно?
Подол платья Евгении, на которую и указывала Оля, действительно был сделан в виде ломаной линии. Впереди «клочья» были короче и слегка открывали ее овальные колени.
Тоска, от которой он так приятно избавился всего час назад и которая была для него прочно связана со всем обликом этой женщины, – накатила на Юру так мгновенно, словно никуда и не уходила.
Оля, наверное, почувствовала это, посмотрела испуганно и тревожно.
– Ты о чем подумал, Юра? – спросила она; голос ее звучал так тихо, что почти не был слышен из-за музыки. – Опять вспомнил что-то неприятное?
Конечно, он вспомнил «неприятное» – непонятно только, почему именно теперь: и Генкины сальные шуточки, и свой бессильный гнев, и необъяснимую безысходность своего одиночества…
– Ничего, – ответил Юра, тряхнув головой. – Что-то долго здесь заказ несут.
– Зато они готовят свежее, – возразила Оля. – Я сказала, с какими приправами, это будет очень вкусно.
Видно было, что она расстроилась из-за того, что он помрачнел. Юра изо всех сил старался выглядеть веселым, но обмануть Олю было невозможно – или, во всяком случае, очень трудно. Вся она как-то сжалась, радость ее увяла, и, видя это, Юра почувствовал, что начинает ненавидеть себя, свои мысли, чувства… А заодно и Евгению Стивенс, в связи с которой все это возникало вот уже второй раз.
Он прекрасно понимал, что Евгения Стивенс в этом нисколько не виновата, но ничего не мог поделать со своим раздражением. А она, как назло, еще села со своим летчиком за столик напротив и все время попадалась поэтому на глаза, как ни отворачивайся.
И сама заметила Гринева через минуту после того, как уселась на свое место.
Ему показалось, что она обрадовалась, увидев его – то есть не его, конечно, а просто знакомое лицо. Светлые ее глаза вспыхнули как звезды, заискрились веселым любопытством так же, как утром. Но тут же она, конечно, как раз и вспомнила их утреннюю встречу – и глаза сразу стали холодные, и брови надменно приподнялись высокими дугами.
«Наверное, тоже в гляделки играла в детстве», – вдруг подумал Юра.
Это у них с Евой одна из любимых игр была, гляделки-смешилки. Задача состояла в том, чтобы «переглядеть» соперника. И не то чтобы не моргнуть, это-то ерунда. Надо было, во-первых, не рассмеяться, а во-вторых – чтобы визави не догадался, о чем ты думаешь. О чем думает Ева, Юра всегда угадывал с первой попытки: у сестры все было написано на лице. А о чем Юрка думает, Ева никогда догадаться не могла.
Играла Евгения в детстве в гляделки или нет, но искусством разговаривать взглядами она явно владела в совершенстве.
«Что, Юрий Валентинович? – говорил насмешливый взгляд, которым она то и дело окидывала своего утреннего собеседника; а куда деваться, если сидишь напротив? – Не сообразили пригласить меня поужинать, нахамили? Ничего, нашлись и без вас желающие – посмотрите, какой летчик! И сама я хороша, вам здесь такие и не снились, хотя девочка с вами, конечно, хоть и простушечка, но весьма мила и необычностью своей даже эффектна. Как я вас взвела сегодня этим словечком, а?»
Глаза ее засмеялись, и тут же она отвернулась к летчику, который поднял рюмку с водкой – видимо, как раз за свою блистательную спутницу.
Юре не было ни весело, ни хотя бы смешно от всего, что она так ясно произнесла в его адрес – как будто бы вслух. Ему было тошно наедине с собою, и даже рыбу в своей тарелке – явно рыбу, а не что-нибудь другое – он ковырял без малейшего удовольствия.
– Ничего тебе не взяли выпить, – заметил он, взглянув на Олю. – Давай хоть шампанского, ты же пила на Новый год?
– Давай, – согласилась она. – Если ты хочешь…
Юра смотрел, как она подносит ко рту бокал, как морщится от лопающихся пузырьков и по-детски вытягивает трубочкой напомаженные губы, чтобы отпить шампанское.
– Надо нам с тобой расписаться, Оля, – сказал он.
Она поперхнулась шампанским, закашлялась. Юра перегнулся через стол, похлопал ее между выступающими, как воробьиные крылышки, лопатками.
– Нам с тобой надо пойти в загс и расписаться, – повторил он, когда Оля откашлялась и вытерла слезы ладонями.
Оля молчала. Потом медленно подняла на него глаза и сказала:
– Мне этого не надо, Юра… Зря ты думаешь… Это совсем для меня неважно. Я могу и просто так…
– Совсем ты притворяться не умеешь, – невесело усмехнулся он. – Была б ты хоть лет на десять постарше, я бы еще, может, поверил. Неважно… И тебе важно, Оля, и родителям твоим уж точно не все равно. Знают они, что ты со мной живешь?
О ее родителях Юра знал только, что они живут в городке Корсакове на самом берегу залива Анива, что, как почти все сахалинские корейцы, выращивают овощи на продажу, что у Оли есть две сестры, обе намного ее старше. Больше она ничего ему о своей семье не рассказала, да он, по правде говоря, и не интересовался особенно.
– Знают, – помолчав, кивнула Оля.
– И что, интересно, они тебе сказали, когда ты им об этом сообщила?
– А я им не сообщала… Им тетя сказала, мамина сестра. Она тут живет, в Южном, – сказала Оля. – Она узнала…
– А тетя что тебе сказала? – настаивал он.
– Юра, не спрашивай, пожалуйста! – вдруг воскликнула она так жалобно, что он еще больше стал себе противен. – Я не могу тебе… Я не хочу тебе это повторять!..
– Оленька. – Он постарался, чтобы голос его звучал как можно мягче, а слова – как можно убедительнее. – Это мне все равно – кто, что и почему сказал. Но тебе это не может быть все равно, потому что ты не я, а молоденькая девочка. Так что давай не будем это все обсуждать, а просто пойдем и распишемся. Только без свадьбы, ладно? Не хочу я, ты не обижайся. Вырос уже, наверное, из этих радостей. Отметим вдвоем – здесь или еще где-нибудь. Ну, и с родителями твоими мне, конечно, надо поговорить.
– Не надо! – быстро произнесла Оля. – Давай распишемся, если ты говоришь, если ты хочешь, давай что хочешь, Юра… Но с ними не надо говорить! Хотя бы пока – не надо…
– Как скажешь, – пожал он плечами.
Юра даже рад был, что не надо, оказывается, выполнять и эту формальность. Не хотелось ему всего этого – встречаться с какими-то совершенно посторонними людьми, говорить с ними о чем-то… О чем? Просить руки их дочери, которая и так принадлежит ему всем телом и всей душой? Или уверять, что теперь он в качестве официального зятя будет приезжать на семейные праздники? От одной этой мысли ему становилось тоскливо.
– Я знаю, что они скажут, – помолчав, произнесла Оля. – Они мне уже сказали… – Она набрала побольше воздуха, как будто собиралась прыгнуть в воду, и выговорила: – Мама говорит, что ты меня взял позабавиться, а в Москве у тебя точно есть жена, просто ты с ней, наверно, поссорился. А тетя говорит, что если и нет жены, то все равно ты туда вернешься, а меня бросишь, потому что я не пара такому мужчине, как ты. Она тебя видела, она у нас в отделении лежала, когда ногу сломала в прошлом году… А отец вообще…
– Хватит, Оля. – Юра положил руку на ее ладонь, слегка прижал тонкие пальцы, быстро перебирающие салфетку. – Не хочу я больше это слушать. Ты узнай, как там расписаться побыстрее, сколько ждать надо. Может, есть какой-нибудь ускоренный вариант, это тоже узнай.
– Я узнаю, – кивнула она, не глядя на него. – Моя тетя, она… Она в загсе работает…
– Выходит, с тетей все-таки придется познакомиться! – засмеялся Юра. – Ну и ладно, главное, побыстрее. Заодно убедится, что паспорт мой девственно чист.
Юра и сам не знал, почему хочет расписаться побыстрее. Хотя нет – знал, чего уж там. Ему действительно было все равно, будет ли стоять штамп в его паспорте. Но терпеть Генкин похабный треп и знать, что то же самое все говорят у него за спиной, а если не говорят, то думают, как ловко он устроил свои постельно-прачечные дела с безропотной корейской девочкой, – этого он больше не хотел.
– Они все равно не смогут сюда приехать, – сказала Оля.
– Кто? – очнулся Юра.
– Мои родители. Им нельзя просто так из Корсакова выезжать, надо разрешение брать в милиции, потому что у них русского гражданства нет, – объяснила она.
– Как это? – удивился он.
– Очень просто. У нас многие так живут. Мои родители ведь уже пожилые, их во время войны японцы сюда привезли, чтобы они на них работали. А потом они остались, в Корею не вернулись. Но гражданства не хотели получать, чтобы мужчинам в армию не ходить. Так что они не приедут, не будут тебя беспокоить, – повторила она.
– Что ж, удачно, – усмехнулся Юра. – Вечная проблема тещи и зятя таким образом почти снимается. Пойдем, Оля, – сказал он. – Выпьем еще, за помолвку, и поедем домой.
Пока Гринев второй раз в жизни делал предложение в ресторане, Евгения Стивенс ушла. Стол, за которым она сидела с летчиком, еще не был убран, поблескивали среди тарелок два пустых бокала, и Юра даже не знал, когда и куда она исчезла.
Глава 13
Оказалось, что жениться можно даже проще и скорее, чем он предполагал.
«Бедная моя, конечно, она хотела… – подумал Юра, когда уже в понедельник Оля сообщила ему подробности своего похода в загс. – «Совсем неважно…» А я – обычный кобель, так бы и не догадался, если б Гена носом не ткнул в собственное дерьмо».
Даже с тетей ему не пришлось знакомиться. Та, оказывается, была заведующей загсом, а таинство свершала обычная регистраторша. Расписались в книге, выслушали казенное поздравление – к Юриному удивлению и удовольствию, состоящее ровно из пяти слов: «Поздравляю вас с законным браком», – и ушли домой.
Видимо, это и был «ускоренный вариант», о котором он просил Олю позаботиться.
Когда Юра спросил, куда она хочет пойти отметить событие, Оля ответила, что лучше бы никуда, и он почувствовал, что ей действительно хочется просто побыть с ним наедине – сегодня так же, как вчера и завтра. И место, в котором она будет с ним наедине, не имеет для нее значения.
И он вздохнул с облегчением: ему тоже не хотелось ничего, что напоминало бы о том дне, когда так странно и мучительно сместилось все в его жизни и когда собственное одиночество вдруг стало для него очевидным…
В загсе Юра впервые узнал Олино паспортное имя – Ким Ок Хи.
– А что это значит? – заинтересовался он.
Он уже знал, что сахалинские корейцы выбирают русский вариант своего имени по второй его корейской части – вместо Ок получилась Оля.
– Это значит – «мастер радости», – ответила она. – Вернее, «ювелир радости».
– Надо же, – хмыкнул Юра. – Красиво… И тебе подходит! Как будто уже для взрослой имя выдумывали.
– Просто имя влияет на судьбу, – возразила она. – Раз мне дали такое имя, значит, я такой и должна была вырасти, такая и будет судьба.
– Может, и так, – согласился он. – Мою возьмешь фамилию?
– Наверно, будет немножко смешно, – улыбнулась Оля. – Корейское имя, русская фамилия. И мне… Ты не обидишься, Юра?
– Не обижусь, – улыбнулся он. – Что?
– Конечно, надо брать фамилию мужа, но мне… Мне хочется хоть что-нибудь все-таки от родителей оставить. Хотя бы фамилию… Я же от них совсем ухожу, понимаешь? А я у них последняя оставалась дочь не замужем, и сына у них нет…
Юра понял, о чем она говорит, и не стал возражать. И что значит «совсем ухожу» – тоже понял. Может быть, отношения с ее родителями в конце концов наладятся; правда, это его мало беспокоило. Даже наверняка наладятся. Ну, не бандит же он, не убийца с большой дороги, чего им от него шарахаться – оттого, что жил с их дочерью «просто так»? Сахалинские корейцы жили довольно замкнутыми кланами, но с русскими общались нормально, не отгораживались стеной.
И все-таки слишком разные у них были жизни… Юра не хотел менять свою в связи с Олей больше, чем это уже произошло, и она это хорошо понимала.
Он никогда не сравнивал ее с Соной. Оля и привлекла-то его тем, что оказалась первой женщиной, с которой он забыл сравнения… Но совсем не вспоминать прошлое всего-то четырехлетней давности, лежа рядом с юной женой в первую ночь своего второго брака, – совсем не вспоминать он все-таки не мог…
Гринев до последней минуты не верил, что Сона согласится.
Она больше не смотрела на него с неприязнью, как это было до их разговора в «Праге». Но Юра не мог понять, какое чувство проступает в ее глазах, когда она видит его, – удивление, недоумение, может быть, даже страх? И все-таки это было какое-то чувство, а не тот последний мрак, который он видел прежде…
Ее пора было выписывать, это она понимала. Не могла не понимать, что уже по меньшей мере две недели ее держат в больнице просто из жалости, а для Института Склифосовского, куда потоком везут людей с тяжелыми травмами, это все-таки непозволительная роскошь.
Гринев попросил Сону зайти в ординаторскую вечером, когда кончился вечерний обход во время его дежурства. Точно так же он вызывал ее сюда, чтобы сообщить о смерти родных, и боялся теперь этих ассоциаций. Но что было делать? Светонин сам попросил его:
– Юра, поговори уж ты еще раз с Туманян, раз взялся… Надо с ней решить, ты сам понимаешь. Пусть определится, куда будет выписываться, не можем мы больше ее держать.
«Надо решить, надо… – билось у него в голове, когда он ждал Сону, сидя за столом у темного вечернего окна. – Что она решит?»
– Я не стал бы вас торопить, Сона, – сказал Юра, когда она наконец пришла, села напротив, локти поставила на стол, подперев ладонями подбородок. – Я просто боюсь вас торопить, вы понимаете? – помолчав, добавил он. – Мне все время кажется, что вы скажете: нет, уезжаю. И что тогда? Но меня самого торопят, потому что…
– Я понимаю почему, Юрий Валентинович, – перебила она. – Не надо мне объяснять.
– Нет, это не только потому… – путаясь, как мальчик, все-таки попробовал он объяснить. – Я говорю вам это потому, что…
– И это я тоже понимаю – почему вы говорите… – сказала она. – Но мне трудно, Юрий Валентинович, мне так трудно, я теряюсь, вы понимаете, да? Это так неожиданно – все, что вы сказали… Я не могу поверить.