«Моя мечта – когда-нибудь жениться на Аликс Г. Я давно ее люблю… Единственное препятствие или пропасть между нею и мною – это вопрос религии…»
«Еще одна религиозная дурочка», – с презрением подумала Мария Федоровна. И все же ее сестра, прекрасная Элизабет, или Элла, как ее зовут в семье, стала ведь женой великого князя Сергея Александровича, брата императора. Была до невозможности воодушевленной протестанткой – теперь же ведет себя так, словно всю жизнь верила только в православного бога.
Элла, крещенная в Елизавету Федоровну, очень умна, что просто удивительно при такой красоте. Даже чересчур умна. Или хитра?… Всякая женщина, которая умудряется уживаться с Сержем, для которого женщины вообще не существуют, которому интересны только хорошенькие поручики или прапорщики, либо непроходимо глупа, либо невероятно хитра. А впрочем, семейная жизнь Эллы и ее так и не нарушенная девственность не слишком волновали императрицу. Серж – всего лишь младший брат императора, ему никогда, ни при каких обстоятельствах не наследовать трон. Речь идет только об Элле и ее разумности. Она, конечно, очень хочет сделаться сестрой императрицы, а это произойдет, если Ники женится на Аликс. И не исключено, что под влиянием Эллы Аликс переменится: доводы рассудка возьмут верх и над религиозными чувствами. И тогда Ники будет стремиться к этому браку, как жеребец к кобылке. А если родители вздумают воротить от Аликс носы, не ждет ли их такое же категоричное заявление сына:
– Я лучше постригусь в монастырь, чем женюсь на ком-то, кроме Аликс!
И чем дольше затягивается девство цесаревича, тем больше опасности, что он просто спятит от плотского томления, окончательно помешается на далекой, недостижимой и желанной Аликс.
Значит, нужно сделать. Что? Да все то же. Нужно его отвлечь, да поскорей.
Вот ведь что он пишет дальше в дневнике: «После чаю я залез в комнату Ксении и из-за занавеса смотрел на ее урок гимнастики с молоденькой и недурной особою».
Это уже теплее, куда теплее… Уж не поговорить ли, в самом деле, с учительницей гимнастики? А что? Как говорится, c’est façon! [6]
Если бы она могла заглянуть в будущее, она увидела бы, что с учительницей гимнастики говорить не придется, потому что сыщется совсем другой, куда более интересный faзon.
* * *– Кшесинская, не морщите лоб, рано состаритесь!
Маля вздохнула:
– Да, Екатерина Оттовна.
– Ах боже мой! – воскликнула Екатерина Оттовна Вазем, преподавательница хореографии, балерина Императорских театров. – Вы вздыхаете, словно дряхлая старушка! Уж не устали ли вы заниматься, тезка?
Маля невольно улыбнулась. Ей нравилась госпожа Вазем, и она нравилась учительнице. Немногие знали, лишь в околобалетной среде, к которой принадлежал и Феликс Иванович Кшесинский, а значит, и его дети, что при рождении госпожа Вазем звалась Матильдой, но потом она приняла православную веру и была крещена Екатериной. Екатерина Оттовна сохранила немецкую фамилию, несмотря на то что дважды была замужем и могла поочередно зваться Гусевой и Насиловой. Балерины, как правило, оставляли девичью фамилию, если именно под ней познали вкус славы. А Вазем его познала!
По окончании училища она была принята в Санкт-Петербургскую балетную труппу Императорских театров и вскоре заняла место ведущей балерины.
Несколько партий специально для нее сочинил знаменитый Мариус Петипа, который уже при жизни считался классиком мирового балета. Постепенно Екатерина Вазем стала прима-балериной петербургской сцены. А потом получила официальные приглашения на балетные сцены Нью-Йорка и Филадельфии. Маля была еще совсем маленькой, но отлично помнила, как это обсуждалось дома. Ведь родители жили всеми событиями, которыми жил балет. Отец очень жалел, что дирекция Императорских театров не отпустила госпожу Вазем гастролировать в Америку. Однако пилюлю отказа позолотили: Екатерине Оттовне начали платить более шести тысяч рублей в год, в ту пору она считалась самой высокооплачиваемой балериной русского театра.
– Что и говорить, – помнила Маля слова отца, – техника танца у нее филигранная, но уж очень холодная, бесстрастная манера.
– Зато благородная, – спорила с ним жена.
– Благородная, как лед, – вздыхал отец, но тут же спохватывался. – Запомните, девочки, – обращался он к Мале и Юле, – если вам повезет учиться у Екатерины Оттовны, постарайтесь перенять эту необыкновенную технику.
Впрочем, когда шли эти разговоры, не было никакой надежды, что девочкам повезет: Екатерина Оттовна еще танцевала. Но в тридцать шесть она покинула сцену и начала преподавать в Санкт-Петербургском театральном училище. Юлия к тому времени его уже окончила, но Маля все же стала ученицей Вазем.
Собственно, первым педагогом Кшесинской-младшей был Лев Иванович Иванов. Строго говоря, именно с его благословения Маля и попала в училище. Как-то после репетиции Феликс Иванович Кшесинский пригласил его в гости, объяснив, что хочет показать ему свою меньшую дочку и посоветоваться, что с ней делать. «Сошла с ума по балету, – усмехался он, – в театр не брать – плачет, а возьмешь – не спит целую ночь и все время старается изображать балерину». У Кшесинских Иванов увидел одетую в балетный костюм семилетнюю девочку, которая с замечательной ловкостью и грацией выделывала всевозможные балетные па и принимала разнообразные, нередко весьма трудные позы. Удивившись такому детскому увлечению, Иванов всмотрелся в нее более пристально и тогда же решил, что это несомненное призвание. «Учить надо, – сказал Лев Иванович ее отцу, – и учить немедленно. Такая любовь к танцам – явление редкое, это несомненный талант, который необходимо развить. Ты увидишь, что она будет балериной и знаменитостью».
Слово Иванова в этом доме значило очень много. Как ни восхищались Кшесинские Мариусом Петипа, они все же помнили, что великолепный второй акт «Лебединого озера» и весь «Щелкунчик» Чайковского поставил именно Иванов. Из созданных им танцев всем особенно запомнился его «Чардаш» на музыку Листа. Дарованию Иванова не дано было полностью развиться, и он не создал всего того, что мог бы дать при иных условиях. Мешала отчасти его природная апатичность, а отчасти его положение подчиненного, при котором главный балетмейстер Петипа правил все и мог всегда взять его балет и по-своему слегка изменить, так что это считался потом балет Петипа. А Иванов обречен был вечно играть вторую скрипку.
Заниматься было довольно скучно. Лев Иванович сам аккомпанировал на скрипке и, как Мале иногда казалось, любил эту скрипку больше, чем своих воспитанниц. Во всяком случае, он заботливо заворачивал ее в фуляровый платок и зимой носил на груди, под шубой, чтобы скрипка не замерзла и не отсырела, однако не обращал никакого внимания, когда у девочек, еще непривычных к пуантам, сквозь тонкую ткань балетных туфель просачивалась кровь от стертых пальцев. А это очень часто случалось на уроках Иванова – ведь он преподавал начальные упражнения, своего рода азбуку балетного искусства. Впрочем, Лев Иванович часто повторял латинское выражение «per aspera ad astra» – через тернии к звездам. Окровавленные пальцы – это были те необходимые тернии, которые предстояло или преодолеть, или не прорваться к звездам.
На уроках Иванова Маля откровенно тосковала. Ведь она все это прошла уже дома, да и пальцы ног у нее окрепли во время упражнений под руководством отца, так что пуанты всегда оставались чистыми.
Мале иногда казалось, что Иванов диктует движения и делает замечания машинально, думая о чем-то постороннем. Ленивым голосом он твердил: «Плие, батман, коленки надо вывернуть», – но не останавливал, не исправлял, не задерживал класс из-за неправильного движения ученицы. Но девочка точно знала, что Лев Иванович любил не только скрипку: бывая в гостях у хлебосольного Кшесинского, Иванов с особым чувством разворачивал салфетку и говорил: «Покушаем!» Он, как и многие артисты, любил покушать!
В классе Льва Ивановича Иванова Маля занималась с восьми до одиннадцати лет, а потом перешла в класс Екатерины Оттовны Вазем, где изучали уже более сложные движения. Что и говорить, Екатерина Оттовна очень старалась обучить девочек своей великолепной технике. Проходили не только упражнения и следили не только за правильностью исполнения, но требовалась и грация. Урок начинался с экзерсисов у «палки», потом на середине исполняли адажио и аллегро. Па были не очень сложные – аттитюд, арабески, прыжки, заноски, движение на пальцах, па-де-бурре, перекидные со-де-баск – основные движения, которые вечны в балетном искусстве, как бы ни менялась техника. Екатерина Оттовна обращала внимание на правильную постановку ноги на пальцах, что имеет очень большое значение, и на выворотность стоп и колен. И все-таки это было еще не искусство – это были просто упражнения, как казалось Мале.
Класс госпожи Вазем был переходным к старшему, уже виртуозному танцу класса Иогансона. Впрочем, иногда Екатерина Оттовна заменяла немолодого болезненного шведа – как сейчас.
Маля очень любила Иогансона и скучала по нему. В его классе было вдохновение, он был не просто преподавателем, но и поэтом, вдохновенным артистом и творцом. Иогансон был мыслителем и наблюдателем, делал очень меткие замечания, которые помогали художественному развитию юных танцовщиц. Его искусство было благородно, потому что было просто, да и сам он был прост, потому что был искренен. Каждое движение педагога было полно смысла, выражало определенную мысль и настроение, и он старался передать их воспитанницам. И когда Екатерина Оттовна заменяла его, Маля не могла скрыть грусти и досады.
После урока госпожа Вазем остановила ее:
– Мадемуазель, у вас такое печальное лицо! Не случилось ли чего, господи помилуй, дома? Все ли здоровы?
– Все здоровы, – вздохнула Маля.
– А вы? Что это за синяки под глазами? Может быть, вы влюблены и не можете отыскать возможности для встречи с милым другом? Ах, эти стены терпеть не могут романов!
Серые холодноватые глаза Екатерины Оттовны искрились смехом. Маля тоже не могла сдержать улыбки. Они отлично понимали друг друга.
В самом деле, заводить романы в театральном училище было непросто. Мальчики и девочки, юноши и девушки содержались раздельно друг от друга. В бельэтаже помещались дортуары и классы воспитанниц и репетиционные залы, два больших и один маленький, откуда широкий коридор вел в школьный театр, находившийся в том же этаже. Оттуда шла небольшая лестница в верхний этаж, где были устроены дортуары и классы воспитанников, кабинет инспектора и репетиционные залы.
Между воспитанниками и воспитанницами строго запрещалось всякое общение, однако первая любовь расцветает в юных сердцах так же свободно, как травинки прорастают между камнями. Конечно, влюбленным нужно было приложить много хитростей и уловок, чтобы обменяться записочкой или улыбкой. Во время урока танцев и репетиций со всех сторон следили классные дамы, чтобы не допустить взгляда или движения. И все же в это единственное время встреч удавалось перекинуться словом и пококетничать.
Маля тоже вовсю играла глазами, подражая подругам, и Вася Рахманов, ее партнер, дрожал, когда встречался с ней глазами, а во время совместных репетиций краснел и бледнел так, что Маля с трудом удерживалась от смеха. Ей и в самом деле было смешно. Мужчины так просты, оказывается… Васька – совсем мальчишка. Алан Макферсон – тоже, хотя гораздо старше. Получается, все мужчины одинаковы. Они любят, когда женщины играют ими, словно куклами. То пригладят кукле волосы, оденут в хорошенькое платьице, посадят на игрушечный стульчик, а то бросят в угол и убегут во двор играть в «палочку-воровку». Кукла покорно валяется в углу, мечтая о том времени, когда воротится хозяйка. И вот она приходит, снова берет куклу на руки, нянчит, поправляет ленточки в ее косичках, берет с собой в постель… А сердечко бедной куклы – если у кукол, конечно, есть сердечки! – трепещет в страхе: ведь ее снова скоро бросят. Кукла не может уйти к другой хозяйке, не может сказать, как сердита. Но мужчины могут, однако не хотят, не говорят, все терпеливо переносят – жестокое кокетство, женские причуды. Почему? Потому что им нравится мучиться!
– Нет, дело не в романе, – пренебрежительно сказала Маля.
– А в чем же? – настаивала госпожа Вазем.
Мале очень хотелось повернуться и сбежать, но это было, конечно, невозможно. И точно так же невозможно было признаться в том, отчего у нее было вот уже который день дурное настроение, отчего она чувствовала себя усталой, а весь огромный, порой мучительный труд обучения казался мартышкиным трудом. В последнее время она сама себя не узнавала. Причем ей казалось, что нечто подобное испытывают и некоторые другие девушки, которые учились вместе с ней!
С малых лет они приучались к сцене, выступали в балетах и видели, как танцуют русские балерины. Чем старше и опытнее девушки становились, тем легче могли о них судить, видеть их достоинства и недостатки и составлять собственное мнение о том, кто танцует лучше, кто хуже и какой общий уровень столичного балета. И Мале казалось, что в последние годы – в то время, когда она была в училище, – балет на сцене Санкт-Петербургского театра начал увядать. Балерины старшего поколения – Мария Соколова, Мария Горшенкова, та же Екатерина Вазем, несмотря на их прекрасную технику, уже не могли служить примером для юных девушек.
Маля чувствовала, что ее страсть к балету начинала остывать. Ей не на что было жаловаться: педагоги ее хвалили, прочили ей блестящее будущее. Она уже получала отдельные маленькие роли, и это должно было бы ее подбодрить, но она не видела собственного пути. Иногда чудилось, что ее вели-вели по дороге, потом подвели к высокому забору и оставили стоять. Она говорит своим проводникам: «Но я хочу идти дальше!» А те отвечают ей: «Ты же видишь, мы стоим! Так и ты должна остановиться и топтаться вдоль этого забора».
Она понурилась, не зная, что ответить госпоже Вазем, а Екатерина Оттовна все ждала. Потом сказала:
– Я хотела поговорить с вами о ваших успехах. Знаете, Гринев вас очень выделяет среди воспитанниц. Еще когда вы появились в «Дон Кихоте», он предсказал вам успех!
И на лице педагога мелькнула ласковая улыбка.
Маля натянуто улыбнулась в ответ. Гринев был мужем Екатерины Оттовны и большим любителем балета. Он увлекал публику своим энтузиазмом и громкими возгласами, когда танцевала его жена: «Браво, Катька!» Его похвала, конечно, довольно много значила для Мали, когда она получила роль уже через год после того, как пришла в училище. Это и в самом деле был «Дон Кихот». Маля танцевала со старшей воспитанницей Андерсон. Несмотря на разницу в возрасте, девочки были одного роста. Они изображали двух марионеток, которых вел за нити огромный великан, как будто управляя ими. Девочки исполняли свой танец на пуантах, что было показателем немалого мастерства. Маля тогда не испытывала никакого страха, только счастье выступать на сцене. Но куда исчезло это ощущение счастья, неужели оно не вернется?
– Я все понимаю, – проговорила вдруг Екатерина Оттовна. – Со мной когда-то происходило то же самое. Я тебе расскажу. Некоторое время назад главным хореографом Большого театра, можно сказать, главой всего русского балета был француз Артур Сен-Леон. Он поставил балет «Конек-горбунок» на музыку Цезаря Пуни. Это была очень интересная постановка. А потом начались ее бесконечные повторения… Мы ставили новые и новые спектакли, мы танцевали, но мне казалось, что мы стоим у какого-то забора, через который должны перебраться, но не можем.
Маля изумленно вскинула на нее глаза. Екатерина Оттовна слабо улыбнулась:
– Да-да, именно так. И вот в это время в Петербург приехала Амалия Феррарис. Это была некрасивая итальянка с сильными, мускулистыми ногами, она танцевала всегда четко и уверенно. Мимика ее оставляла желать лучшего, и в драматической части «Фауста» и «Своенравной жены» она была бледна. Для Феррарис был поставлен балет «Эолина, или Дриада». Мы все приняли ее в штыки, никто не хотел смотреть на нее благосклонно, а ведь она была первой в России представительницей итальянской балетной школы. Мы впервые получили возможность познакомиться с техническими трудностями этой школы. Она всегда славились виртуозной техникой, четкими движениями рук, сложными вращениями, искусным мастерством пантомимы. Итальянки гордились своим высоким прыжком, способностью задерживаться в воздухе. У нас же господствовала французская методика преподавания с ее мягкостью и декоративностью линий, с ее простотой движений. И когда появился Петипа, сменивший Сен-Леона, и начал охаивать вообще все, что было тем сделано, он ужасно бранил манеру танца Феррарис, высмеивал резкость ее движений, например, подгибание ног в прыжке. Мы смеялись вместе с ним. Мы тогда восхищались немкой Адель Гранцова, которая тоже гастролировала в России. Это была действительно выдающаяся балерина, блестящая представительница жанра а la grand ballon, «воздушного». В самом деле, она летала по сцене с совершенно изумительной легкостью! Когда она, бывало, поднимается в воздух, никогда нельзя было угадать, где она опустится. Ее мягкий, чистый, «классический» в самом строгом смысле слова танец доставлял истинное наслаждение всем понимающим искусство хореографии. Никаких технических трудностей Гранцова не знала, ее вариации были детски просты, но все было подчинено строгим законам эстетики. Но мне постоянно казалось, что в ее танце чего-то недостает. Белый цвет прекрасен, но, если все время смотришь только на белое, начинаешь невольно зевать… Потом Петипа стал главным балетмейстером, наш театр ожил под свежим ветром его идей, началась новая история русского балета… Но если бы ты только знала, Маля, – Екатерина Ивановна перешла на шепот, – как я всегда жалела, что не успела ничему научиться у Амалии Феррарис! Мою технику называют виртуозной, но мне иногда кажется, она – как отличное приготовленное блюдо, которое забыли посолить.