Может быть, вернуться в Москву? Жить с Ферапонтом? Заботиться о нем? Плохая семья лучше, чем никакой. Это установлено психологами.
Анна встала и набрала московскую квартиру. Услышала спокойный, интеллигентный голос Ферапонта:
— Да… Я слушаю.
— Это я, — произнесла Анна. — Как ты там?
— Ничего… — немножко удивленно проговорил Ферапонт.
— Что ты ешь?
— Сардельки.
— А первое?
— Кубики.
— Хочешь, я приеду, сготовлю что-нибудь, — предложила Анна.
— Да ну… Зачем? — грустно спросил Ферапонт.
Анна почувствовала в груди взмыв любви.
— Может, мне переехать в Москву? — проговорила Анна.
— Ну, не знаю… Как хочешь…
В глубине квартиры затрещал энергичный женский голос.
— Ну ладно, я сплю, — сказал Ферапонт и положил трубку.
Анна смотрела перед собой бессмысленным взором. Что за голос? У него в доме баба? Или работает телевизор?
Анна прошла в кабинет, включила телевизор. Фигуристая молодуха с большим ртом энергично рассказывала о погоде. О циклоне и антициклоне.
Анна стояла с опущенными руками. А вдруг все-таки баба? Тогда возвращаться некуда. Остается вот этот пустой дом, затерянный в снегах.
«Хотя бы Марина скорее вернулась», — мысленно взмолилась Анна.
Она легла, попыталась заснуть. Но в мозгах испортилась электропроводка. Мысли коротили, рвались, прокручивались. И казалось, что этому замыканию не будет конца.
Где-то около двух часов ночи грюкнула дверь.
«Марина», — поняла Анна, и в ней толкнулась радость. Стало спокойно. Анна закрыла глаза, и ее потянуло в сон, как в омут. Какое это счастье — после тревожной, рваной бессонницы погрузиться в благодатный сон.
Наступила весна. Солнце подсушило землю.
Марина сгребала серые прошлогодние листья и жгла их. Плотный дым шел вертикально, как из трубы.
В доме раздался телефонный звонок. Марина решила не подходить. Все равно звонят не ей. А сказать: «Нет дома» — это то же самое, что не подойти. Там потрезвонят и поймут: нет дома. И положат трубку. Марина продолжала сгребать листья. Звонок звучал настырно и как-то радостно. Настаивал.
Марина прислонила грабли к дереву и пошла в дом.
— Слушаю! — недовольно отозвалась Марина.
— Позовите, пожалуйста, Джамала! — прокричал голос. Этот голос она узнала бы из тысячи.
— Какого еще Джамала? — задохнулась Марина. — Ты где?
— Я в Москве! Мне вызов пришел. Слушай, мне не хватает на операцию. Мне больше не к кому позвонить.
— Сколько? — крикнула Марина.
— Две штуки.
— Рублей?
— Каких рублей? Долларов.
— А ты что, без денег приехал? — удивилась Марина.
— Они сказали, в Америке дорого, а у нас бесплатно. Я привык, что у нас медицина бесплатная…
— А когда надо?
— Сегодня… До пяти часов надо внести в кассу.
— Ну, приезжай…
Марина не раздумывала. Слова шли впереди ее сознания. Как будто эти слова и действия спускались ей свыше.
— Приезжай! — повторила Марина.
— Куда поеду, слушай… Я тут ничего не знаю. Привези к метро. Я буду ждать.
— Ладно! — крикнула Марина. — Стой возле метро «Белорусская». Я буду с часу до двух.
— А как я тебя узнаю? — крикнул Рустам.
— На мне будет шарфик в горошек. Если я тебе не понравлюсь, пройди мимо.
Рустам странно замолчал. Марина догадалась, что он плачет. Плачет от стыда за то, что просит. От благодарности — за то, что не отказала. Сохранила верность прошлому. Ему действительно больше не к кому было обратиться.
Марина бежала до автобуса, потом ехала в автобусе. Ее жали, мяли, стискивали. Какие-то цыгане толкали локтем в бок.
Наконец Марина вывалилась из автобуса. Направилась к метро. И вдруг увидела, что ее сумка разрезана. Марина дрожащими пальцами расстегнула молнию. Распялила сумку. Кошелька нет. Две тысячи долларов — все, что она заработала за восемь месяцев, — перешли в чей-то чужой карман. Сказали: «До свидания, Марина Ивановна». Двадцать щекастых франклинов помахали ей ручкой: «Гуд бай, май лаф, гуд бай…» В глазах помутилось в прямом смысле слова. Пошли зеленоватые пятна. Чувство, которое она испытала, было похоже на коктейль из многих чувств: обида, злоба, ненависть, отчаяние и поверх всего — растерянность. Что же делать? Ехать на «Белорусскую» и сообщить, что денег нет. Деньги украли. Тогда зачем ехать? Рустам ждет деньги, от которых зависит ВСЕ. В данном случае деньги — больше чем деньги.
Марина остановила машину.
— Куда? — спросил шофер, мужик в возрасте.
— Туда и обратно, — сообщила Марина.
Мужик хотел уточнить, но посмотрел в ее лицо и сказал:
— Садитесь.
Марина вбежала в дом. Кинулась к письменному столу. В верхнем ящичке лежала груда янтарных бус, под бусами конверт, а в конверте — пачка долларов. Наивная Анна таким образом прятала от воров деньги. Думала, что не найдут. Если воры заявятся и сунутся в ящик — увидят бусы, а конверт не заметят.
Марина давно уже нашла этот конверт и даже пересчитала. Там лежали шесть тысяч долларов. Или, как сейчас говорят, шесть штук.
Она отсчитала две штуки, остальные сложила, как раньше. Сверху тяжелые бусы.
Марина не отдавала себе отчета в том, что делает. Главное, чтобы сегодня деньги попали к Рустаму. А там хоть трава не расти.
Марина себя не узнавала. А может быть, она себя не знала. Ей казалось, что она не простила Рустама. Она мысленно проговаривала ему жесткие, беспощадные слова. Она избивала его словами, как розгами. А оказывается, что все эти упреки, восходящие к ненависти, — не что иное, как любовь. Любовь с перекошенной рожей. Вот и поди разбери…
Машина ждала Марину за воротами. Шофер подвез к самому метро «Белорусская». Запросил пятьсот рублей. Еще вчера эта трата показалась бы Марине космической. А сегодня — все равно.
Рустам растолстел. Живот нависал над ремнем. Кожаная курточка была ему мала.
Марина помнила эту курточку. По самым грубым подсчетам, курточке — лет пятнадцать. Значит, не на что купить новую.
Она знала, что милиция разошлась по частным охранным структурам. Рустам — стар для охранника. Значит, сидит на старом месте. За гроши.
Рустам смотрел на Марину. Из нее что-то ушло. Ушло сверкание молодости. Но что-то осталось: мягкие славянские формы, синева глаз.
Рустам стоял и привыкал к ней. Жизнь помяла их, потискала, обокрала, как цыганка в автобусе. Но все-таки они оба живые и целые, и внутри каждого, как в матрешке, был спрятан прежний.
— Знаешь, я стал забывать имена, — сознался Рустам. — Не помню, как кого зовут. А то, что ты сказала мне в пятницу десять лет назад, — помню до последнего слова. Ты моя главная и единственная любовь.
Марина помолчала. Потом сказала:
— И что с того?
— Ничего. Вернее, все.
Ничего. И все. Это прошлое нельзя взять в настоящее. Марина не может позвать его в свою жизнь, потому что у нее нет своей жизни. И он тоже не может позвать ее с собой — таковы обстоятельства.
У них нет настоящего и будущего. Но прошлое, где звенела страсть и падали жуки, принадлежит им без остатка. А прошлое — это тоже ты.
Марина протянула деньги.
Рустам взял пачку, сложил пополам, как обыкновенные рубли, и спрятал во внутренний карман своей многострадальной курточки.
— Я не знаю, когда отдам, — сознался он.
Вторичное жилье сделало шаг назад и в сторону. Это па называется «пусть повезет другому». Но было что-то гораздо важнее, чем жилье, прописка и пенсия.
— Ты ничего не меняй, ладно? — вдруг попросил Рустам. — Я к тебе вернусь.
— Когда?
— Не знаю. Не хочу врать.
— И то дело… — усмехнулась Марина. Раньше он врал всегда.
Марина возвращалась на метро. На автобусе. Потом шла пешком. Свернула в лес к знакомому муравейнику. Села на сваленное бревно.
Какая-то сволочь воткнула в муравейник палку, и муравьи суетились с утроенной силой. Восстанавливали разрушенное жилище.
Марина вгляделась: каждый муравей тащил в меру сил и сверх меры. Цепочку замыкал муравей с огромным яйцом на спине. Муравей проседал под тяжестью, но волок, тащил, спотыкаясь и останавливаясь. И должно быть, вытирал пот.
Марина вдруг подумала, что Земля с людьми — тоже муравейник. И она среди всех тащит непосильную ношу. А кто-то сверху сидит на бревне и смотрит…
Свинячья победа
* * *У нее было красивое торжественное имя: Виктория. И фамилия, которой она стеснялась: Поросенкова. Получалось: Виктория Поросенкова — идиотское сочетание. Свинячья победа. Но ничего не поделаешь. Фамилию человек получает от родителей, так же как и внешность. Какая есть — такая есть. И надо сказать «спасибо». Могло бы и не быть никакой.
Внешность у Виктории тоже слегка свинячья: рыжие ресницы, рыжие волосы, голубые глаза и десять килограммов лишнего веса. Тонкая талия, пышный зад, нежная кожа — копия Саскии Рембрандта. Великий художник Рембрандт тут же посадил бы Викторию на колени. А современные мужчины не торопились. Исключение составляли азербайджанские перекупщики. Когда Виктория приходила на базар, они с большим одобрением смотрели ей вслед и предлагали фрукты бесплатно. Но Виктории они не нравились. Лучше никого, чем эти вязкие турки.
Внешность у Виктории тоже слегка свинячья: рыжие ресницы, рыжие волосы, голубые глаза и десять килограммов лишнего веса. Тонкая талия, пышный зад, нежная кожа — копия Саскии Рембрандта. Великий художник Рембрандт тут же посадил бы Викторию на колени. А современные мужчины не торопились. Исключение составляли азербайджанские перекупщики. Когда Виктория приходила на базар, они с большим одобрением смотрели ей вслед и предлагали фрукты бесплатно. Но Виктории они не нравились. Лучше никого, чем эти вязкие турки.
У Вики никого и не было. Она работала на птицефабрике и поэтому никогда не ела кур. Она досконально знала, что стоит за красиво зажаренной курицей. Она знала всю подноготную их жизни, любви, страданий и смерти. Есть кур для нее было то же самое, что питаться родственниками.
Из родственников у нее был только дед. Мать с отцом тоже были, но у каждого своя семья, новые дети. Вика существовала как напоминание об ошибках молодости, и родители старались о них забыть.
Дед когда-то где-то работал и кем-то был. А теперь пенсионер. Его звали «ты бы»… «Ты бы пошел в магазин и купил муки…» Или: «Ты бы пропылесосил квартиру…» И так далее…
Дед по утрам, до завтрака, ходил гулять, ему сказали, что это полезно. Он вставал и сразу занимал ванную, как раз в то время, когда Вика собиралась на работу. Их интересы сталкивались, но справедливость была на стороне Вики. Дед мог опоздать на свою прогулку, а Вика — нет. Ее рабочий день начинался в определенное время, и за этим жестко следили. У Вики с дедом происходили разборки, и в отместку Вика прятала его зубы. Дед целый день не мог найти свои зубы и ел только жидкую пищу.
У деда был свой резон: ему был необходим жесткий распорядок, как грудному ребенку. Этот распорядок, как каркас, держал его форму и содержание. Пусть человек стар, но он жив. А внутри жизни все должно быть полноценно.
Вика не понимала: что изменится от того, что дед сдвинет свою прогулку на сорок минут? Они ругались, но не каждый день, примерно два раза в неделю. В остальное время Вика заботилась о деде, по вечерам готовила ему вкусненькое и покупала фрукты у азербайджанцев.
Помимо деда, у Вики был любимый человек — диктор телевидения Влад Петров. Полное имя — Владимир. У него были пальцы с овальными ногтями, бесстрастное лицо, немножко японские глаза и тихий юмор, спрятанный в глубину. Неброский, чеховский юмор. Но умный — услышит и почувствует. Виктория слышала и чувствовала. О! Как не хватало ей таких собеседников, которые бы все понимали. Ее собеседниками были цыплята из электронной несушки. И сотрудницы, которые разговаривали только о материальном.
Вика позвонила на телевидение, выяснила номер телефона. И позвонила. Трубку сняла мама. Вика представилась как восхищенная телезрительница, что правда, и рассказала маме, какой у нее качественный сын — умный и красивый, что тоже правда. Вике приятно было это говорить, а маме слушать.
Мама не была любопытной и не спросила Вику, как ее зовут, где она работает и сколько ей лет. Но Вике казалось тем не менее, что связь налажена и теперь она любит не в воздух, а непосредственно в его дом. Весь дом Владимира будет наполнен ее любовью.
В завершение разговора мама сказала странную фразу: «В каждой избушке свои погремушки». Вика не поняла, что она имела в виду. В доме есть маленький ребенок, и он играет в погремушки? Либо в каждом доме свои неприятности? Но Вика не представляла себе, какие неприятности могут быть у таких умных, обеспеченных, полноценных людей. Неприятности — только от глупости, бедности и ущербности.
Вика звонила время от времени. Раздавался голос Владимира по автоответчику и советовал говорить после короткого гудка. Вика дожидалась гудка и торопилась сказать важные вещи. А иногда просто пела.
Надо сказать, что голос у нее был как у ангела — высокий и чистый. Она не пошла учиться только потому, что стеснялась своей внешности. Эстрадная певица должна сочетать в себе секс-символ с вокальными данными. Мужчины должны слушать и желать. А женщины — слушать и подражать. А кому придет в голову желать или подражать Виктории Поросенковой?
Вика пела только курам и подругам. И еще Владимиру Петрову по автоответчику.
* * *Подруг было две — Варя и Вера. Обе работали осеменаторами. Осеменяли кур петушиной спермой. Привычным бесцеремонным движением брали кур и вводили шприц куда надо. Куры охотно подчинялись этой процедуре, потому что в своем курином Освенциме они не знали другой любви. Были рады и шприцу. Однако петух — гаремное животное, один на всю куриную стаю. И любовь на свободе мало чем отличалась от короткой процедуры со шприцем.
Вика не могла заходить к подругам в куриный барак. Не переносила густой стойкой вони. В каких бы нечеловеческих условиях ни находилась курица, она все равно ест и какает. А значит — источает вонь. Вера и Варя принюхались и привыкли. Однако кур не ели. Брезговали.
Виктория работала в электронесушке, курином родильном доме. Там были чистота и дисциплина, как на атомной станции. Сотрудники переодевали обувь и натягивали на себя белые халаты.
Яйца медленно грелись в специальном режиме, потом из них проклевывались желтые головки и смотрели на мир глазами-бусинками.
Нет ничего прекраснее цыпленка, котенка, поросенка, ребенка. Маленькие и слабые имеют только одну защиту — свою прелесть. Никому не придет в голову обидеть цыпленка. Всем хочется его защитить.
На ферме существовал и мозговой центр, где трудились ученые-селекционеры. Создавали наиболее качественную породу. Кажется, Гитлер хотел создать наиболее качественную породу людей…
Куры, конечно, не люди, но тоже требуют качественного начала. Их оплодотворяли живым петухом. Потом отбирали самые крупные яйца и складывали в специальный контейнер. Выводили цыплят и продавали в Канаду за твердую валюту. Канадцы платили сказочно. Этих денег хватало на зарплату всему коллективу.
Питались в столовой. Виктория, Вера и Варя садились за один столик, обсуждали свои новости.
Новости были скудными, поскольку жизнь устоялась. Основные события происходят до двадцати пяти лет: поступают в вуз, женятся, рожают. А Вике, Вере и Варе было после тридцати. В этом возрасте уже все есть или ничего нет. И это надолго, если не навсегда.
Варя была замужем за Геной. Гена ничего не зарабатывал, но зато пил и в пьяном виде звонил каким-то женщинам.
— Как ты с ним живешь? — удивлялась Вика.
— Он меня любит, — отвечала Варя.
— Тогда зачем он звонит другим бабам?
— Так это спьяну.
— А почему ты это терпишь?
— Я его люблю, — просто объясняла Варя.
Вика не понимала: как можно любить бездельника и пьяницу? Любить можно только Владимира Петрова — красивого и умного.
Вторая подруга, Вера, родила детей без мужа. Вообще-то она хотела одного, но получилась двойня. Две девочки. Эти девочки появились на свет недоношенными и теперь лежали, обложенные ватой, как нездоровые помидоры. При этом постоянно орали и какали, как куры.
Вера была бешено влюблена в своих девочек и каждый их пук встречала с восторгом. И разговаривать могла только на эту тему. Вика слушала из вежливости, не перебивала. Но участь ее подруг вызывала в ней брезгливое сочувствие: как можно жить ТАК?
А подруги, в свою очередь, сочувствовали Вике и давали советы: роди без мужа. Все же какой-то смысл…
Вика тем не менее считала себя богатым человеком, хранительницей Большой Любви. И даже если эта любовь не имеет конкретного выражения — она существует, наполняет смыслом и помогает Владу Петрову, как помогает человеку молитва.
Время от времени на птицефабрику приходил бомж с красивой фамилией Хмельницкий. Приходил — не точно. Просачивался. Через проходную его не пропускали. Он пролезал в дыру, которую кто-то проломил в бетонном заборе. Хмельницкий просачивался и поджидал Вику.
Вика — толстая, в белом халате — казалась ему менее агрессивной, чем тощие и злые тетки. Они накидывались и лаяли, как собаки, и гнали вон. А Вика останавливалась, смотрела в его запущенное лицо и спрашивала:
— Чего тебе?
— Куриного мяса, — отвечал Хмельницкий.
— Поди и купи. В магазине куриный фарш дешевый.
— Нет у меня денег.
— Но я же не могу воровать, — объясняла Вика.
— Тогда головы дай и лапы. Я сварю.
Вика стояла и размышляла.
— Если тебе жалко голов, дай чего-нибудь, хоть куриного корма.
Вика вздыхала и выносила ему пакет куриных потрохов. Это было царское подношение.
— Спасибо, — скупо благодарил бомж Хмельницкий и быстро исчезал. Боялся, что Вика передумает и отберет. В его жизни бывало всякое.
В следующий раз бомж появился через три месяца. Тактичный был человек. И не просил, а просто стоял и наблюдал.
Во дворе жгли мусор, горел костер. Подружки Вера и Варя сидели на старых ящиках, а Вика пела. Но как… Как будто ангелы слетали с неба и пели в унисон.