– Вы не верите мне? – всматриваясь в ее глаза, спросил он.
– Вам нельзя не верить. – Сона улыбнулась, и он так обрадовался глубокому отсвету улыбки в ее глазах, что почти перестал вслушиваться в слова. – Я не могу поверить себе… Или в себя, так правильно сказать? Здесь все пусто.
Она коснулась рукой своей груди; у него сердце сжалось.
– Вы думаете о Тигране?.. – спросил Юра.
Эта мысль все время не давала ему покоя. Конечно, услышав его неожиданное предложение, она не может не думать о человеке, которого любила, за которого собиралась замуж…
– Обо всех, – покачала она головой. – Обо всех, обо всем и о нем тоже. Он такое же мое детство, как мама, как тетя Света, как все – вы понимаете, да? Мы выросли вместе, ходили в одну школу. Тигран мне в пятом классе сказал, что хочет, чтобы я была его женой. Это, конечно, немножко смешно, но я сразу согласилась… Так понравилось, что мне делают предложение, как взрослой женщине! – Она снова улыбнулась легкой улыбкой, в которой мимолетно мелькнуло счастье; может быть, даже не счастье, а воспоминание о нем. – А потом это так и осталось, как-то само собой… Я была красивая, за мной многие ухаживали. – Она сказала о себе «была» без малейшего кокетства, мимоходом, как будто и сомневаться было невозможно, что вся ее жизнь осталась в прошлом. – Но мне хотелось только играть, на рояле играть, все остальное было не очень важно. А он меня любил, и все любил, что я делала, даже мой рояль любил почти как я, хотя у него совсем не было слуха. Он учился в Ленинграде на горного инженера, мы с ним встречались только на каникулах, когда приезжали к родителям. А в этот раз приехали, чтобы сделать помолвку. У нас помолвку делают очень торжественно, даже смешно… Я понимаю, о чем вы хотите спросить, Юрий Валентинович! – вдруг оборвала себя Сона. – Не спрашивайте, это сейчас неважно – настоящая это была любовь или только детская…
– Я ни о чем не собирался вас спрашивать, – наконец смог сказать Юра. – Я только хотел повторить: прошу вас, останьтесь со мной… Я это тысячу раз готов повторить, Сона! Нельзя сейчас решать, вы сейчас ничего не можете решить, я понимаю, что жестоко требовать от вас сейчас… Если бы время не поджимало, я бы и не требовал. Но вы уедете, и все это станет совсем безнадежно!
Он так хотел, чтобы она поверила ему, чтобы перестала раздумывать и взвешивать – и просто согласилась! Наверное, это желание так ясно слышалось в его голосе, что пробивало стену, которой Сона была отгорожена от всего мира.
– Но как же это будет? – спросила она, глядя на него с уже знакомым выражением то ли удивления, то ли недоумения. – Я не представляю… Юрий Валентинович, ведь мы с вами до сих пор на «вы», разве не замечаете? И ведь у вас, конечно, есть родственники, родители… Нет, я не представляю!
– Вы сами не понимаете, что говорите, Сона, – с трудом выговорил он. – Родственники, родители – о чем вы думаете!
– Но я не могу об этом не думать! – воскликнула она, и Юра обрадовался, что голос ее все-таки стал спокойнее, яснее. – Как можно не думать о родственниках своего мужа? – При этих словах, которые, может быть, ничего еще не значили и вырвались у нее случайно, сердце у Юры замерло. – У них сложилась своя жизнь, есть свои размышления о будущем сына, они меня совсем не знают, и вдруг…
– Они меня знают, – перебил Юра. – Этого достаточно. И на будущее мое никто не претендует. К тому же у меня отдельная квартира, хотя и в том же доме. Можете вообще с моими родителями не встречаться, если не хотите.
– Что вы говорите, это же просто некрасиво, – покачала она головой. – У нас это был бы позор на всю жизнь – не встречаться со свекровью… Все так странно! Я ничего не понимаю… И ничего не могу себе представить, просто ничего! И к тому же свадьба, музыка… Это мне вообще даже страшно подумать…
– С ума вы сошли, Сона! – воскликнул он. – Какая свадьба, какая музыка? Я что, по-вашему, совсем ничего не понимаю?
Все дрожало у него внутри, Юра чувствовал, что Сона колеблется и вот-вот согласится. Ему не казались ни обидными, ни оскорбительными ее размышления о том, к чему он стремился весь, без размышлений. Он хотел сейчас только одного: чтобы пройдена была точка равновесия, чтобы она качнулась к нему, а там он сделает все, чтобы… Не может быть, чтобы она ничего не почувствовала потом, когда уже будет с ним!
– Да я вообще скажу родителям, что уже женился, – предложил он, глядя прямо в широко распахнутые Сонины глаза. – И не будет никакой свадьбы. Мы с вами придем домой в день выписки, и все, а потом сами по себе распишемся. Не хотите так?
– Если бы мне казалось сейчас, что я вообще могу чего-нибудь хотеть, я бы ответила: так – хочу… – медленно произнесла она и вдруг улыбнулась такой беспечной улыбкой, от одного проблеска которой у него сердце заходилось. – Вы авантюрный человек, да, Юрий Валентинович? Я тоже была авантюрная, могла что-нибудь такое выкинуть – все только за голову хватались!
– Я бы счастлив был что-нибудь такое от вас увидеть. – Юра тоже облегченно улыбнулся. – Вообще-то я не очень авантюрный, по-моему… Даже, наверное, довольно скучный. Мне, знаете, и на «вы» как-то естественнее с человеком говорить, я этого даже не замечаю. А Ева, сестра, та вообще с посторонними на «ты» не может разговаривать. Вот Полинка, младшая моя сестра, – это да! Увидите – четырнадцать лет, фейерверк, и рыжая к тому же. Когда захотите, тогда и увидите, – поспешил он добавить. – И вы не думайте, странно это или не странно, правда, Сона, совсем не думайте. Мы же не для кого-то живем, а для себя, на кого же оглядываться?
– Так смешно это от вас слышать: для себя… – снова улыбнулась она. – Это от вас, после всего! Может быть, вы и правы… Мне надо было бы у вас спросить: зачем я вам, такая? Но я знаю, что вы ответите… А я сейчас хочу вас послушаться, потому что все равно ничего не могу про себя понять. Понимаете, иду по коридору – и вдруг мне начинает казаться, что я иду вверх ногами. Или что это не я иду, а какой-то другой человек, и я начинаю даже себя ощупывать, вот так вот: есть я или нет? А к тому же руки ничего не чувствуют…
Она зажмурилась и быстро помотала головой, словно прогоняя наваждение.
– Я завтра подготовлю документы на выписку, – сказал Юра. – И завтра вечером мы уже можем… Завтра уйдем домой вместе.
Он замолчал, наконец ясно высказав то, о чем до сих пор они оба говорили обиняками, как будто только предполагая… А что, если она сейчас скажет: нет, это невозможно?
– Да, – кивнула Сона, опустив глаза. – Мы все-таки зачем-то попробуем, да?
Юра настолько поглощен был единственным желанием, что и в самом деле ни минуты не думал о родителях, об их реакции. Да и какой, если вдуматься, могла быть их реакция? Сыну двадцать шесть лет, закончил институт, работает. Решил жениться. А что они впервые узнают о существовании Соны, когда он уже приведет ее в дом как свою жену… Что ж, Юра всегда был немного замкнутым, и всегда мама с папой знали, что сын склонен сдерживать свои чувства, не показывать их окружающим. Так что едва ли они очень удивятся такому неожиданному появлению у него жены.
Так оно и получилось, как он предполагал. Когда в тот же вечер Юра сказал, что завтра придет с женой, которая пока еще лежит у него в Склифе после Армянского землетрясения, – это вызвало только краткий столбняк. Да и то не у всех. Полинка – та сразу завопила:
– Юрка женится! На восточной красавице!
И, пока родители приходили в себя от легкого шока, выяснила у брата, что его жена не грузинка, а армянка, но все равно красивая, как царевна Тинатин из книги «Витязь в тигровой шкуре», что жить они будут в гарсоньерке, что свадьбу устраивать не надо, потому что Соне совершенно не до свадьбы после всего, что с ней случилось, и это надо понять.
– Но как-то странно… – наконец выговорила мама. – Не говорил ничего никогда… И почему же ты нас с ней даже не познакомил?
– Вот завтра и познакомитесь, – сказал Юра. – А не говорил ничего – ну что было заранее говорить? Я же не знал, согласится ли она за меня выйти…
– Слышала бы это покойная бабушка! – вдруг улыбнулся отец, до сих пор не проронивший ни слова. – Что кто-то может не согласиться за тебя выйти!
Папина улыбка сразу разрядила напряжение.
Правда, Юра все-таки слышал в родительских расспросах некоторую настороженность и понимал, с чем она связана. В том, что Юра любит эту девушку, они едва ли сомневались. А вот она… И не зря ведь он сказал: после всего, что с ней случилось… Они и правда хорошо знали своего сына, и Юра видел, что родители пытаются понять, выспрашивая у него подробности: может, он просто из жалости?..
Ему странно было читать это опасение на их лицах. Если бы они могли чувствовать хотя бы половину того, что чувствовал он при одной мысли о Соне!
– Я в Армении два раза был, – сказал отец. – На атомной станции. Очень красивая страна, интересная – совсем другая…
– Я в Армении два раза был, – сказал отец. – На атомной станции. Очень красивая страна, интересная – совсем другая…
По тревоге, мелькнувшей в маминых глазах, Юра догадался, что и эта мысль ее тревожит: все там другое, не только быт, и любовь, может быть, тоже другая… И как все-таки относится к Юре эта неожиданная Сона?
Они жили вместе уже месяц, и весь он прошел в такой постоянной, ни на минуту не прекращающейся тревоге, какой Юра не испытывал в своей жизни никогда, ни с одним человеком.
Особенно первая неделя была мучительна.
В эту первую неделю ему казалось, что он больше не выдержит лихорадочного напряжения, в котором все время теперь находился дома. Раньше он, наоборот, сбрасывал напряжение, приходя домой, и весь словно подтягивался, уходя на работу. Юра привык к этому ритму, иначе с такой работой, как у него, было и невозможно. И теперь ему тяжело было чувствовать себя взведенным постоянно, как забытое ружье.
Сона не могла к нему привыкнуть, он видел это – и решимость, которой он был полон сначала, потихоньку сменялась отчаянием.
И не с кем было об этом поговорить… Не то чтобы родители не поняли бы его, и уж точно поняла бы Ева, как всегда она его понимала. Но Юре казалось невозможным жаловаться им на женщину, которую он любил. К тому же он ведь сам уговорил Сону выйти за него замуж – ошеломил, воспользовавшись ее растерянностью, неопределенностью ее будущего, почти заставил… И что теперь? Плакаться маме: мне оказалось совсем не так хорошо, как я надеялся?..
Это было не просто стыдно – это было отвратительно и для него совершенно невозможно.
И Юра молчал, как привык он молчать в ситуациях, когда все равно ничего нельзя изменить, – и зачем в таком случае выворачивать душу наизнанку?
Чаще всего Сона просто ничего не говорила ему. Молчала целыми днями, иногда роняла короткие, какие-то машинальные фразы. В больнице Юра все-таки видел ее не целый день подряд – только во время обходов, процедур, ну, и во время этих нескольких разговоров, которыми она была ведь взволнована…
А не видел, как она просыпается утром, лежит, глядя в потолок пустыми глазами, не отвечает на вопросы, потом все-таки встает, ходит по квартире как призрак, что-то пытается сделать на кухне, пальцы не гнутся, все валится у нее из рук – и она в конце концов бросает все, садится и плачет, без всхлипов, без звуков, только слезы катятся из глядящих в одну точку глаз.
Смотреть на это спокойно было невозможно! Сначала Юра пытался объяснить ее состояние только неподвижностью рук. То есть Соне пытался объяснить, потому что ему самому не нужны были никакие объяснения, он не искал их для себя и был готов на все – только не на этот взгляд, не на это ее молчание…
Он привык к хорошо налаженному быту, он был до смешного чистоплотен, мама это знала и без усилий вела дом так, чтобы ни в чем не ущемлять Юриных привычек. Правда, к его собственному удивлению, выяснилось, что при такой постоянной и незаметной маминой заботе он каким-то образом умеет все делать для себя сам – все, в чем действительно нуждается. Это Юра в Армении понял – или просто именно там оказалось, что нужно-то ему очень немного?
Так что дело было не в быте, о который разбилась не одна любовная лодка. Юра не знал, куда на своей лодке плыть, и все чаще сомневался, что это утлое суденышко вообще приспособлено для плавания… Да еще приходилось следить, чтобы спутница не бросилась за борт.
И что по сравнению с этим значил не приготовленный к его приходу обед! Да пусть бы она вообще ничего не готовила, он согласен был есть одни бутерброды хоть всю жизнь, только бы Сона не замирала вот так на краешке стула, опустив плечи, как подбитая птица!
– Не обращай внимания, – уговаривал Юра, думая, что она переживает, может быть, из-за того, что не может нарезать овощи для салата. – Это же молодая редиска, ее лучше целую есть, даже с хвостиками!
Он показывал, как лучше есть редиску с хвостиками, пытался рассмешить Сону, но видел, что его попытки бесполезны.
– Не надо, прошу тебя, – сказала она наконец. – Ты же понимаешь, что я не из-за этого… Бедная твоя мама, представляю, как она переживает за тебя!
Надя заходила каждый день – приносила продукты, забирала что-нибудь в стирку, заодно как-то быстро прибирала в единственной комнате гарсоньерки… Юра радовался ее появлению. Сначала он боялся, что Соне тяжело будет общаться с его родными, и весь напрягался, когда кто-нибудь из них появлялся в квартире. Но вскоре он заметил, что только в мамином присутствии его жена старается выглядеть если не веселой, то хотя бы немного оживленной. Они даже вместе что-то делали на кухне, правда, всегда недолго: Надя все привыкла делать быстро и вовсе не стремилась под предлогом домашних дел понаблюдать за невесткой. Да и что было наблюдать – едва ли маме что-то могло быть неясно…
– С чего ты взяла, что она за меня переживает? – Юра сделал вид, будто удивлен. – Она мне ни разу ничего не говорила, не давала понять.
– Надежда Павловна очень мудрая женщина, она и не скажет, – усмехнулась Сона. – Она же понимает, что ты меня не бросишь. Зачем говорить, да?
Юра весь сжался, ожидая, что сейчас она скажет: а надо бросить, ты же видишь, ничего у нас не получается…
Сона промолчала.
Но самым нелегким испытанием были ночи. Днем можно было немного притвориться, отвести глаза, сделать вид, будто не замечаешь, попытаться пошутить… Но что было делать ночью, когда «не замечать» было просто невозможно?
Первую ночь Юра вообще почти всю провел на кухне. Сона не ложилась при нем, даже не подходила к расстеленной кровати – и он сказал, что хочет покурить, вышел из комнаты.
Но к этому он, по правде говоря, был готов: понимал, что едва ли все будет нормально сразу же, когда Сона впервые выйдет из Склифа и переступит порог чужой квартиры в чужом городе. Он даже колебался, не пойти ли ночевать к родителям, но потом побоялся оставить ее одну.
Часа в три Сона вышла на кухню в бабушкином байковом халате, который Юра нашел для нее в шкафу.
– Прошу вас, ложитесь… Ложись, – сказала она, останавливаясь в дверях. – Надо поспать хоть немного, завтра же тебе на работу… Я сейчас совсем уйду, Юрий Валентинович, если вы не ляжете!
Ее голос срывался, все тело вздрагивало. Юра подошел к Соне, обнял за плечи, как тогда, в ресторане. Но теперь он не чувствовал ни тяги к ней, ни тем более вожделения – только растерянность и боль.
– Я лягу, Сона, сейчас лягу, – сказал он, наклонившись к ее уху. – Только и ты… Ложись, постарайся уснуть, ладно? Это ничего, это все пройдет, не сразу же… Не бойся меня, пожалуйста, не бойся!
Сона прижалась к самой стенке, он прилег на край широкой старинной кровати.
– Прошу, поспи, – повторила она. – Я сейчас тоже усну.
Ни она не уснула, ни он – растерянные, разделенные общей постелью и чем-то еще, что оба вообще не могли назвать.
Так прошла вся первая неделя их совместной жизни – полубессонная, тревожная, мучительная для обоих.
Через неделю Юра решил, что надо взять отпуск. Ему легко было это сделать: во-первых, только начался апрель и летняя очередь на отпуска еще не образовалась, а во-вторых, всех в отделении повергла в замешательство его женитьба. Сона почти три месяца провела во второй травматологии, и все видели, в каком состоянии она выписывалась – кажется, видели гораздо лучше, чем Гринев…
– Да-а, Юра… – покрутил головой даже вечно невозмутимый заведующий Генрих Александрович Светонин. – Совет да любовь вам, конечно. Только не надорваться бы тебе, а? Ну-ну, не обижайся. Всяко бывает, я же понимаю! Даст Бог, все наладится.
Так что Юре нетрудно было объяснить Светонину, для чего ему срочно нужен отпуск.
– Мы куда-то поедем? – спросила Сона, узнав, что завтра ее мужу на работу идти не надо.
– Если ты хочешь, – кивнул Юра. – Куда ты хочешь поехать?
– Никуда.
Она положила голову на бабушкин письменный стол, прижалась щекой к прохладной, красного дерева столешнице и смотрела на Юру пугающим, непонятным взглядом.
Он отвел глаза – не мог выдержать этого взгляда ее угольных глаз – и предложил: – Тогда пойдем погуляем? Ты была когда-нибудь в Москве?
– Я уже три месяца в Москве, – ответила Сона, поднимая голову.
– И ничего не видела! Ну почему ты не хочешь пройтись? Смотри, на улице как хорошо – просто прогуляемся…
Юре так хотелось вывести ее из тесной квартирки на улицу, дышащую апрельской, каждый год повторяющейся и всегда новой свободой!
Москва была родным его городом, в ней находил он все, что ему нужно было в жизни, – радость, печаль, возможность сосредоточиться или бродить бездумно… И теперь, в тяжелые свои минуты, он стремился к Москве так, как стремятся к живому существу, в родные объятия.
Теперь он ждал от нее помощи – бессознательно, растерянно, отчаянно, как ребенок может ждать помощи и спасения от матери.